Мартин ПОЛЛАК: «Больше всего меня удивляет то, что преступниками были нормальные люди»

Мартин Поллак — известный австрийский писатель, публицист, переводчик. Изучал филологию и историю стран Восточной Европы в университетах Вены, Варшавы, Югославии. В 1987-ом начал работать на    влиятельный немецкий журнал «Шпигель», был корреспондентом журнала в Вене и Варшаве. Параллельно занимался переводами с польского. С 1998-го — свободный литератор. Основные произведения так или иначе касаются проблематики Центральной и Восточной Европы, в том числе судьбы восточноевропейского еврейства.

Мартин Поллак — внебрачный сын штурмбаннфюрера СС Герхарда Баста, который служил в айнзатцгруппе H в Словакии, а затем руководил зондеркомандой «7А» в Варшаве и активно принимал участие в депортации и массовом истреблении евреев. После войны Герхард Баст был убит проводником с целью ограбления при попытке перейти австрийско-итальянскую границу, чтобы эмигрировать в Латинскую Америку. Книга-исследование об отце «Убитый в бункере» (2004) стала едва ли не самой известной среди написанных господином Поллаком.

На прошлой неделе писатель во второй раз посетил Украину и впервые — Киев. Пользуясь случаем, «День» встретился с ним, чтобы задать несколько вопросов.

— Мартин, вы родились в 1944 году. Что вы помните о послевоенной Австрии?

— Да, я принадлежу к последней генерации, которая пережила войну. Я был в нашем доме, как раз когда он попал под бомбардировку, и 48 часов мы оставались под завалами. Я этого не помню и всегда говорю, что это на меня никак не повлияло, однако моя жена отрицает — дескать, это многое объясняет (смеется). Хорошо помню послевоенные годы. Я вырос в местечке Линц, разделенном между русскими и американцами. Мои дедушка и бабушка с отцовой стороны жили в советской зоне оккупации, а приемный отец и родная мать — в американской зоне.

— Как война в целом повлияла на вашу семью?

— Линц — очень интересный город. В Австрии существовало мнение, что мы с нацизмом не очень-то и связаны. Но мой отец учился в той же реальной школе в Линце, где на класс старше учился Гитлер. Из Линца родом Адольф Эйхман и шеф гестапо Кальтенбруннер. Довольно много известных людей для такого маленького городка. Сам я родом из семьи радикальных нацистов. Мой отец служил в гестапо и СС, и в семье моего отца все были убежденными национал-социалистами. Я описываю историю семьи в книжке «Убитый в бункере». В 1947 году моего отца убили во время попытки бежать. Уже написав книгу, я узнал, что у него были готовы фальшивые документы для переезда в Парагвай. Поэтому прошлое Австрии для меня живо, потому что это мое прошлое. Это причина того, почему я так много об этом пишу.

— Был ли какой-то конкретный момент, когда вы осознали свою семейную историю в полной мере?

— Не могу сказать именно об отдельном моменте. Для моих дедушки и бабушки отец был большим героем. И меня растили в духе национал-социализма. Когда я приезжал к ним, меня водили от одного убежденного старого нациста к другому и показывали: вот сын Герхарда Баста, преемник нашей традиции. Но мне повезло. В 10 лет я попал в очень и очень либеральный интернат. Среди моих однокашников были россияне, украинцы, югославы, белорусы, болгары — дети тех, кого называли перемещенными лицами. Основал школу русский эмигрант, аристократ, родом из казаков, поэтому мы пели казацкие песни, несмотря на то, что я не владел русским языком.

— СССР там, очевидно, влияния не имел?

— Нет. Мы открыто говорили о проблемах национал-социализма, но там были и антикоммунистические настроения.

— Когда вы поняли, что нацизм является преступлением и ваша семья причастна к нему, был ли у вас внутренний кризис? Как вы его преодолели?

