Переосмысление парадигм социальной памяти

Как ранее сообщал «День», 4—6 декабря в Национальном университете «Киево-Могилянская академия» пройдет Международная конференция «Геополитика, примирение, память» при участии ведущих европейских и отечественных ученых. Инициаторы проведения конференции — Посольство республики Польша в Украине, Посольство Франции в Украине, Французский культурный центр в Киеве, Институт научных исследований политики Национального центра научных исследований (Париж). Организаторы и участники ставят перед собой непростую цель — определить, возможна ли выработка общего видения истории всех европейских наций и насколько этому будет мешать конфликтное прошлое, характерное для всех без исключения государств Старого Света. Накануне организаторы обратились к газете «День» с предложением стать информационным партнером конференции. Поэтому об итогах конференции и самых интересных моментах обсуждения мы сообщим нашим читателям. Сегодня предлагаем вашему вниманию текст доклада директора Французского национального центра научных исследований Жоржа МИНКА «Между примирением и реактивацией конфликтов прошлого в Европе: переосмысление парадигм социальной памяти», который будет представлен на конференции.

Бывают моменты, когда История напоминает мне кладовую в театре, где хранятся костюмы для различных спектаклей. Мы достаем эти костюмы, когда момент этого требует.

Конец коммунизма в Европе возобновил дебаты об истории — именно истории Европы — и реактивировал вопрос социальной памяти. Стимулирующий эффект здесь оказала и взаимосвязь с интеграционным процессом Европейского Союза. Европу использовали не только в плане изучения Acquis Communautaire (правовые работы сообщества Европейского Союза) и взаимодействия с институционными актерами. Окно возможностей, которое было предложено в переходный период, который предшествовал расширению, наполнилось символической активностью внутри стран и извне, и эта активность включала несколько категорий актеров. Когда страны присоединились к Союзу, в пространстве расширенной Европы возникла ранее неизвестная проблематика, связанная с социальной памятью. Новые члены организации требуют от нас принять вопросы социальной памяти, которые они унаследовали. «Мы говорим Европе «да», но приходим со своими мертвыми», — писала Мария Жаньйон, специалист по истории польского романтизма

ВОЗВРАЩЕНИЕ И РАЗНООБРАЗИЕ ФЕНОМЕНА СОЦИАЛЬНОЙ ПАМЯТИ В ЕВРОПЕ

Пространство ЕС наполнилось новыми проблемами. Теперь оно охватывает не только те вопросы памяти, которые вращаются вокруг немецкой «оси», хотя они и до сих пор доминируют. Европа стала театром, куда возвращаются «движения памяти», которые возникают по всей территории, на севере и юге, востоке и западе, и это развитие продолжается, несмотря на (а может через) общепринятую политику ЕС, призывающей к примирению и договоренностям. Правовая политика Союза несомненно выступает клапаном безопасности, который периодически облегчает излишнее давление, но она также увеличивает видимость для актеров, имеющих дело с конфликтами и расколом, возникающими вследствие реактивации и переоценки исторических «файлов», которые, казалось бы, были закрытыми.

Недавно в некоторых государствах историю стали использовать как инструмент управления. Здесь целью является не улучшение двусторонних отношений или устройства Европейского Союза — как в случае Миттерана—Коля, которые использовали конфликтное прошлое своих стран [Rosoux 2001], — а мобилизация электората определенной партии или коалиции вокруг того, что можно описать как символические, но воинствующие требования идентичности, — требования, о которых заявляют и на внутренней политической арене, и перед всем миром. В Польше, например, правые политические силы начали говорить об «исторической политике» и намерены проводить такую политику — они заявляют, что до сих пор последователи «старого режима» ее игнорируют (намекая на то, что эти последователи являются и «соучастниками преступлений прошлого»), — и это является составной частью их публичной политики. Польские политические левые силы, которые не хотят быть побежденными на этом, демонстрируют приблизительно тоже же самое. «У нас должна быть собственная историческая политика», — писал лидер Демократического альянса левых Войцех Олейничак (Gazeta Vyborcha, 7 ноября, 2006 г.). «Кажется, история в Польше стала эксклюзивным правом собственности правых сил. Левые не должны быть парализованными из-за этого... Я должен вспомнить все, что имеет ценность и является важным по своей традиции... В политике вообще мы говорим о прошлом тогда, когда думаем о настоящем и будущем».

