Человек-театр

Казалось бы, Евгений Гришковец завоевал все или почти все территории культуры, доступные человеку, не имеющему специального образования. Он пишет прозу и пьесы (хотя здесь он, выучившись на филолога, как раз профессионал). Он снимается в кино, ставит спектакли, сам в них играет, сам подбирает к ним музыку, сам создает на сцене нужную ему предметно-вещественную среду, сам себя одевает, выступая в роли театрального художника. Так он стал человеком-театром. Но он еще выступает в клубах с группой «Бигуди», и теперь его можно отнести к певцам. Осталось только взяться за кисть или резец, чтобы стать художником. Ну а еще можно попробовать себя в хореографии и прослыть известным танцором. Представьте себе, в талантливой голове Евгения Гришковца и в самом деле зреют хореографические идеи. Впрочем, обо всем по порядку.

«МНЕ ИНТЕРЕСНЫ ТЕ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ АКТИВНО ЖИВУТ И МНОГО ТРУДЯТСЯ»

— Вы не раз зарекались не играть больше «Как я съел собаку» и все равно, пускай редко, но показываете этот спектакль. Причина тому — зритель, или вы не можете без открывшего вам путь на театральный Олимп спектакля? Кстати, сколько раз вы его сыграли?

— Я как-то раз схватился это подсчитать, когда уже было сыграно за четыреста пятьдесят спектаклей. И понял, что точное количество установить уже невозможно. Я много играл «Собаку» в России, более трехсот раз, но здесь, в Украине, есть люди, которые хотят ее увидеть. И я пока что сыграл этот спектакль по разу в Севастополе, Одессе, Харькове, несколько раз в Киеве. Этого крайне недостаточно. Но вопрос не только в том, что я должен его сыграть для зрителей, я еще и сам скучаю по нему. Поэтому раз пять-шесть в год я его играю. Я могу себе позволить нарушить собственное слово.

— Какая публика для вас является идеальной?

— Я не медийный персонаж, и даже участие в телевизионных передачах не добавляет театрального интереса к моей персоне. Что же касается моей публики, то она всегда информирована, она всегда в основном молодая, от восемнадцати до пятидесяти. Она всегда активная, что значит — это неплохо одетые люди, как-то зарабатывающие. Это не богатые бизнесмены, мне интересны те люди, которые активно живут и много трудятся. Поэтому я в Москве играю спектакли в девять часов вечера. Играть спектакли в большом городе в семь часов вечера, это издевательство и надо мной, и над публикой. Но театр — это очень косная история. Какая публика идеальная? Идеальная публика в театральном городе, где есть хотя бы несколько театров, где есть традиция регулярного потребления театра. В этом смысле самая идеальная публика, как бы ни было обидно киевлянам, конечно же, московская, поскольку в Москве есть очень много людей, которые каждый месяц смотрят спектакли. И самое главное, они, имея определенный театральный опыт, чувствуют контекст, чувствуют процесс и понимают, что, например, я, в частности, представляю собой в этом процессе и контексте. Когда же процесс не регулярный, но при этом публика точна, внимательна, невероятно нежна, как в Киеве, то мне, возможно, дается слишком много тепла. Это немножко неадекватно по отношению к тому, что я делаю. Я все-таки скромную работу выполняю. Хотя, конечно, мне это приятно, надо быть совершеннейшим подонком, чтобы сказать, что такое количество радости, такое количество аплодисментов — это плохо. Мне приятно слышать от бабушек-билетеров, когда они говорят: какая сегодня была прекрасная публика, давно такой не видели.

— У вас есть литература, есть театр, что же заставило заняться еще и музыкальными проектами и выступать с «Бигуди»?

— Просто я познакомился с этими ребятами, и мне чертовски интересно это было делать. Ко всему прочему, все театры, в которые я прихожу, построены давно, построены не моим поколением с совершенно другой целью, чем та, к которой стремлюсь я. Так что наши театры остаются территорией неведомой мне культуры. В фойе висят портреты людей, которые когда-то делали здесь спектакли, я чужим захожу в их гримерки. А мир клуба возник на моих глазах, его делали мои сверстники. Там создают культуру моего поколения и предлагают это делать более юным. Клуб — это совершенно другая, сегодняшняя территория, и мне очень хотелось там оказаться не просто своим, но еще и донести какую-то свою художественную информацию. Я также понимал, что там не может быть того же самого драматизма, некой последовательности, какая есть в спектакле. Туда люди приходят все-таки отдыхать. Поэтому я решил предложить такой особый продукт. Идея этого продукта возникла у меня, музыканты поддержали, хотя они все лет на двенадцать меня младше. И мы оказались в клубе своими.

— Вы теперь «свой» во многих местах, например, на самых престижных книжных ярмарках. Издатели вас сами нашли или вы искали, где бы повыгоднее издать книгу?

