Боксер

С тем, что работающий теперь в Европе Андрей Жолдак живуч и могуч, трудно не согласиться (свое имя даже в Москве он принципиально пишет по-украински). В то время как в Киеве, вопреки козням недругов, не пускающих его спектакли на столичную сцену, Жолдак таки покажет свои работы в Национальной опере, в Москве его «Федра. Золотой колос» участвует в Международном фестивале NET. Успех и пробивная сила Андрея Валерьевича раздражают завистников не меньше, нежели его эпатажное искусство.

На фестивале Нового европейского театра в позапрошлом году украинский режиссер показывал два спектакля — «Гамлет» и «Один день Ивана Денисовича». На прошлогодний фестиваль не вписывающихся ни в какую традицию спектаклей, он не смог привезти скандального харьковского «Ромео и Джульетту» только из-за отсутствия денег. На малобюджетном NETe, как правило, играются камерные спектакли, Жолдак же любит манипулировать актерскими массами.

Правда, в «Федре» от массовых сцен он отказался. В московских постановках, дабы они хорошо продавались, режиссер делает ставку на известные, яркие актерские личности. Федру, вернее возомнившую себя героиней древнегреческого мифа невменяемую жену советского партработника, играет Мария Миронова. Придуманная вместе с худруком Театра Наций Сергеем Коробковым история об измученной навязчивой идеей женщине, соответственно, разыгрывается в сумасшедшем доме. Помещенная мужем в богадельню на излечение, от «комплекса Федры» Вера Павлова, естественно, не излечилась. Воспылав, в соответствии с мифом, преступной страстью к юноше (пациенту клиники), она, в конце концов, убивает мужа, которого принимает за царя Тезея.

Сюжет, впрочем, в жолдаковских спектаклях играет второстепенную роль. Главное для него — эмоциональный, впечатляющий видеоряд, яркие, шокирующие образы и метафоры. Ужасы лечения электрошоком он передает в «Федре», пытая электричеством выставленных на авансцену мышей; физиологическая правда убийства Павловым-Тезеем Мальчика-Ипполита доносится расправой над живой рыбой (так, по крайней мере, было на премьере).

Какой бы протест ни вызывали сценические опусы Андрея Жолдака, с точки зрения ремесла сделаны они безукоризненно и, соответственно, вписываются в новые веяния европейского театра, отслеживаемые организаторами NETa. Мы же лишь можем выразить сожаление, что с Украиной Жолдак, как к нему ни относись, теперь в разводе. Что немудрено.

Ни в коей мере не оправдывая завистников, из родной страны режиссера выживающих, все же признаем, что выдержать его провокационные спектакли и выступления непросто. Вот и в этот приезд Жолдак, собрав журналистов, прочитал им лекцию о том, как убить плохого актера. Правда, лекции, в привычном ее понимании (логичное, последовательное развитие какой-то темы), не было. Режиссер сумбурно поделился обрывками своих театральных и социальных теорий, показал слайды из «Ромео и Джульетты» и видеофрагменты из берлинской «Медеи». Попутно он объявил все, что делается в театрах Украины, мертвым, сами театры — концлагерями, их руководителей — надзирателями, актеров — заключенными, а саму нашу «знедолену неньку» — отсталой и дикой во всех отношениях страной. Сам же он, надо полагать, на всем мировом театральном пространстве сегодня является живее даже всех живых, а не только умерших для творчества коллег по театральному цеху.

Чтобы враз покончить со всем дурным наследием в ментальности украинских актеров, он пытается стереть из их памяти все культурные файлы, ранее определяющие их убеждения и поведение. В процессе стирания цивилизованных стереотипов поведения, актеры должны пробудить в себе спрятанные под тонкой пленкой культуры инстинкты, превратившись в движимое ими животное. Лучше всего этой деэволюции от человека к животному способствует публичный стриптиз, который Жолдак заставляет совершать всех верных ему актеров. Например, в «Ромео и Джульетте» около полусотни совершенно голых актеров и актрис трясут перед носом зрителя своими членами и молочными железами, испражняясь при этом (или имитируя сей важный в жизни человека акт) на унитазе. К слову, унитаз стал едва ли не главным действующим лицом в спектаклях театрального авангардиста, не обходится без него, к примеру, и в «Медее».

Подобный эксперимент по расчеловечиванию человека режиссер не один год проделывал с задыхающимися от отсутствия свежих театральных ветров безызвестными провинциальными украинскими актерами театра «Березіль». Конечно же, славный потомок Тобилевичей не говорит в открытую, что он стремится оскотинить людей, и без того униженных нищенскими зарплатами и зависимостью от начальства (он этот процесс понимает как борьбу с ложными отождествлениями, не задумываясь, что подлинного «эго», не обладая духовным опытом, он своим подопечным дать не может).

