В ожидании «русской эпохи мировой истории»

Продолжение. Начало читайте в «Дне» №13—14 от 25—26 января э.г.

«(...) Но уровень пассионарности в этносе не остается неизменным. Этнос, возникнув, проходит ряд закономерных фаз развития, которые можно уподобить различным возрастам человека. Первая фаза — фаза пассионарного подъема этноса вызвана пассионарным толчком. (...) Продолжительность жизни этноса, как правило, одинакова и составляет от момента толчка до полного разрушения около 1500 лет, за исключением тех случаев, когда агрессия иноплеменников нарушает нормальный ход этногенеза.

(...) Постепенно пассионарность иссякает. (...)

Новый цикл развития может быть вызван лишь очередным пассионарным толчком, при котором возникает новая пассионарная популяция. Но она отнюдь не реконструирует старый этнос, а создает новый, давая начало очередному витку этногенеза — процесса, благодаря которому Человечество не исчезает с лица Земли».

Нам этого будет достаточно, но если читателя заинтересует широкая аргументация, то она изложена в отдельной книге Гумилева — «Этногенез и биосфера Земли». Приведенный отрывок является абсолютно красноречивым и информативным, чтобы понять ход мыслей автора и догадаться о причинах невосприятия его идей советской исторической и этнографической наукой. Со времени заинтересованности Сталина национальным вопросом в СССР этнос (народ) объяснялся как сообщество людей, которое определялось по культурным признакам (язык, обычаи, религия), антропологическим (внешние черты) и ментальным (специфический нрав, самосознание). Но самое главное это то, что этнос является сообществом людей, что претерпевает социально-экономические изменения и в течение истории поднимается по лестнице социально-экономических формаций — от первобытности через рабовладение и феодализм к капитализму и социализму. Марксистское учение было от начала социально-экономическим, а уже дальше шла политика.

Таких общих представлений советским этнографам до определенного времени хватало, а наиболее обстоятельно советский взгляд на природу и сущность этноса разработал один из оппонентов Гумилева академик Юлиан Бромлей (1921—1990) в своих трудах 1970—1980-х гг. Если убрать влияние «линии партии», то в конечном итоге наработки его и других ученых (в частности Л. Дробижевой и Ю. Арутюняна) вывели «теорию этноса» в русло создания науки этносоциологии, которая с 1960-х уже начала развиваться в США, Канаде и Германии как существенно усовершенствованный вариант изучения этноса и межэтнических взаимоотношений в условиях модерного общества. То есть (если обобщить), в советское время больше всего уважался социальный контекст жизни этноса, несколько меньше — культурный (просто комплекс признаков, который отличает один этнос от другого), а остальные считались если не лишними, то второстепенными. У Гумилева мы видим, что этнос является прежде всего составляющей окружающей среды, природы, а не просто одним из человеческих сообществ. Этнос образуется в результате действия природно-географических факторов, энергетических влияний извне (либо из недр земли, либо из космоса — автор так и не определился), которые и влекут «пассионарный толчок» — мутацию, изменяющую энергетический баланс у части людей. Толчок стимулирует возникновение новых этносов. Упадок же новообразованных народов происходит из-за постепенного послабления этого энергетического наполнения, уменьшения количества и общественного веса «пассионарно заряженных личностей», а весь этот цикл всплеска и упадка продолжается приблизительно 1500 лет. Ясно, что на эти процессы социально-экономический фактор никоим образом не влияет, что делает этносы у Гумилева полностью безразличными к каноническому «историческому материализму».

Двигателем истории становится не классовая борьба, а действия (у Гумилева есть специальный, более торжественный термин — «деяние») энергичных (буквально энергетически заряженных) и рьяных личностей. Этносы складываются в определенных экологических нишах и являются неотъемлемыми от своей окружающей среды. Если бы не было здесь фактора роли личности, то действительно небезосновательными были бы обвинения со стороны критиков Гумилева в том, что он является глашатаем «географического детерминизма» (идеи, что всю жизнь людей определяет окружающая среда). Впрочем, и эти личности (пассионарии) являются также порождением естественных энергетических влияний, а не только специфическим совпадением психологических черт определенного человека.

Если бы Лев Гумилев не выдвигал свою еретическую идею пассионарности, то после него остался бы полностью признанный вклад в историческую науку: переосмысление истории хазар, глубокое для своего времени исследование взаимодействия кочевых народов Центральной Азии и Евразийской степи с природной средой, влияния климатических изменений на миграции и экспансии номадов, определенная научная реабилитация степных этносов, которые традиционно презирались европейской и русской наукой. Им обеим было свойственно выделение культурного преимущества и, соответственно, определенной цивилизационной миссии земледельческих, оседлых народов и цивилизаций — что европейцев, что россиян. Такой подход и сегодня достаточно распространен в российской науке, когда влияние кочевых сообществ на восточных славян считается исключительно негативным, таким, которое привело к отставанию России от Запада. После развала СССР это стало одним из многочисленных проявлений постимперского комплекса второсортности. Другие идеи Гумилева, вместе с тем, сегодня активно взяты к потреблению в политической и идеологической сфере, но об этом — немного ниже.