В Европе (ЕС) в противовес растущему использованию конфликтного символического прошлого предлагается собственная модель мирного сосуществования среди бывших врагов. Но стремясь сделать мир абсолютным с помощью консенсуса, европейские политики часто просто откладывают воспоминания о спорных конфликтах прошлого на одно или два поколения. Интегрируя память исторического политического прошлого в рутинные каноны демократии, они на самом деле ограничили или нейтрализовали риск того, что насилие из этого наследия возвратится. Но проблема с примирением в Европе, как и где-либо, такая: кажется, делается все для того, чтобы выйти из тупика проблем прошлого и построить демократию, но не делается ничего ради того, чтобы предупредить или сгладить позднейшую соперничающую борьбу между актерами.

НОВЫЕ КОНЦЕПЦИИ И ПОДХОДЫ К ИГРАМ С СОЦИАЛЬНОЙ ПАМЯТЬЮ

Разнообразие различных событий в сфере социальной памяти в Европе доказывает, что в какой-то момент актеры повторяют стратегии историзации; а именно — стратегии историзации наследия, которое генерирует конфликты. Целью этих конфликтов может быть создание консенсуса (успокоение социальных отношений) или, наоборот, открытие определенных аспектов подавленной истории (здесь целью является выделение, достижение символического признания и интеграции в национальном изложении фактов); также целью может быть стремление избежать ответственности за преступления, «стирая тропинки к уголовному прошлому».

Концепция стратегий историзации является решающей в понимании вопросов памяти и поведения актеров, которые сюда привлечены вместе с институционным разнообразием. Это вариант социальной политики; в основе лежит убеждение, что определенная подача исторических фактов, усвоенная при помощи социализации, формальной (в школе, например) или неформальной (в семье), имеет мобилизационный потенциал, необходимый для группового использования стратегии, чтобы оказывать желаемое политическое влияние.

Какой в этом смысл? Историю как факты, представленные наукой или те, которые хранятся в памяти, всегда использовали с целью легализовать или делегализовать что-то. И недавно мы увидели волну движений, которые сосредоточены на социальной памяти (их иногда называют «ревизионистскими», и они всегда включают возвращение к знаниям, приобретенным исторической наукой), которые подвергают сомнению установленную легитимность определенной подачи памяти, особенно того, что касается Второй мировой войны. Этому содействует ряд факторов, которые включают конец систем большой идеологической интерпретации, систем, которые дали возможность четко и неизменно идентифицировать жертв и гонителей, победителей и побежденных, но создали двойное искушение отождествить жертвы по обе стороны и развить новые исторические категории и классы. Разнообразные попытки переписать историю очень близко связаны с появлением на сцене будущих генераций, а также «архивной революции»: открытие архивов посткоммунистической Европы (некоторые без официального согласия или регулирования) и, на более общем уровне, доступностью архивного материала. Все это делается в контексте, в котором поведение и ценности угрожают подвергнуть сомнению доминирующее понимание того, что демократия стала вполне универсальной. В целом, к этому видению относились негативно, где-то из-за взрыва нетрадиционного поведения, а где-то из-за нападения на продолжительность исторической легитимизации, еще где-то из-за распространения ксенофобских разговоров и движений. Критика и предметы дискуссии, которые до этого находились в тени, — их до сих пор подавляли, запрещали или подвергали цензуре — постоянно повсюду возникают. Те, кто высказывается по этому поводу, проявляют величественное равнодушие к стандартам, общепринятым рамкам подачи, переговорам и политической легальности. Растущее количество национальных политиков с крепкими корнями, которые получили легитимность в демократической борьбе, подвергаются искушению произносить высокорискованные антидемократические речи и делать антидемократические заявления. А новые категории актеров попеременно играют в системные и антисистемные игры, пытаясь таким образом подвергнуть сомнению историческую основу политических систем, меняя представление людей об этих системах. Чтобы быть услышанными, эти актеры используют многие запланированные национальные выборы и вопросы широкого европейского контекста: трудности, которые претерпевает Европейский Союз в связи с ростом и вопросом распределения функций.