— Я всегда рос со знанием того, что мы причастны к этому. Поэтому и не было подобного кризиса. Мне было 13 или 14 лет, когда мне мама рассказала, чем занимался отец. Даже несмотря на окружение, я в общих чертах понимал, что такое нацизм. А всю глубину этого преступления открыл для себя, когда работал над «Убитым в бункере»: кровь, миллионы жертв, часто безымянных... Это очень важный момент — когда ты начинаешь изучать и собирать подробности преступлений: приходит совсем иное осознание. Кстати, в книжке есть сцена, списанная из реальной жизни, когда мой отец отправился во главе зондеркоманды в Словакии в горы, чтобы истреблять укрывавшихся там евреев. Их отслеживали и отстреливали. Потом в более поздних протоколах и отчетах не все были опознаны. Тела мужчины и двух детей так и не идентифицировали. И вот два года назад, через многие годы после выхода книги, мне одна женщина из Праги прислала письмо: оказалось, что это ее дядя. Даже приложила фотографии. Таким образом у умерших появляются имена и лица, и очень важно узнать, кто это.

— Собственно, вопрос о кризисе — это и вопрос о литературе. Ведь бытует мнение, что тяжелые испытания, страдания создают писателя. Вы согласны?

— Думаю, в этом что-то есть. Не скажу о других писателях, но в моем случае это близко к правде. Когда я начал изучать эту тему, у меня был только один выбор: или довести дело до конца, или бросить и забыть. Это большая боль, но когда принимаешь решение не жалеть себя, отработать, выговориться до конца, то это делает тебя автором. Следствием стали проблемы со сном. Раньше я прекрасно спал, а с тех пор, как я начал собирать материалы для «Убитого в бункере», я не могу спать больше 4-5 часов.

Ситуация, когда писатель выступает вождем, поводырем народа — как, например Сенкевич в Польше XIX века, — давно прошла. Как по мне, миссия — слишком громкое слово

— Насколько я понимаю, вы занимались многими вещами: работали столяром, репортером. А как вы пришли к литературе?

— Это началось еще в школе. Меня всегда интересовала литература, и уже тогда я понял, что моя жизнь будет связана с книжками. Где-то в 16 лет начал писать первые тексты. Вспоминаю, в школе я инициировал создание литературного кружка и мой первый доклад был об Эзре Паунде, в поэзии которого я ничего не понимал, но доклад таки сделал.

— С чего началась ваша ориентация на восточноевропейские литературы?

— Конечно, это не был случайный выбор, но в начале я его делал не очень сознательно. Когда я пошел учиться в университет в 1963 году, тогда в Австрии еще было очень мало информации о Восточной Европе и ее литературе. У моего приемного отца была большая библиотека, но из русских были только Достоевский и Толстой, из поляков — разве только Сенкевич, и все. А потом мое решение учиться в Польше стало протестом против семьи. Бабушка — мать моего биологического отца — была у нас главным идеологом нацизма. Она очень хотела, чтобы я изучал германистику, но я ответил: «Ни в коем случае! Только славистику!» На самом деле это было не очень взвешенное решение: учить что-то, чтобы только противоречить бабушке (смеется).

— Как началось ваше знакомство с Украиной?

— Это тоже отдельная история. В 1984 году я написал книжку о воображаемом путешествии по Галичине, эдакий литературный путеводитель по Западной Украине на изломе ХІХ—ХХ вв. Ведь в немецком пространстве известна как раз галицкая немецкоязычная литература: Йозеф Рот, Захер-Мазох, но украинская, польская, еврейская литературные школы Галичины совсем неизвестны. К сожалению, украинистом я уже не стану. Но я немного занимаюсь презентацией украинской литературы в Европе. Вот, скажем, книжка эссе «Сарматский ландшафт», изданная в 2005 году одновременно в Германии и Польше на немецком и польском языках, к сожалению, уже полностью продана. Тогда одно из крупнейших немецких издательств предложило мне сделать немецко-польскую антологию. Я сказал: «Зачем мне это делать? Я сам австриец. Пусть издают поляки или немцы. Я это сделаю, только если мы расширим формат, включим еще Украину, Беларусь, Литву». Так мы и пришли к названию «Сарматский ландшафт». Здесь, среди прочих, есть Юрий Андрухович, Юрко Прохасько, Андрей Бондарь, Ярослав Грицак, Оксана Забужко. Это отличная возможность представить хороших авторов и предложить вход в иное пространство.