Если бы Гумилев ограничивался только определенной исторической «реабилитацией» степных народов... Но он хотел большего: дать новое толкование всего мирового исторического процесса. Толкование, бесспорно, — оригинальное, но оно завело его далеко и от конкретной истории Центральной Азии, и от современных ему других теорий в изучении этносов — теорий, которые также проходили тяжелый путь признания, но полностью уже приняты мировым сообществом ученых-обществоведов, историков, этнологов. В его творчестве заканчиваются монографии и начинаются «трактаты», которые повторяют одни и те же вещи, снова и снова аргументируя его теорию этногенеза. Гипотеза превращается в учение, а теоремы — в аксиомы. Гумилев уединяется в своем собственном интеллектуальном мире, собственной эрудиции, зациклившись только на расширении описания роли пассионарности на каждый раз других исторических примерах. Досадно, что, пылко отстаивая свои идеи, он никогда не мог воспринимать их хоть как-то критически. Делом принципа была его собственная правота, а не усовершенствование его теории в горниле критики. Такой ситуации способствовали определенные черты характера Льва Гумилева, о которых мы уже вспоминали. Его ученик Андрей Зелинский писал: «Характер у Льва Николаевича был тяжелым, авторитарным, задиристым. Он был мастером словесной научной дуэли, которая временами превращалась в беспощадную битву с собеседником, из которой он практически всегда выходил победителем. Быть научным оппонентом Льва Николаевича было достаточно бесперспективно...»

Интересно, но мы можем найти объективную характеристику собственных индивидуальных качеств во вроде бы отстраненных рассуждениях Гумилева. Он считал себя настоящим пассионарием, человеком, который пылко отстаивает свои принципы. Это значит, что к нему можно применить его же собственную оценку «пассионарных личностей»: «...возможно и создание новой религиозной системы или научной теории, и строительство пирамиды или Эйфелевой башни...» Для пассионария его собственная идея-фикс — полностью самодостаточна, поэтому для него «новая религиозная система» ничем не хуже «научной теории». Он эгоцентрически не замечает, где именно он переходит грань между одним и другим. Главное — «не подчиняться общим установлениям, считаться лишь с собственной природой». А достаточно важного момента, когда вместе с водой выплескивается ребенок, момента, когда отрицание устаревших стереотипов переходит в создание новых, наш пассионарий в своем энергичном (энергетическом?) запале не склонен был замечать.

Как ученый, Гумилев стал самодостаточным, следя только за «новинками» природоведения (они могли потенциально подкрепить его обоснование «пассионарных толчков») и перестав считаться с развитием наук гуманитарных. Он считал, что в последней области уже трудно что-то сказать после него.

КОНЕЦ «ОФИЦИАЛЬНОЙ НАУКИ» НЕ ПРИНЕС СЛАВУ

А что там происходило и происходит? Сегодня, во время размывания «этнографической древности», место этносов в мире и разнообразных обществах существенно помогает описать социология — наука суровая и точная (по крайней мере такая, которая оперирует точными количественными методами). На постсоветском пространстве (и в Украине в частности) прежний марксистский взгляд на природу этноса был без лишних проблем в 1990-е гг. модифицирован в современный культурно-социологический подход, созвучный западным теоретическим поискам — именно в уже упомянутую нами выше этносоциологию. Альтернативное направление — культурная антропология, распространенная с 1960-х за океаном и во Франции, опиралась на значительно обогащенный (информативно и методологически) арсенал западной этнологии для изучения преимущественно домодерных, архаичных обществ. А следовательно: для изучения этноса модерного существует этносоциология, для этноса домодерного — культурная антропология. Последняя наработка гуманитаристики ХХ в. — постмодернизм — в нашей области вообще склонна отказаться от понятия «этнос» как сконструированного «национально обремененными» и политически ангажированными научными работниками ХІХ—ХХ вв. Среди этого разнообразия академических подходов весомым для нас в данном случае является одно: в арсенале ни одного из этих ведущих научных направлений и в начале ХХІ века нет признания ни явления пассионарности, ни теории этногенеза Л. Гумилева.

Почему же произошло такое упрямое игнорирование теории, которая во времена советского тоталитаризма считалась полуоппозиционной, а достаточно образованной интеллигентской общественностью — разве что не революцией, которая разрушит все предыдущие научно-идеологические стереотипы? При победном плюрализме мнений и концепций теория Гумилева имела все шансы воцариться на руинах «исторического материализма»... Этого не произошло. Почему?

