Инфант-террибль постмодерна

Но, голос Гнилицкого кажется как будто приклеенным к его флегматичному лицу, по которому иногда блуждает холодная ковбойская улыбка. О таких как он говорят: «мухи не обидит». Те, кто знают его дольше, возражают: нет, он черствый, себе на уме. Ошибаются и те, и другие. Он — не добрый и не злой. Он — Гнилицкий.

Сам он себя довольно оригинально аттестует: «Мне одна женщина сказала: «Ты будто не в кондоме, а в резиновых сапогах со мной занимаешься любовью...» Такой он — жертва и палач украинского постмодерна, «вечный вьюноша», певец экстремальностей и укротитель табу. По ту сторону добра и зла, разве что без ницшевского пафоса и усов. Как все инфанты, которых предостаточно породило наше поколение, Гнилицкий влюблен в «теневую сторону существования», в частности физиологические процессы. Во-первых, это вопросы пола. Во-вторых, ритуалы опорожнения. И особенно — мочеиспускание (я лично знаю у него не меньше пяти таких сюжетов — от раннего полотна «Взгляд на воду» до графических зарисовок на нынешней персональной выставке). Их дяденька Фрейд относил к инфантильным (детским) формам сексуальности. Но кто сегодня всерьез воспринимает Фрейда? Гнилицкий слишком непосредственен, чтобы подвергаться чьим-то влияниям. Кажется, он пишет легко, словно писает. Прошу прощения за это слишком «низкое» сравнение, но Гнилицкому оно подходит оптимально. Этот мнимо нигилистический жест скрывает в себе глубинные интонации освобождения, облегчения, детского демиургизма: «я писаю, значит я существую». (Только в Совдепии и независимой Украине — и никогда на Западе — демонстрация этого процесса однозначно означает разрушение и вызов, поэтому не обижайтесь, если «страж общественного порядка» слупит с вас 36 гривен штрафа, если вы совершите «это» в «общественном месте»). Гнилицкий освобождается — и освобождает нас — от страха, предубеждений, канонов — мертвых, живых и нерожденных.

Все мы знаем, что подростки не просто обожают секс — они от него безумствуют. Тезис. Антитезис: Гнилицкий, как я уже сказал, давно уже не подросток. Синтез: подростком, разрушителем-тинейджером он прикидывается. На всех его дерзких изображениях («Венера с членом» — название говорит само за себя; «Генерал Галиани»... с муляжом влагалища) — лежит чуть заметная патина взрослой грустной опытности. Подростки не знают иронии, а у Гнилицкого ее — пруд пруди. Каждый раз обманутым остается именно зритель: опять поверил автору, простофиля. И поделом ему. Пусть знает: Гнилицкий каждый раз меняет правила игры — как перчатки. Вчера он удивлял нас еще одной версией «Данаи» (лолитка-«малолетка» в ванне, а сверху на нее сыплются медяки). Сегодня — набором виртуальных ламп и торшеров (фотографии, за которыми мерцает настоящий, а не виртуальный свет). А в промежутке между «вчера» и «сегодня» сподобился на футурологический проект...

...В котором наш глаз различает знакомые контуры, расшифровать которые помогает тут-таки продемонстрированный видеофильм, посвященный «кухне художника». Ба, так это же «Танец Смерти»: лысая злодейка с косой держит за руки мужчину и женщину. Картинка выложена травкой на вогнутой поверхности воображаемого ландшафта. (Теперь уже нас не удивляет, что в другой «соросовской» экспозиции «Взглядах с вареньем» — автор предложил нашему вниманию исполинские puzzle с меланхоличной гравюрой XVI века «Сравнение строения скелетов человека и гуся», настроение которой тоже довольно макабрично). Итак, «Танец Смерти» как таковой не очень и прочитывается, особенно если сравнить его с аналогичным полотном Гнилицкого, показанным им около двух лет назад в галерее «Киево-Могилянской академии» (рядом, через двор) «В семейный альбом». Там изображение выводило на плоскости танец неразборчивых пятен, которые только в одной-единственной точке обзора складывались («вытанцовывались») в тот самый «Danse Makabre». Такой прием называется в искусстве анаморфоза; популярным он был в культуре позднего Ренессанса и Барокко. В определенном смысле, львиная доля творчества Гнилицкого — современная анаморфоза. Вот так: вроде понятно, но только тогда, когда найдешь верный угол обзора.

Анаморфозы Гнилицкого — ироничны и пессимистичны. Подросток-художник рано почувствовал на своих губах разрушительное дыхание Vanitas: все течет, везде затекает, все протекает. Быть бы ему таким вот гномиком-мальчиком с длиннющей седой растительностью («Мальчик с бородой», 1995 г.) или голым младенцем-мудрецом на листке лотоса. Своими выпадами (но рапира как будто тупая) он каждый раз искушает Судьбу, которая, впрочем, никак на это не реагирует. А на произведенных им из шамота скульптурных пенисах изобилует свеженький кресс-салат. Тлен? Гниль? Гнилицкий провоцирует даже своей фамилией — его легко отрекомендовать «трубадуром гнили», «шерифом Гнилогема». Но, по-моему, он пессимист на изломе тысячелетий, который больше всего боится, чтобы его не раскусили. Впрочем, убежден, что и мне это удалось не полностью. Художник и меня обманул. А я — вас.