Стратегии историзации тогда играют важную роль в регулировании поведения, выборов и мероприятий, которые развивают институты. Выходя за рамки игр с памятью и развитие мероприятий с целью справиться с постконфликтными периодами, к которым прибегают сложные сети актеров, актеры становятся все более подверженными использованию представления о прошлом, особенно если это прошлое является конфликтным. Конечно, нам надо спросить, насколько выгодными являются такие стратегические выборы, но полезность трудно измерить при том, что актеры делают свой выбор эмпирически, экспериментально оценивая выгоду и вознаграждение, которое они, по их мнению, могут получить. Их шаги направлены на то, чтобы получить лучшую политическую позицию, победу на выборах; чтобы определить и заклеймить врага, улучшить отношения как клиента, консолидировать объекты ссылок и тому подобное. Их выбор обязательно будет отвечать ситуационному контексту, что увеличит вероятность достижения ими их целей.

(...) В любом случае, в европейском пространстве (в пределах ЕС и вне него) происходят многочисленные инсценизации конфликтных воспоминаний, вокруг которых и происходит борьба различных актеров.

НАСЛЕДИЕ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ

На Востоке прошлое используется для перевооружения отколовшихся партийцев.

Ситуация памяти в посткоммунистической Европе напоминает один из свободно плавающих ресурсов. Пространство памяти до сих пор не стабилизировалось, и его ошибочные линии составляют вены памяти или пласты, которые предлагают многочисленные ресурсы. Память докоммунистического прошлого апеллирует преимущественно через противопоставление к коммунизму (патриотические поступки и антикоммунистическое противостояние). Начиная с 1989 года общей тенденцией было: 1) проверить прошлое стойких агентов режима и устранить всех ответственных за государственные преступления от любого инструмента власти; 2) одновременно декоммунизировать институционные структуры; 3) донести информацию о преступных деяниях коммунизма до новых поколений. Политические обращения включают тем временем различные масштабы историзации, которые используют несколько методов и касаются различных полей памяти. С институционный стороны есть законы чистки для людей и декоммунизации для структур, а также публичная социализация и информационная политика и системы для управления ресурсами памяти, такие как архивы. Со стороны социальных отношений существует взаимодействие граждан (разнообразные ассоциации жертв), нерегулируемые действия (организованная утечка списков лиц, которые сотрудничали с политической полицией); наконец, есть сообщества специалистов и их научные исследования, а также вмешательства в политическое поле журналистов, судей и членов парламента. Ни в одной из посткоммунистических стран до сих пор нет консенсуса относительно закрытия «файла» коммунистического прошлого. Наоборот, создается впечатление, что со временем важность этого прошлого растет в политической жизни на том основании, что его моральные и социально-политические последствия до сих пор не проверили, не решили или не преодолели.