— Меня нашли, у меня так все время случается: ко мне приходят и предлагают. Другое дело, что когда мне предложили издать мою первую книжку (вышедший в ЭКСМО сборник пьес «Зима». — Авт. ) и когда она вышла в свет, то я понял, что издатели — это такие люди, которые обманывают. Даже при самых лучших отношениях все равно издатель должен немножко обмануть. Вот должен, при всей любви, как бы обязан это сделать. Я, кстати, даже сопротивлялся, когда ко мне пришли с предложением об издании сборника пьес, говорил, что это никому не нужно будет, никто не захочет читать пьесы. Но вот издали, и книга небезуспешно продавалась. Ее, по-моему, уже пятый раз будут переиздавать. Пьесы читать сложно, это дело даже менее приятное, чем чтение стихов, но все равно книжку читают. Мои пьесы, предназначенные для других, это довольно мягкий текст, в нем нет однозначности, он незавершенный, он сделан так, чтобы актеры его не учили, а запоминали смысл и пересказывали его своими словами. Так будет проще, понятней, приятней всем.

«Я ПИШУ ТОЛЬКО ТО, ЧТО САМ ПЕРЕЖИЛ»

— Будучи филологом, вы отождествляете себя с той или иной литературной традицией?

— Полагаю, что пьесы, особенно «Город», это скорее чеховская традиция. В своем романе я ориентировался в большей степени на английское построение романа шестидесятых-семидесятых годов. В частности, на Айрис Мердок. А повести, полагаю, это скорее бунинская традиция. Это если говорить о неких векторах.

— Ваши произведения рассказывают об очень простых и в то же время глубоких, сокровенных вещах. Как у вас рождается замысел будущих пьес?

— Например, замысел пьесы «Зима» появился оттого, что я вдруг представил себе, что солдаты в белых маскхалатах, в которых они в снегу ползают, если им приделать уши, будут похожи на зайцев. Вот так и родилась эта история о двух солдатах, которые в зимнем лесу замерзают, даже не замечая того, что они умирают. Смерть приходит к ним незаметно, только на маскхалатах появляются уши, они превращаются в больших зайцев. Пьеса «Город», так же как и «Как я съел собаку», является документальной частью моей жизни. Это документальное описание того, как я расставался со своим городом и уезжал из него. Хотя в пьесе не ясно, уезжает герой или не уезжает. Пьесу «ОдноврЕмЕнно», текст которой меняется, также можно отнести к разряду произведений, описывающих мой личный опыт. Впервые я ее читал жене и ругал ее за то, что она смеется, потому что мне нужно было, чтобы вообще никакой реакции не было, важно было понять, сколько это времени занимает.

— Больно реагируете на литературную критику, которая комментирует и анализирует ваши тексты?

— Критиков для меня как бы не существует, и не потому, что я такой самовлюбленный, а потому, что я в очень высокой степени уверен в том, что делаю. Я еще зимой закончил повесть, которая выйдет в апреле, и кто бы мне что ни сказал, я уверен, что лучше всех в мире знаю этот текст. Я над ним работал год, там нет ни одной случайной запятой. Потому что очень ответственно к этому отношусь. И какая бы реакция литературной критики или журналистики ни была — мне не то чтобы наплевать, меня это по-человечески ранит, но я не изменю ни одной запятой. Я настаиваю на том, что я пишу, потому что я пишу немного и пишу только то, что сам пережил, то, в чем я, полагаю, неплохо разбираюсь. А уж в том тексте, который я написал, я разбираюсь лучше всех в мире. Потому что это мой текст. К тому же у меня хорошее, классическое университетское образование — теория литературы и русский язык. Так что в этом смысле я лучше критиков образован, я знаю механизм, по которому построен текст. Да и критику я изучал и знаю законы этой профессии.

— Есть еще жанры, виды искусств, в которых вы хотели бы себя попробовать?

— Очень хочу попробовать себя в хореографии. Очень хочу. Я даже знаю, как это будет называться, это будет общедоступная хореография. Так сможет танцевать любой человек. Ведь тот театр, который я делаю, может делать любой. По крайней мере, это так выглядит, в этом демократизм такого театра. И так, как я пишу, могут многие писать… И это прекрасно. Теперь хочу сделать танцевальный спектакль, в котором будут танцевать так, как может танцевать каждый. Пока есть такая идея.

— Вами заинтересовались кинорежиссеры, в кино много предлагают сниматься?

— Предлагают то, что мне неинтересно, и я отказываюсь. Предлагают очень большие роли, которые потребовали бы от меня больше года жизни на съемочной площадке. Но я отказываюсь, потому что у меня есть ответственность перед собственными делами. Я не артист, у меня есть свои планы, и я не могу их задвигать и заниматься участием в чужом проекте. Маленькие роли, эпизоды я сыграл, у Глеба Панфилова снялся в «Круге первом», у Говорухина маленькую роль сыграл.

