Фанатик нового искусства

Кто, на его месте, не наступил бы в начале 30-х себе на язык и  сердце? Кто бы в том жутком Мордоре, где человеческое достоинство и честь утратили ценность для большинства, не отрекся бы, как Мыкола Бажан,  не был бы расстрелян в сибирских мерзлотах, как большинство творцов новой украинской литературы? Не покончил бы самоубийством, например Аркадий Казка или Мыкола Хвылевый? Таких стоиков или счастливцев почти не было.

Он был сыном писетельницы-любительницы Марии Проскуривны (кстати, уверен, родись она в другое время, стала бы популярным автором  с большими тиражами собственных книг).

Родился на Полтавщини. В семье было семеро детей. Хотел стать музыкантом — и сохранил эту любовь к  трагической смерти. В Петербурге учился на музыкальных курсах, где учеба была слишком дорогой для селянского сына из «Малороссии».  Потом поступает в Психоневрологический институт, тянется к глубокому пониманию человеческой души.

Всю жизнь искал любви, будучи не очень счастлив сам, вместе с первой женой-учительницей, которую в порывах ярости позже называл «просвитянкой»,  Лидией Горенко (общие дочь Ирина и сын Ростислав) и  второй женой — знаменитой актрисой Наталией Ужвий (общий сын Михаил), с  которой возникали, известные на весь тогдашний харьковский дом «Слово», ссоры и драки.

Да, это он писал эту эпатажную сентенцию: «Ты ухватился за своего  «Кобзаря», от которого отдает дегтем и салом. Я сжигаю свой «Кобзарь»», имея в виду «Кобзарь» Тараса Шевченко. В конце концов, не он был первым. Русскоязычный украинец поэт-футурист Василиск Гнедов (он потом отсидел своих 20 лет в сталинских концлагерях; умер, конечно, далеким от какого-либо футуризма в конце 70-х в г.Херсоне), который иногда удосуживался и на украинский,  писал еще в 1913-м: «Перша еґо-футурна пісня

українською мовою//всім набридли Тарас Шевченко та гопашник Кропивницький»

И здесь будем очень внимательны, прежде чем в чем-то подозревать этого поэта, приклеивая ему «вкусные» эпитеты. Михайль Семенко  боролся не против Шевченко, а против ограниченного культурнического идолизма и преклонения, против ритуализованной просвитянщины, которые не видели (и часто до сих пор не видят!) Шевченко иначе, чем божком в смушковой шапке, который оправдывает своим символическим присутствием всю национальную леность или необязательность.

Кстати, Семенко любил произведения Шевченко, испытав их влияние в своем первом сборнике.

Михаил/Михайль писал стихотворение «Понеділок. Вівторок. Среда. Четвер» не потому, что сомневался, что кто-то может не знать перечень дней недели. Он протестовал против  народнического шаблона, против малорусской художественной несвободы и прокрустовских поэтических рамок .

Он также писал, этот «ужасный ребенок», эта «ахиллесова пята»  украинской литературы времен ее расцвета в начале ХХ века:

«Сьогодні вдень мені було

так нудно,

Ніби докупи зійшлися Олесь,

Вороний і Чупринка.

Почувалося дощово й

по-осінньому облудно —

В душі цілий день парикмахер

на гітарі бринькав...»

Значило ли это, что Михайль (последняя буква имени была, конечно, лишь определенной маской) Семенко ненавидел всех самых популярных до его появления тогдашних поэтов? Ненавидел рифмованную поэзию и в целом литературную традицию? Ненавидел украинскую литературу  и тогдашнюю, раннесоветскую Украину? Или, наоборот, был фанатично влюблен во все советское, как его коллега, молодой футурист Ніко Бажан? Конечно, не значило.

Он, по моему мнению, лишь протестовал против веревочной мертвотности литературного канона. Против народнической нежизненной закаменелости. Против  скучного однообразия проблематики и ритмики тогдашней национальной поэзии. Он иначе любил украинскую литературу и искусство.

Даже названия ранних сборников «Селянські сатурналії» «В садах безрозних», «П’єро кохає», П’єро мертвопетлює» могут cейчас вызывать ободрительную улыбку. Зато большинство поздних стихотворений Семенко, после самобичевального признания «ошибок» —  «З радянського щоденника», «Китай в огні», «Міжнародні діла» — по дороге к Парнасу, кажется, где-то потеряли свою душу.

Курил трубку. Любил, как утверждают современники, алкоголь. А, на мой взгляд, тянулся к наркотической легкости бытия, ведь в советской действительности ее было невозможно отыскать нигде, кроме употребления заменителей.

Он ненавидел не «просвитянство», не «Кобзарь» Шевченко (позже не раз приобщался к его популяризации другими видами искусств), не рушник и вышиванку, не фольклор (сам любил петь народные песни), а безэнергетичную пустоту, скуку, фальшь, бесчестные спекуляции, которые происходили под этими вечными национальными символами!

Конечно, кто-то скажет о безграничном эго и нарциссизме  Михайля Семенко. Как говорится, что-то в этом есть. Например: «Взагалі чого я сюди прибув у Київ?/ Місто досить нудне /весною смердять акації /улицями ходить гидко/і не знаєш чи це ти в парк попав / чи десь в селі між чумаків».

Но не будем забывать, что Семенко пытался творить новую украинскую европейскую литературу, «метаискусство», с его тоской по мегаполисам, где зарождаются новые смыслы... Он был настоящим фанатиком нового искусства, не жалея ни себя, ни своих жен или детей, ни друзей.

Я не являюсь его, конечно, ни  адвокатом, ни  обвинителем, разве что безпристрастным летописцем. Лишь напоминаю, какой мощный новаторский талант, который привнес в нашу  литературу верлибр, мы потеряли на виселице Мордора,  в страшном 1937 году.

Честный Юрий Яновский в романе «Майстер корабля» скажет о влиянии Семенко на тогдашнюю литературу: «Михайль — мой бывший мэтр. Футурист, которому всегда не хватало какой-то мелочи, чтобы быть великаном».