(...) В Германии в начальной версии закона отмечалось, что через 15 лет после открытия доступа к архивам все судебные процедуры не будут иметь юридической силы, но впоследствии этот срок был удлинен. В некоторых случаях — в бывшей ГДР, Чехословакии и позже в Чешской Республике — законы быстро обнародовались и были проведены институционные мероприятия. В других странах абсолютизация консенсуса и компромисса, миротворческие мероприятия, которые обсуждались в конце старого режима, замедлили процесс принятия решений, именно из-за того, что он сдерживал развитие четко определенных партий. Это было в интересах политических партий (скорее всего переходных групп, фронтистов и унионистов 1989 г.) приобщиться к играм памяти и использовать стратегии историзации, чтобы опять пробудить атрофированные расколы, даже если это означало усиление несогласия. Однако существуют различные мнения относительно того, когда именно были сделаны эти шаги (слишком рано или поздно?) и относительно способов, при помощи которых это было осуществлено. Кажется, ни одному из этих дел нет конца, поэтому это означает, что дискуссия относительно того, насколько полезными являются подобные стратегии, пока не пришла к каким-либо выводам. Страны, которые приняли меры слишком поздно — поляки, болгары, румыны и словаки — каждая по-своему усилила пример немцев: чтобы принять определенные меры в отношении своего прошлого, когда существовало преследование полицией, в Восточной Германии немедленно приняли закон (1991 г.), который открыл архивы для консультации, и определили, что утратить силу он должен 21 декабря 2006 г. Однако мы увидели во время дебатов в Бундестаге, что необходимо продлить этот срок еще на 5 лет (ноябрь 2006), но ни воображаемое совершенствование административной системы в управлении архивами Штази (Министерства внутренней безопасности ГДР), ни тот факт, что это было осуществлено рано, не имели ожидаемого эффекта. Примите во внимание следующий комментарий, опубликованный в выпуске газеты Tageszeitung от 26 ноября 2006 года, который выражает удивление злостью дискуссии: «Десять лет назад у нас был гораздо больший прогресс, чем теперь. Тогда все соглашались, что в ГДР существовала диктатура и отсутствовало полностью уважение к человеческому достоинству... Теперь антитоталитарный консенсус напоминает губку».

На самом деле мысль, что дело с коммунистическим прошлым можно уладить и закрыть ради более здоровой демократии, часто включает определенную нормативную предпосылку. Риторика некоторых из наиболее старательных актеров, которые призывают перевернуть страницу коммунистического прошлого посредством наказания виновных в коммунистических преступлениях, часто приводит к узаконению и распространению прямо противоположной цели: поддерживать продуктивность вены памяти и эксплуатировать ее как можно дольше. Создание диссенсуса вокруг памяти — это залог сильной позиции спикеров на партийной сцене. Существование недоступных архивов преднамеренно поддерживает подозрение, что в тех архивах есть потенциально неисчерпаемые доказательства того, что враг продолжает существовать. Утечки информации — более или менее запланированные — заставляют людей поверить в то, что на пути у обновляющей справедливости стоит сеть сообщников врага. Они поддерживают ощущение, что один враг прикрывает другого: враг, который прячется — старый режим — должен защищать наперсников своей бывшей полиции.

ДЕЯТЕЛИ ИНСТИТУЦИОННОЙ ПАМЯТИ: ОФИС ЙОАХИМА ГАУКА И ИНСТИТУТЫ ПАМЯТИ

Посткоммунистическая Европа не выбрала имитацию комиссий Правды и Справедливости или Правды и Примирения, которые были созданы на нескольких других континентах, хотя время от времени призывает к наследованию этих примеров. Это потому, что понятие примирения с коммунистическим режимом не в интересах новых правых политических партий, большинство из которых протестовали против соглашений и компромиссов, которые были частью переворотов по договоренности. Главный аргумент, который часто используют в пользу противоречивого выбора радикальных чисток — это то, что если оставить бывших агентов режима ненаказанными, они будут составлять угрозу для только что обретенного суверенитета страны, ведь эти агенты будут работать на иностранного врага, в данном случае на Россию. Наиболее чувствительными странами к этому аргументу были Балтийские страны и Польша.