Кое-что мы уже констатировали: перестав интересоваться развитием общественных наук и исторических исследований, Гумилев не заметил, что наука пошла совершенно другими путями и нашла другие объяснения тем вещам, которые он все сбрасывал на «наработку» пассионарности. И тоже обошлись без советской истматовской схемы. Его же популярность на родине была популярностью только в пределах определенного «гетто»: ее причиной была не научная истина, а оппозиционность. Советская интеллигенция обычно не имела возможности знакомиться с наработками западных ученых — разве что в иезуитской критике «буржуазных искривлений и фальсификаций», к чему были допущены только наиболее проверенные интеллектуальные кадры режима. Поэтому все свое раздражение и оскомину от опостылевших шаблонов и догм «истмата» и регулярной политинформации читающая публика могла компенсировать лишь увлечением (часто некритическим) отечественными «полуоппозиционными» теориями.

Проверить же, насколько эти «отечественные продукты» отвечают состоянию и тенденциям развития мировой науки, эта публика, конечно, не могла. В таких условиях идеи Гумилева были просто обречены на популярность. Если он был способен отбрасывать небезосновательную критику и достаточно образованных специалистов, то рядовые заинтересованные читатели вряд ли могли что-то ему аргументировано отрицать. Еще одной причиной увлечения Гумилевым был тот факт, который во времена Сталина ему лишь вредил, — происхождение. Его уважали те же люди, которые от руки переписывали и учили на память запрещенные блестящие стихотворения его родителей. Гумилев, что бы он ни делал вопреки официозу, всегда воспринимался как наследственный мученик настоящего искусства и настоящей науки, как воплощение чистого луча мысли в мире закостеневших схоластических схем и мертвой (но господствующей) идеологии.

ГРУСТНЫЙ ФИНИШ: «ПРЕДАТЕЛЬСТВО» ЕСТЕСТВОВЕДОВ

Весомым и, на первый взгляд, непреодолимым аргументом ученого-новатора было то, что его теория основывалась на достижениях естественных (точных) наук — географии, геологии, физики, биологии. Его этносы способом своего существования в определенных естественных нишах напоминали популяции биологических видов, и аналогия с обстоятельно изученным миром зоологии и этологии (науки о поведении животных) просто бросалась в глаза. Объяснение природы пассионарности языком теории биосферы В. Вернадского, апелляция к исследуемому физиками космическому и геомагнитному излучению, симпатия к модной тогда «биоэнергетике», употребление относительно той же пассионарности взятых из генетики терминов «мутация» и «генетические признаки» — все это создавало впечатление явной достоверности его теории, которая опирается не на какие-то идеологические шаблоны, а на те науки, доверие к которым в мире «физиков и лириков» было неопровержимым.

Впрочем, самая большая и пока еще неизлечимая «болевая точка» теории Гумилева — это и есть отношение к ней естественных наук. «Точные науки» потому и называются «точными», что объекты их исследования — от ДНК до космического излучения — поддаются измерению, вычислению, изучению. Они существуют, и их можно если не потрогать рукой, то увидеть в электронном микроскопе. Мутации имеют полностью обозримые причины, ход и проявления, излучения можно измерять соответствующими приборами. А вот пассионарность нельзя измерять и исследовать, потому что она пока еще ни одной естественной наукой не обнаружена. У Гумилева были регулярные попытки творческого сотрудничества с разными естествоведами, но все они (кроме сугубо практических объяснений влияния климатических изменений и рельефа на биосферные процессы) оказались неудачными: пассионарность так и не была обнаружена, а следовательно, и объяснена. Что изменилось впоследствии? После смерти Льва Гумилева (1992) наиболее поражают мир успехи генетики, но если спросить профессионального генетика, что он думает по поводу пассионарности как мутации на генетическом уровне (вспомним первый абзац нашей длинной цитаты), то он оценит это определение откровенно: бред, который противоречит всем принципам и наработкам современной науки. Позволю себе в этом контексте процитировать известного генетика, профессора Сергея Храпунова (Медицинский колледж имени Альберта Эйнштейна, Нью-Йорк), который любезно согласился предоставить автору небольшую профессиональную консультацию: «Идея «пассионарности» Гумилева представляет типичный пример гуманитарных «теорий», лишенных методической научной основы, которые являются скорее вопросом веры, а не знания». Для гуманитариев — оскорбительно, но факт.

Ведущий страницы «История и «Я» — Игорь СЮНДЮКОВ. Телефон: 303-96-13.

 Адрес электронной почты (e-mail): master@day.kiev.ua