Концептуализм мертв

Все-таки со столь пафосной терминологией следует быть осторожнее. Живопись, в том числе качественная, талантливая, традиционная или экспериментальная, никогда и не умирала. Скорее, следует говорить о восстании из небытия на территории актуального, проективного искусства, там, где действительно царят вышеназванные технологии. Самые прославленные здесь на сегодня — москвичи Александр Виноградов и Владимир Дубоссарский. Их полотна, обыгрывающие культурные, исторические, социальные мифы, стали чем-то вроде экспортной витрины современного российского искусства, и, судя по всему, пользуются немалым успехом на биеннале самых разных уровней. В Киеве известный дуэт представлен, однако, не этими колоссальными полотнами, а относительно небольшими работами, наподобие «Зорро в Москве» (полное соответствие названию) или «Последний луч» (Микки-Маус любуется типичным среднерусским закатом). Полотно, ставшее символом всей выставки, — «Художник и модель»: разметанные взрывом красные розы, оторванная рука с кистью, женские туфли, кровавая траектория напоминают стоп-кадр из эффектного боевика, к примеру, Джона Ву. Так что от «цифры» ушли не слишком далеко. Серия «Катастрофы» санкт-петербуржца Дмитрия Шорина — по сути, «срисована» с фотографий. Очень механистичны и бесконечные кролики киевлянина Ильи Чичкана. Бедные зверюшки занимаются на картинах черт те чем, но выглядят, как клоны, репродуцированные нажатием клавиши. Одессит Игорь Гусев изображает, по всем канонам классической композиции, маленьких перепуганных девочек на пленэре, но с таким же успехом он мог бы найти живых моделей и сфотографировать в соответственных одеяниях, дорисовав пейзажи на компьютере.

Наиболее самостоятельно выглядит здесь чех Иржи Сурувка. Его едкие, изобретательные полотна настояны на среднеевропейских традициях Дада и экспрессионизма. Однако применение уже найденных приемов автору не вредит, ибо он знает, что и зачем делает, его цель видна, позиция четка и определенна. Сурувка отказывается играть в языковые игры, но атакует — в лучших обычаях классического западного авангарда — активно не нравящуюся ему действительность. И потому, именно в силу своей самостоятельности, выглядит на экспозиции чужаком. То есть — симптом у него явно иной; возможно, его и просто нет, как нет и самой болезни.

Заболевание остальных — унаследованное. Ведь все это было уже, и было неоднократно — начиная с 1970 — 1980-х годов, со знаменитого и плодовитого московского концептуализма, позже переродившегося в соц-арт. Были полотна, сконструированные из штампов школьной классики и советского живописного агитпропа, было это смешение академизма с масскультом. Было всеохватно, успешно и доходно. И уж, конечно, никогда не претендовало называться живописью, оставаясь на уровне многократно повторяемого жеста.

Поэтому, наверно, о болезни как таковой говорить не приходится. Очевидно, призыв полюбить свой симптом — из разряда кокетства. Выставка в ЦСМ являет собой, скорее, констатацию без всякой любви.

Итак: концептуализм мертв.