На протяжении десятилетия излюбленной моделью посткоммунистических стран была та, которую придумали немцы из бывшей ГДР, а именно бывшие диссиденты, организовывавшие уличные демонстрации и забастовки в знак протеста против предложения скорейшего уничтожения архивов, которое высказал представитель бывшей ФРГ во время переговоров относительно воссоединения в июле 1990 года. После основания в 1992 году известной службы, которой руководил Йоахим Гаук, а сейчас Марианне Бритлер, ознакомиться со своим делом пришли около двух миллионов немецких граждан. Особенность службы состоит в том, что любой человек имеет свободный доступ к своему делу в архивах Штази. Несколько очень влиятельных политиков были разоблачены как сообщники политической полиции, хотя это и не повредило их политической карьере. Но мы часто забываем, что способ, примененный к прошлому Восточной Германии нельзя применять в другом контексте. Гаук никогда не отождествлял процесс проверки биографии с декоммунизацией. Он неоднократно отмечал, что членам коммунистической партии «Социалистическое единство Германии» нечего бояться. Манфред Штольпе, который был премьер-министром земли Брандербург от социал-демократической партии на протяжении нескольких лет, на факт разоблачения его сотрудничества со Штази ответил, что прошлое Восточной Германии было периодом мелких нечестных компромиссов, и это было общим знаменателем в памяти многих жителей Восточной Германии. Он смог вызвать общую реакцию понимания, даже сочувствия, что помогло ему выиграть на федеральных выборах, невзирая на его прошлое. Более того, процесс воссоединения сделал возможным обмен элитами: чиновников с Восточной Германии просто заменили западными немцами, а не декоммунизировали. В конце концов, когда тайный фонд западнонемецкой партии Христианский демократический союз открылся, и канцлер Гельмут Коль отказался называть имена, файлы Штази могли помочь расследованию, но все политические партии Германии были против такого решения, таким образом, идя против личного выбора Гаука. Привидения прошлого могут действовать, только если политические актеры сегодняшнего дня захотят этого. Будет ли их реактивация полезной для теперешней Германии? Гаук говорит: «Только 20% немцев оставили опыт коммунистической диктатуры позади. Большинство немцев убеждены, что мы не должны забывать о бездне цивилизации нацистского периода. Но такого консенсуса не должно быть для коммунистической диктатуры». И хотя Бундестаг не проголосовал за удлинение периода доступности файлов Штази на пять лет, он также упразднил требование проверки прошлого каждого кандидата, который занимает государственную должность, за исключением должностей федерального правительства и нескольких особых категорий. Официальное понимание является таким, что процесс чистки полностью завершен. Несколько десятков тысяч должностей, которых касался бывший закон, сократились до нескольких десятков. Значит ли это, что прошлое больше не будет служить в Германии для дискредитации людей, и что только стратегии историзации могут принести пользу для достижения примирения и консенсуса? Вряд ли. Закон приняли, когда Die Welt опубликовал сенсационный репортаж, где утверждается, что на службе Гаука работало 50 специалистов, которые раньше были агентами Штази. Проблема памяти опять вспыхнула в Германии.