Переход под полную власть инстинкта происходит во время многочасовых изматывающих репетиций, когда исполнитель полностью отрекается от своих привычных мыслей и желаний — этой методикой, как самой прогрессивной, делится сам Жолдак, — безраздельно отдаваясь на волю режиссера. Что, впрочем, не означает, будто он воспитывает слабых, безвольных рабов. Сравнивая постановку спектакля (да и жизнь в обществе) с боксом, Жолдак взращивает амбициозных, кровожадных гладиаторов, внушая им в качестве главных ценностей жизни идеи силы, борьбы, соперничества (в последнее время, цитируя Ницше, любит поговорить о сверхчеловеке). Для того чтобы развить в себе качества борца, боксера, наш самый прогрессивный режиссер даже встречался в Берлине с одним из Клычко.

Жолдаку нужно отдать должное — многолетние тренировки на различных сценических площадках, которые он превращает в ринг, дают свои плоды. Одним ментальным ударом он отправляет в нокаут на глазах у оцепеневших от изумления журналистов не только своих конкурентов, но и всю театральную Украину, и даже всю 47-миллионную страну во главе с Президентом, министрами и прочими маргиналами, какими все мы видимся нашему бывшему земляку из сытой, ухоженной, культурной Европы.

Никто из более чем пяти десятков моих коллег, речам метра внимавшим во время лекции, не выказал брезгливость, никто не оскорбился видом оплевывающих и пачкающих друг друга чуть ли не экскрементами немецких и украинских актеров. Никто не смутился видом огромной голой актерской толпы в «Ромео и Джульетте», никто не объяснил режиссеру, что Шекспир писал печальную повесть о трагической любви, а не о бесстыже раздетых мужчинах и женщинах, сидящих на унитазе. Никто не вступился за идущие на наших сценах спектакли Богомазова, Моисеева, Малахова, Зайкявичуса, Данченко, Лисовца и др., объяснив авангардисту, что мы живем не посреди мертвой пустыни. Что жизнь протекает не только на помойке или в унитазе, что она воплотилась в других, не столь прозаичных материях, содержащихся в выстраданных работах украинских режиссеров.

Никто не сказал ниспровергателю традиций, что новшества его сомнительны. Ибо в иных, безукоризненно созданных им сценических картинках, впечатляющих не видевшую лучших образцов мирового театра публику, знатоки обнаруживают цитаты из признанных шедеврами чужих работ. О содержании же и говорить не приходится. Оно в последних спектаклях Жолдака (и его рассуждениях) представляется плоским, лишенным свежести, аналитической и эмоциональной глубины. Кто из нас не знает или боится публично сказать о том, что мы живем в грязной, полунищей, малограмотной стране? Что наша власть коррумпирована, что из страны эмигрируют талантливые люди? Что искусство наше требует внимания власти и бизнеса? Все это мы знаем и видим без спектаклей и нравоучений Андрея Валерьевича. Чего мы в его спектаклях не видим, так это того борения человеческого духа, того сопротивления своей низшей, животной природе, которое, как показали в «Острове» Лунгин и Мамонов, и является подлинным предметом искусства.

Возразить Жолдаку следовало не для того, чтобы разразиться в его адрес гневной прокурорской речью, обвинив во всех смертных грехах. Жолдак как никто нуждается в добром дружеском совете и сострадании. Ибо в своем успехе, в своих театральных победах, в своей постоянной браваде талантом и удачливостью, он глубоко несчастен. Он потому постоянно и рассказывает о своих творческих свершениях, потому и жонглирует странами, городами, именами перед нашими в восхищении раскрытыми ртами, чтобы скрыть свою вечную неудовлетворенность. Он потому так отчаянно (и, как видим, не безрезультатно) добивается мировой славы, почета, денег, положения, что в глубине души чувствует себя ущербным. Этот внешне сильный, успешный в своем ремесле человек нуждается в нашем сострадании потому, что будет несчастным всегда, если только с ним не произойдет целительная метаморфоза, и он начнет работать со всем данным ему Богом недюжинным талантом и завидной энергией не из чувства протеста и соперничества, а из любви. Взойдя на самую вершину успеха, он будет глубоко несчастен в Берлинах, Парижах и прочих мировых столицах, пока не изживет в себе комплекс обиженного, обозленного подростка, который измазывает дверные ручки дерьмом, мочится в чужие портфели, подкладывает учителям и одноклассникам на стулья кнопки… Он будет мучим изнуряющей жаждой славы, признания, до тех пор, пока не избавится от притязаний на место Бога. Не нужно быть психоаналитиком, чтобы обнаружить в его теории «пять Я» желание занять место того, кто способен распространять себя в неисчислимое количество экспансий, кто обладает неограниченной энергией, кто контролирует не 50 голых актеров, а целые вселенные (Жолдак рассказывает, что побеждает соперников благодаря умению психологически становиться пятью Жолдаками с пятью головами, пятью пенисами и т.д.).