— Даже высокие гонорары не способны поменять ваши личные творческие планы?

— Нет. Самые большие гонорары, которые предлагаются, это сделать собственную программу на телевидении. Или вести какую-то программу, цикл передач на год, на два. Это существенные деньги, за год можно заработать, сколько я не заработал за всю свою жизнь. Но опять же, нужно согласиться на регулярную работу в течение долгого времени и отказаться от спектаклей, от гастролей, от нормальной вдумчивой деятельности над книгой. А к этому, к собственным планам нужно очень ответственно относиться, с телевидением же успеется.

«ТРЕЩИНКИ НА АСФАЛЬТЕ ЕСТЬ ВЕЗДЕ, ПЫЛЬ ЕСТЬ ВЕЗДЕ...»

— Могли бы за год работы купить шикарную квартиру в Москве…

— А не хочу я. У меня есть арендованная маленькая однокомнатная квартира в Москве, мне этого вполне достаточно, я ее очень люблю. Мне там уютно, хорошо, мне не нужно больше. В Калининграде у меня огромная, мансардная квартира, очень приятная и сделанная так, как я хотел. Она находится в очень красивом месте, в немецком особняке, у озера. Вот там я все подробно выбирал, занимался дизайном, выстраивал атмосферу, там много приятных и любимых мною вещей. А в Москве мне больше не нужно, я очень скромный человек. Я ведь постоянно в дороге, и, кстати, всегда существует очень трудный выбор, что взять с собой, когда уезжаешь на месяц: пару обуви, носки, трусы, зубную щетку, набор рубашек, пару свитеров, одно пальто… Это всегда прямо как отправка в космос, где твои возможности ограничены одной сумкой.

— А как семья реагирует на эти ваши постоянные «полеты в космос»?

— Уже лучше, потому что сейчас я больше провожу времени дома. Когда я начал писать, то стал больше бывать в Калининграде. Лена, жена моя, очень довольна, что я становлюсь писателем. И мне самому это очень нравится. Это очень сосредоточенное, чудесное занятие. Когда ты пишешь несколько месяцев сосредоточенно, ты себя уважаешь, ты собран, дисциплинирован — вот такой вот весь хороший.

— Работаете над книгой систематично, вдохновения не ждете?

— Вдохновение пришло — и появился замысел романа. Дальше нужно найти время, чтобы его воплотить. А вдохновение уже случилось. Вдохновение — не для профессионалов. Высокий профессионал, мастер — это тот человек, который всегда находится в рабочем состоянии. Он больше всего тратит энергии и сил, чтобы все время быть в состоянии, условно говоря, того самого вдохновения.

— Ваши представления о славе, успехе совпали с тем, что вы получили на самом деле?

— Нет, совершенно нет, абсолютно, ничего общего… Все совсем не так. Я всерьез об этом не думал, но представлял себе славу в известной степени по Голливуду. Побывав в Голливуде на фестивале, даже играя там спектакли, и даже встретившись с несколькими звездами, типа Шерон Стоун, которая была на спектакле, я вдруг увидел, насколько это все, во-первых, маленькое. Трещинки на асфальте есть везде, пыль есть везде. И за пределами пурпурной дорожки в том же Голливуде есть ужасные кварталы и такие же забегаловки «МакДональдс».

— А какие города вас больше всего порадовали? Вы много ездили, где хочется остаться?

— Невероятно сильно нравится Тбилиси, обожаю этот город. Сейчас сильно влюбился в Одессу, мне очень нравится в Киеве, я хочу здесь бывать подольше, так мне здесь хорошо и комфортно. Опять же, в Одессе мне легко по причине провинциальности и эдакой одесской разухабистости, обшарпанности. После последних гастролей полюбил Париж. Причем Париж не летний, когда жарко, а осенний. Когда поздняя осень и не очень хорошая погода.

— Вы как-то говорили, что надо научиться жить, не обижаясь на других людей. Удалось избавиться от привычки обижаться, которая портит жизнь большинству людей?

— Я могу позволить себе обижаться в быту, в домашних обстоятельствах, где люди друг друга настолько хорошо знают, что могут больно ужалить. Но даже и это не обида. Меня может многое раздражать, расстраивать, огорчать, я могу сильно рассердиться, когда не выполняются определенные рабочие моменты, когда попадаешь в зависимость от ситуации. Но это не обида. Что такое обида? Это упрощение ситуации. Когда обижаешься, это автоматически означает: он виноват, а я хороший, поэтому я могу обидеться. Механизм того, что я не обижаюсь, очень простой. Если обижаться, то выяснится, что ты очень хороший, но живешь в очень плохом мире. А это намного труднее, очень сложно жить тебе, прекрасному, в таком плохом мире, чем в приятном мире, но тебе не идеальному.