Другие посткоммунистические европейские страны были вынуждены прибегнуть к менее амбициозным решениям, нежели служба Гаука, которая имеет ежегодный бюджет в 200 миллионов евро и 2200 работников, которые отвечают за 160 километров файлов. Некоторые из этих стран — Словакия, Эстония, Латвия, Румыния и, в принципе, Болгария — позволили абсолютно свободный доступ к архивам; другие позволили доступ только жертвам режима, исследователям, журналистам и судьям. Почти все страны, за исключением Чешской Республики, основали особые учреждения — институты для управления памятью; архивы размещены в этих институтах. Некоторые имеют архивы, временной промежуток которых охватывает период от Второй мировой войны до 1990 года; они объединяют оба тоталитарных режима. В определенных странах получить консультацию относительно списков лиц, которые сотрудничали с полицией ( в некоторых случаях опровергнутые) можно в режиме он-лайн (в Словакии — на сайте Национального института памяти; в Чешской Республике — на сайте архива Министерства внутренних дел). Списки также распространяются без одобрения институций, например, в Чешской Республике, где их целью является оспаривать и дополнять официальный список, и в Польше, где уже дважды, в 1992 и 2005 годах, ими воспользовались для осуществления давления на институционных актеров, а также для ускорения процедур демаскирования агентов режима. То же самое касается и Венгрии. В этом брожении инициатив, которые принадлежали существующим силам, были порождены гражданскими движениями или откровениями жертв, а также историками, без внимания к презумпции невиновности или журналистами в поисках сенсации, актеры выбирают неверные цели. Некоторые из тех, кто был несправедливо обвинен в сотрудничестве с полицией подал жалобы в Суд прав человека в Страсбурге, и кое кто из них выиграл. В 2004-м году, например, литовская власть была вынуждена выплатить безумную компенсацию двум гражданам, которые были уволены с работы после обвинений в сотрудничестве. Слухи о том, что файлы используют бывшие агенты, чтобы шантажировать своих бывших жертв, усилили ощущение ненадежности, особенно, когда эти слухи подтверждаются, как в случае, который произошел в 2002 году в Эстонии, когда гражданин России продал эстонскому посольству в Москве файлы со списками четырехсот агентов КГБ, о которых до сих пор не было известно. Интересным является принцип подбора историков и архивариусов, который применялся в польских и словацких институтах: по словам директоров, преимущество отдавалось молодым историкам перед старшими, которые жили в коммунистическом режиме, так как считалось, что младшие не имеют эмоциональных предубеждений. Результаты вряд ли являются убедительными, если принять во внимание волнения вокруг целей этих институтов и их регулирования. Некоторые молодые исследователи приняли роль обвинителя и приобщились к партийной арене. Они не являются чувствительными к сложности файлов. В Польше некоторых подозревали в ведении игры политических партий, к которым они приближены; это означает облегчение процесса чистки политических врагов и поддерживание подозрений, чтобы скомпрометировать безупречность политических личностей, которые придерживаются другого политического мнения. Допускают, например, что из-за того, что герой политической оппозиции Польши Яцек Курон проводил интервью с информаторами, как показывают их заметки, он был в процессе достижения понимания с коммунистическим режимом (...). Чего следует бояться, так это того, что при помощи игры партийных назначений, эти институты могут стать чем-то большим, нежели инструментами в не очень честных руках, чтобы быть использованными в политических соревнованиях. Это очень достоверно, если принять во внимание тот факт, что работники института выполняют несколько функций: классификацию, обвинение и оценку возможностей кандидатов получить ту или иную административную должность. Это открывает целое поле для деятельности многих свободных стрелков партийной историзации по вмешательству в личную судьбу людей. История как наука находится в опасности, т. к. может быть превращена только в помощника обвинителя. Средства массовой информации рады видеть, как историки берут на себя эту роль: им нравится, как судьи-историки достают файлы и обвиняют перед камерами, вместо того, чтобы интерпретировать контекст и сложность прошлого. И они радуются, когда кто-то повторяет их собственные вопросы: Кто отдал приказ? Кто ратифицировал? Почему преступники не наказаны? — игнорируя обычную осмотрительность.

Пока в Европе не поймут, что игры памяти на востоке Европы имеют специфическое значение, связанное со Второй мировой войной и «советизацией», в истории европейцев не будет «европеизации».

Фрагмент статьи «Between reconciliation and the past conflicts in Europe: rethinking social memory paradigm», которая была напечатана в чешском журнале «Chech Sociological Review» (vol.44, №3, 2008).

СПРАВКА «Дня»

Жорж МИНК — старший исследователь Французского национального центра научных исследований (CNRS). Ныне он преподает в Парижском институте политических наук и в Колледже Европы. Он является автором и соредактором нескольких книг, среди которых La Force ou la Raison («Сила или аргумент»), 1980 — 1989, Cet Йtrange Postcommunisme. Rupture et Transitions en Europe centrale et orientale («Этот странный посткоммунизм. Перелом и переходный период в Центральной и Восточной Европе»), 1992, «1989. Une Revolution?» («1989. Революция?»), 1994, Vie et Mort du bloc soviйtique («Жизнь и смерть советского блока»), 1997, La Grande Conversion. Le destin des communistes en Europe de l’Est («Великое преобразование. Судьба коммунистов в Восточной Европе», в соавторстве с Жаном-Шарлем Шуреком), 1999, Post-communisme: les sciences sociales а l’йpreuve («Посткоммунизм: испытание для социальных наук»), 2003, L’Europe et ses passйs douloureux («Европа и ее болезненное прошлое»), 2003. Он также бывший директор Французского центра исследования социальных наук в Праге (2001 — 2003).