Что знает рояль Чайковского?

Весен двадцать тому, мне, посетившему Святослава Рихтера в его башне на Бронной, была предложена игра: «пианисты и их стихии». Сколь непонятная, столь и бескрайняя.

После сражений в кости и мнения, составления таблиц и уставов, это означало новое испытание. Тем более, к основным элементам — воде, огню, земле и воздуху — Рихтер прибавил дерево и металл. А потом еще камушек — для ровного счета. Насчиталось их семь.

— Слияние стихий образует эфир, что-то наподобие истины. Это редко случается, потому что каждый барахтается в своей тарелке: кто-то хорошо горит, у кого-то земля из-под ног... Если понятно, давайте играть. Я составлю свой список, вы — свой. Потом сверим.

— А нельзя у каждой стихии написать: «Рихтер»? — поинтересовался я.

— Нельзя! — покачал головой Мэтр. — И вообще, отнеситесь к этому со всей строгостью. Это важно для будущих поколений!

Раз важно, бумагу со своими каракулями храню. Вот что я тогда «нацарапал»:

«Вода — Микеланджели Бенедетти (больше других Нарцисс, «подозрительно» увлеченный Дебюсси), Огонь — Мэтр, сам Святослав (тут, к его удивлению, я угадал и заработал от Рихтера первый «крест»), Земля — Гилельс (опять «угадал», хотя Земля казалась тогда самой скучной, «посюсторонней» стихией), Рахманинов и Софроницкий — деревья, дубы (не знал, кого выбрать, но все же — Рахманинова; уже позже прочитал я у Горовица: «Рахманинов — дерево мамонтовое!»), Гульд — «металлург», «металлист», а камушек — Юдина (не угадал, хотя был уверен, что камушек «философский»). А вот третий мой «крест»: Воздух — это вотчина Владимира Горовица, его законная стихия. Рихтер тоже так думал:

— Горовиц невесомый, он — птичий! Такого Скарлатти, такого порхания ни у кого нет, ни-ни. Вот я Скарлатти и не трогаю.

Я удостоился рихтеровского «винила» с орлиным росчерком, коробки английского чая, а с третьим дарением вышла заминка... (Не рассчитано было?) Наконец, из дальнего «тайника», из заветной «шкафной» торжественно вынесли серую бабочку — в шемаханском шелку.

— Это Вам за Горовица! Он эти бабочки собирает и, заметьте, — не шумановские!

В те годы, полные обольщений и дешевых дюшесов, я мало что знал о Владимире Горовице: ни про коллекцию в восемьсот галстуков-бабочек, ни про жену Ванду Тосканини, которую японцы прозвали «акумой» (по нашему — ведьмочкой), ни большинства его записей. (Кроме Третьего концерта Рахманинова и Скарлатти — того самого). Зато узнал, что Горовиц — из киевской завязи и попадал в «золотой список», рожденных в матери городов русских.

Этот список я, патриот Киева-Вия, составлял по крупицам. От философов и писателей (даже Гоголь попал, хотя его миргородская лужа порядком удалена от киевских «схилов») — до танцовщиков, включая Нижинского. Но главное, главное...

Два циклопических тихогрома Владимир Горовиц и Святослав Рихтер родились в Украине.

Горовиц кончал киевскую консерваторию у Феликса Блуменфельда, который приходился Нейгаузу дядей.

— Если считать, что Генрих Густавович мне как второй папа, то мы с Горовицем — родственники! — шутя, заключил Рихтер.

Этим «заключением» он поделился с «Володей» — когда впервые покорил американское штатство. «Володя» замешкался, причмокивая губами и изучая «родственника»:

— А я думал, у нас не так много общего... Ведь я совершенно не способен на скрябинский «этюд в нонах»...

— А я не способен на шопеновский «по черным клавишам», — подхватил «Слава», и оба пришли в восторг от своей дипломатии.

В тот вечер Рихтер расспрашивал Горовица о занятиях с Блуменфельдом.

— Знаете, что он рассказывал? — интриговал Горовиц. — Как гусеница превращается в кокон, а потом из кокона в бабочку. Это тогда была модная тема, что-то вроде открытия... Так вот, Блуменфельд нас учил: не пресмыкаться, подниматься с колен и пытаться взлететь... — Горовиц внезапно оставил насмешливый тон. — Мой папа — он так и не поднялся с колен. Его ненадолго выпустили ко мне за границу, но он вернулся в Россию. Его сразу арестовали...

Горовицу вторил Рихтер. Они говорили о погибших отцах и о своем обожании Вагнера. Играли друг другу листовскую транскрипцию «Смерти Изольды». Рихтер с нее начинал свои «деяния дел», для Горовица она станет — через тридцать лет — поминальной молитвой.

Так получилось, что завет Блуменфельда Горовиц выполнил до конца — гусеницей не стал. Еще в двадцатые годы поймал свет-золото-перо, сменяв наше Чудище-убло (чудное определение В. Розанова) на Новый Свет, где спокойно трудился на своем поприще. Публика признала в нем Вожака, поднимала патриотический дух за счет фортепьянной петарды «Звезды и полосы навсегда». Как свидетельствует мистер Дюбал в книге «Вечера с Горовицем», Король Воздуха мог прошипеть змеиным пошипом: «Хочу их всех поиметь!» И тогда не только их штатство, но и все наше шарство — как по команде — предоставляло эту готовность.