Тем, кто не способен простить А. Жолдаку его искусство, сокрушающее в людях остатки культуры, веры и надежды, стоило бы разделить с ним вину не только за попытку убедить нас в том, будто в мире нет ничего достойного поклонения, нет чистоты, нет любви, нет святости. Нужно найти в себе мужество и простить его за ментальное изнасилование, если хотите, за ментальный инцест, совершаемый им всякий раз, когда он публично раздевает на сцене женщин, которые годятся ему в матери или сестры. Пи этом он еще бравирует тем, что среди пяти десятков раздетых им несчастных мужских и женских тел, десять принадлежат народным артистам Украины. Не нужно быть психоаналитиком, чтобы в бесчинствующих на сцене толпах голых актеров не рассмотреть его личных сексуальных фантазий, его неуемного желания всех нас «поиметь», подчинить весь мир своей брутальной мужской воле, сосредоточенной в пяти пенисах.

Лично я, в качестве гражданина и театрального критика, готов взять на себя часть вины за то, что не успел подготовить благодатную почву для появления в украинском театре режиссера со столь богатой, неуемной фантазией, столь неистово одержимого жаждой перемен. Наша общая вина перед каждым нашим режиссером и зрителем заключается в том, что у нас, к примеру, очень мало достойных спектаклей психологического театра, мало хороших актеров, что дает тому же Жолдаку право фрондировать своим театром марионеток. Виноват я перед ним и в том, что, поддерживая публично его революционные начинания, вовремя не предупредил о том, что во всякой революции важно вовремя остановиться. Иначе она превращается в террор, который, в конце концов, пожрет самого вдохновителя революционных преобразований. Я даже готов покаяться за распределяющее «Киевскую пектораль» начальство, которое так и не смог убедить в том, что Андрей Жолдак в честном и самоотверженном труде давно заслужил несчастную эту награду (и не одну). Почувствовав себя незаслуженно отверженным, он, в отличие от иных, тихо спившихся и тихо эмигрировавших наших талантов, бросил всем нам вызов.

Андрей Жолдак нуждается в нашем сострадании, потому что проходя житейские и театральные университеты у столь замечательных учителей (к ним он причисляет Анатолия Васильева, Сергея Параджанова, Кшиштофа Занусси), он, лихо освоив ремесло, так и не смог у них научиться столь необходимым в его профессии вещам, сообщающим художнику мудрость.

Например, он так и не понял, что нужно не бороться с культурой, выбрасывая на помойку ее, ставшие классическими формы, а заполнить их тем изначальным содержанием, для которых они были созданы.

Как и всякий бунтарь, будучи одержимым идеей свободы, он пытается освободить себя и других от стыда, потому что многочисленные учителя так и не дали ему понимания, что стыд, который отличает человека от животного, является производной совести. Лишая человека стыда, мы разрушаем его совесть, которая является помехой лишь для одержимых идеей сверхчеловека фашистов всех мастей. Скитаясь по миру, Жолдак так и не понял, что власть инстинктов, пробуждаемых им в актерах, лишает человека личностного начала, делает его частью даже не толпы, а стада.

В нем не взрастили понимания, что побеждает не тот, кто развивает в себе дух соперничества, кто борется с другими за место под немецким, испанским или каким- нибудь другим солнцем. Побеждает всегда тот, кто поборов своих внутренних врагов (вожделение, гнев, жадность, зависть, страх, гордость), обрел покой и умиротворение; кто воспринимает все живые существа, как своих духовных братьев и сестер. Называя себя верующим человеком, он так и не осознал, что победу одержал оболганный, избитый, нищий, умирающий в человеческом бесславии Иисус, а не обладающие богатствами, славой и властью Пилат и Синедрион.

Разделив с учителями вину за инфантилизм нашего талантливого режиссера, мы должны покаяться за то, что не дали ему повзрослеть, быстро пройдя свойственный художникам-бунтарям его плана период «бури и натиска». Мы должны были помочь Андрею Жолдаку отказаться от идеи «разрушения до основанья», чтобы начать спокойный, обогащенный самым разным опытом, созидательный труд мудрого мастера.

Давайте попросим у него прощения и крикнем ему всем почти пятидесятимиллионным хором нашей щедрой на таланты земли, что он очень одарен Богом, что мы любим его и нуждаемся в его даровании, в его креативе, в его силе. Давайте сделаем это хотя бы для того, чтобы он не имел права нас ни в чем обвинить. Но после нашего коллективного покаяния пусть пеняет на самого себя. Пусть не жалуется, что ему не дают в Украине ставить и что здесь его не любят, ибо это будет неправдой. Но главное, пусть не обижается и не посягает на наше, данное нам свыше право, делать свой собственный выбор между инстинктом и культурой, между темной бездной отчаяния и светом веры, между соперничеством и любовью.