Дела «хозяйские»

Человеческая природа неизменна. Человеческие типы, выведенные в драматургической классике, — бессмертны. Вымогатель и скряга Терентий Гавриилович Пузырь из «Хозяина» И. Карпенко-Карого, которому «Котляревский без надобности», и современный чиновник с миллиардами в е-декларации, который не дает ни копейки на госпиталь или на бойцов АТО, потому что считает, что армию должно содержать государство, — по натуре являются прадедом и внуком.

Разве что прадед нажил свое состояние не «распиловкой» бюджета, а тяжким трудом: «Мы были так себе хозяева, со средним достатком, а теперь — где оно и набралось? Правда, тридцать пять лет работали, сильно работали», — говорит пригасшая, хоть еще не старая жена Пузыря Мария Ивановна.

Поэтому и не поднимается рука у современных постановщиков категорически клеймить «хищника» — они, скорее, разглядывают недостатки всего того мира, который его окружает. По крайней мере, в этом совпадает позиция двух известных и авторитетных режиссеров — Александра Ковшуна и Максима Голенко, которые практически синхронно поставили «Хозяина», соответственно, в Харьковском театре юного зрителя и Николаевском академическом украинском театре драмы и музыкальной комедии.

РЕЖИССЕРСКИЕ ПОИСКИ И НАХОДКИ

В Харькове Пузырь, вопреки традиции, — неторопливый, самоуглубленный «интроверт» (харизма Сергея Городецкого — это отдельная история), в Николаеве — худощавый, резкий, соворшенно не «фундаментальный» (Андрей Жила).

А вот вокруг них — сплошной шабаш.

Первого окружают одни фрики, которые постоянно, чавкая, прикладываются к хозяйскому корыту, причем в прямом смысле — Ковшун, как всегда, щедрой рукой «рассыпает» по сцене разнообразные «знаки» разных времен и стилей.

Второй — также в прямом смысле, является «царем горы»: его кресло-трон венчает гору зерна, вздымающуюся едва не до колосников (туда ведут лестницы-рельсы), — в то время как из транспортера постоянно сыплется то новое и новое зерно, то купюры (художник Юлия Зауличная). А у подножия — жнецы и голодные крестьяне, словно сошедшие с полотен украинских авангардистов 1920-х, Золотницкий — некий Паратов, окруженный толпой цыган, Соня и Калинович, которые как будто вернулись домой из английских плэнеров тех же 1920-х, «бодигарды» Пузыря — словно итальянская полуфашистская мафия 1950-х, в одинаковых фуражках, подвязках и кожаных перчатках.

При этом и там, и там под кровлей реальности бурлит дьявольщина. Или — скажем осторожнее — потустороннее, вершащее человеческие судьбы.

У Ковшуна — напрямую: швея, шьющая халат Пузырю (Ольга Лисенко), становится сквозным персонажем — Мойрой, которая, время от времени, пощелкивая ножницами, перерезает очередную нить, а под постоянным контролем ситуацию держит вездесущий крученый бес (Даниил Карабейник), превращающийся то в Маюфеса, то в Кукушку, то в Калиновича.

Голенко творит более тонко, не таким резким мазком. У него тот же суетливый Маюфес (Дмитрий Гедз), который все время будет аж приплясывать в предчувствии наживы, перед самим финалом вдруг появляется «без лишних движений», без акцента и без штраймла — и оказывается самим дьяволом, торгующим душами. Причем отказ от продажи лишь отстрачивает неотвратимое, если душа эта — черная.

...Режиссерское умение проверяется, между прочим, умением внимательно прочесть текст пьесы. Голенко «раскапывает» у Карпенко-Карого одну-единственную коротенькую, но дважды повторяемую Феногеном фразу в адрес дочери Пузыря: «Ой, это вам не Катя, и молчала до смерти, а Соня...» Поэтому покойная Катя (очевидно — старшая Пузиривна, по которой пугливая и безропотная Мария Ивановна (Людмила Баранова) носит, не снимая, черный платок) удтвтьельным образом сочетается в сознании-подсознании Пузыря с хромым ягненком — и становится его персональным проклятием, наваждением, которое видит лишь он (первая большая роль Ксении Засыпко): она тянет его на веревке, скачет на нем верхом и в итоге загоняет до смерти — потому что именно за ней, а не за гусыней, как у автора, гонится и падает Пузырь.

Конечно, оба спектакля — совсем разные, и решают разные задачи.

«ПЕРЕЗАГРУЗКА И ПОЛНАЯ КОМПЛЕКЦИЯ»

Александр Ковшун настойчиво «перезагружает» Харьковский ТЮЗ, и в этом процессе «Хозяин» — очередная важная ступень. Малая сцена, к которой лишь с недавних пор приспосабливаются актеры, привыкшие к громкому посылу и движениям с размахом, взрослый репертуар, украинский язык, который до сих пор является на этой сцене гостем, а не полноправной хозяйкой (извиняюсь за тавтологию), игровой способ существования, — с отстраненными, мгновенными переходами и без всякого пафоса — все это лишь в процессе овладения и актерами, и публикой.

В Николаеве же — если воспользоваться фразой чеховского персонажа — «давно уже все в полной комплекции»: под неизменным руководством Николая Берсона театр работает, словно хорошо смазанные часы. Материальная часть — безукоризненна. Актеры — в тонусе, в ансамбле, в единой стилистике (не могу отдельно не вспомнить также Олега Мамикина, Николая Тамарянского, Павла Чирву). Разве что язык некоторым следует «подтянуть», но это я уже цепляюсь.

Но оба театра едины в главном: они говорят со зрителем на современном языке о серьезном, и классика для них — не затертая хрестоматия, а территория для глубоких размышлений и неочевидных решений. «Как бы у себя найти такую извилину, чтобы ею понять Вашу фантазию?!» — сказала Максиму Голенко после премьеры какая-то женщина, восторженно благодаря за спектакль.

Заставить публику думать и искать, а не просто потреблять, — это действительно много стоит.