Горовиц на колеснице опускался к «рожденным ползать» — и мы тогда наблюдали невиданные явления: подземные толчки по шкале Листа, пожарища со степенью сложности концерта Шумана без оркестра. Из кузницы Горовица-Вулкана-Вакулы неслись громы концерта Чайковского в октавном металле.

Импрессарио подавали его как Сирокко, как Акробата с 94 ой улицы... Но в слух, в кровьбыл тихий, ювелирный «Владимир Скерцович, наверчивающий Шуберта, как чистый бриллиант». И Шуберта, и иже с ним...

Таким он и явился России после 60 лет убытия — постигший многие истины и с первых же нот расточающий звуки, омытые в эфирах.

Московское и петербургское небо на несколько дней заволокло балдахином «в звезды и полосы», на сцену Консерватории прямиком из Америки выкатился «Стейнвей — Крокодилова Пасть». Однако хозяин позволил себе ему изменить — навестить старшего и одинокого коллегу по цеху.

То был рояль-патриарх, клавичембал-долгожитель Чаинька с постоянной пропиской в Клину, в Доме-музее Чайковского.

Чьи только руки не пробуждали его — как вишневого Фирса — от дремот, не производили починку суставов и сухожилий! Сколько ухмылок и почтительных вздохов он вытерпел над собой... Не сокрушаясь, а только безгрустно храня тело и силу потайную своего барина.

О Горовице он наслышан (злые языки говорили «слон», другие — «салон», черт знает чего говорили!), но он жаждал «рукоприкладства», испытать на себе «нечаянную радость» его пальчиков.

Приветствовал знатного гостя, как барин учил:

— Салфет Вашей милости!

Горовиц в ответ по плечу потрепал Чаиньку и тут же его огорчил:

— Пьесами Петра Ильича не интересуюсь, «Думку» и «Тройку» (джентльменский набор!) играл еще при Горохе. А сегодня рахманинову «Элегию» почитаю, и баста!

— Пусть играет, что пожелает! — решил седой рояль, тем более его мнения никто и не спрашивал. — Важно другое... Сейчас за мои черно-белые дощечки сядет Архангел Михаил с Радугой. Я его Архангелом величаю за то, что в Архангельске был основан. А за то, что музыку моего хозяина вознес в эмпиреи, — за то ему Радуга!

Когда руки Архангела заиграли безызвестную пьесу Чайковского, рояль запел с таким напряжением чувств, словно душа его накалилась добела. Заодно и любуясь руками: витными, перстовыми, ломкими, будто не взятыми в кисть, а рассыпанными по клавишам. Под ними он задышал, зазвенел, как оркестр. Горовиц переглянулся с «акумой» и одобрительно причмокнул губами.

Еще Лист — Первый Мефист выдумал так: оркестровать для рояля. И как выдумал! Теперь это и Горовица девиз, и Плетнева: не считывать слепо, не играть по написанному! В простой шопеновской гамме услышать и скрипицы, и набаты, и фистулы... и крик убиваемых птиц.

— Композиторские руки милее всего! — признался мне Чаинька. — Вот сюиты Плетнева — и «Щелкун», и «Красавица Спящая» — серебром рассыпаются. Плетнев — он и по кокону мастер: судя по выведению «Бабочки Грига», желанию жалить, ласкать в скрябинской Десятой сонате, разбиваться миллионами мотыльков!

Плетнев и топограф — как жаворонок поет в бесконтурном мире. В Третьей шопенной сонате ледники, реки, пещеры наносит на карту. Под руками его они распрямляются, приходят в движение. И так же потом испаряются, ускользают. Реки может вспять повернуть, лес заставить идти... Мир изменяем, мир только в полете. Жан-Поль дал жаворонку слова: «Я пою и, следовательно, лечу!»

Чаинька на время утих, потом опомнился, словно забыл сказать главное:

— Когда Горовица стали упрашивать: «Приезжайте еще! Приезжайте!» — он ответил уклончиво, пожимая плечами: «Зачем? У вас и свои пианисты хорошие!» Он о Михаиле Архангеле думал — я это знаю!.. А сейчас — когда Горовиц уже на других «Стейнвеях» играет — кто, по-вашему, унаследовал трон? Кто, по-вашему, Король Воздуха?

Если бы Рихтер мог наградить четвертым «крестом», я бы, наверное, его получил, ответив: Плетнев!

Каблучки заскользили, зашлепали, и музейный гид-«чичерон» вдалеке начал лекцию. Я понял: надо откланяться. Провел рукой по опущенному крылу — в знак почтения, благодарности, удивляясь тому, как многое знают рояли.

— Сегодня на звезде Кий, у Богатырских ворот большое мироварение, — сообщил Чаинька, словно не желая меня отпускать. — Слышите, настраивают рояли?..

Я запрокинул голову — пытаясь хоть что-нибудь выслушать в музейной их заперти.

— Сейчас все стихии сойдутся, в квадриллион рук заиграют. Представьте — квадриллион! На первом рояле ожидается Горовиц — Клавиатор Клавиатур... Жаль вот, Луна на ущербе, значит во время трансляции возможны помехи...

Экскурсия подошла совсем близко, и Чаинька смолк — как будто и не говорил вовсе.