— Ваша страна последние полтора столетия исправно поставляет миру гениальных писателей. В чем, по-вашему, причина феномена австрийской литературы?

— Думаю, это связано с тем, что наша идентичность не очень четкая и у нас проблемы с собственным прошлым. Эта проблематичная ситуация и порождает хорошую литературу. Ситуация комфорта, когда мы положили ноги на стол и пьем пиво, здесь не подходит. Например, если возьмем Йозефа Винклера (один из самых интересных австрийских писателей, недавно приезжал в Украину. — Д.Д.) — он сам из чрезвычайно бедной сельской семьи, его творчество касается конфликта между немцами и славянами — из этих неурядиц вырос очень хороший писатель. А Томас Бернхард (крупнейший австрийский прозаик послевоенного периода. — Д.Д.) писал в перманентном конфликте с собственной страной.

— А что или кого читаете лично вы?

— У меня такая проблема: очень мало времени для чтения как раз литературы, потому что очень много чтения по работе: репортажи, путевые заметки, документалистика — это те жанры, в которых я сам работаю. Но есть и другие увлечения — например огород. Это дело, к счастью, никак не связано с литературой.

— Даже так! И какие растения там у вас самые любимые?

— Там большой сад, где растут старые яблони. Очень люблю яблоки. Еще у меня есть виноградник, ему уже почти сто лет.

— Вы много переводите. В чем основная сложность работы переводчика?

— В том, что нужно соответствовать оригиналу. Нельзя перевести с польского на немецкий дословно и вместе с тем нельзя обойти все значения, там закодированные. Вызов в том, чтобы не быть дословным, но при этом оставаться близким к оригиналу и писать хорошо. Читатель не должен замечать, что это перевод.

— Раньше существовало мнение, что писатель — это пророк, духовный лидер народа. Какое место литературы сегодня?

— Ситуация, когда писатель является вождем, поводырем народа — как, например, Сенкевич в Польше ХІХ в. — давно в прошлом. С моей точки зрения, миссия — слишком громкое слово. Вот мой «Убитый в бункере» имел четкую функцию в Австрии: показать, что о прошлом можно говорить, не прибегая к взаимным обвинениям и обидам, что литература — медиум, который способен заниматься прошлым, каким бы тяжелым оно ни было. Я не обвиняю отца. Я не судья. Я просто пытаюсь спокойно писать о вещах, которые тогда происходили.

— Ваши слова возвращают нас к началу разговора, поэтому я хочу задать вопрос, на который лично не могу найти удовлетворительного ответа: почему, с вашей точки зрения, стал возможен Холокост?

— Этот вопрос меня очень беспокоит, ведь я сам из семьи, причастной к этому. Больше всего меня удивляет то, что преступниками были нормальные люди: мои дядя и отец. В австрийской литературе есть попытки описать те события в стилистике Иеронима Босха — неожиданно разверзлось пекло, и чудовища ринулись к нам. Но это не так. Большинство тех, кто занимался истреблением евреев, не были психопатами. В противном случае мы бы очень легко все разложили по полочкам, отдали бы дело психиатрам, и все. Сам факт того, что это делали нормальные люди, превращает всю ситуацию в весьма проблемную. Скажем, мой отец был спортсменом, хорошим другом, любил выпить, имел успех у женщин и, несмотря на это, делал то, что делал. Я недавно опубликовал в Австрии статью к годовщине аншлюса. У нас Холокост начался с того, что евреев заставили руками мыть улицы. Я нашел фотографии, которые еще нигде не публиковались. Это фотографии 1938 года. На них евреи моют мостовую в окружении жителей Вены, которые выглядят абсолютно нормальными людьми. Они хорошо одеты, у них нормальные лица. Просто стоят и смотрят на то, как начинается Холокост. Так всю войну они смотрели на Истребление, и ничего с ними не происходило. Это именно то, о чем пишет исследовательница Холокоста и тоталитаризма Ханна Арендт: не о банальности зла, а именно о его простоте.

— Поэтому вы так и не нашли ответ?

— В «Бункере» я постоянно спрашиваю: как могло произойти, что именно мой отец стал убийцей. Единственный ответ, который я нашел: не знаю, как бы я поступил в той ситуации.