Молитва за Украину Зеновия Кецало

Народный художник Украины Зеновий Кецало каждый день встает в семь утра. Делает мощную зарядку. Как он говорит, «выкручиваюсь во все стороны». Потом обливается холодной водой и заканчивает утреннюю оздоровительную процедуру быстрым массажем с помощью жесткого полотенца. Одевается, расчесывается (это уже неторопливее), душой готовясь к следующему, главному — молитве.

«Отче наш», «Богородица, дева, радуйся» и молитва «за неньку-Украину»: «Господи! Матушка Божья! Помогите нам построить независимую Украину. Не допустите кровопролития на наших землях, дайте нам жить в согласии, добре, мире и любви со всеми народами, которые населяют нашу землю!»

Другому бы не поверила, что никогда (никогда!) этому своему распорядку не изменяет. А Кецало верю. В его возрасте не врут, правил своих не меняют и душой не торгуют — слишком уж близко стоит к Богу. 86-й год. Однако он еще крепок, сам о себе заботится и на каждой ежегодной осенней выставке во Львове выставляет новые работы. На последней долго ходил по залам, присматривался и ушел разочарованный — «не очень уж было, на чем глазу остановиться…» То ли действительно нечего художникам выставлять, то ли отбор такой был?

Он любит, когда молодые проявляют неробкие, независимые таланты, однако и в стороне от творческих принципов не стоят. Так, как учили когда-то его.

…Когда Зеновий сказал отцу, что хочет стать художником, тот посмотрел удивленно и спросил: «Будешь заборы малевать?» Отец мечтал, что сын будет священником, не зря ведь он прилагал для его обучения такие усилия! Отправил в частную гимназию им. Гродгера и даже к хозяйству сильно не привлекал. А здесь уволил работницу, которая помогала семье на огороде и в конюшне, и поставил на ее место сына. Пусть поработает, вся чепуха из головы выветрится, а коли не выветрится, то за полгода «батраком» успеет немного денег насобирать, чтобы пойти учиться «заборы малевать».

— Когда ехал во Львов, то даже не знал, какие экзамены нужно сдавать, — признается Зеновий Евстахиевич. — Однако ничего, сдал успешно, и меня приняли на первый курс художественного училища — «Віддял штук здобнічіх і пшемислу артистичних». Преподавание шло на польском. Образование давали основательное — история искусств, история стилей, химия, химия материалов, анатомия, еще куча предметов. Я ежедневно ездил из Ходорова во Львов поездом. А это семьдесят километров. Занятий не пропускал. Отношения между студентами и преподавателями были дистанцированными. Не то, чтобы мы не могли быть с ними откровенны, к мнению их прислушивались без излишнего скепсиса. Это были мэтры! Начиная с того, насколько были широко образованы, и заканчивая тем, что никогда не позволяли себе худого слова, неряшливости — всегда свежая рубашка, бабочка или галстук. И огромное желание дать студентам как можно больше. Преподавать в учебных заведениях могли только люди, признанные обществом!

Зеновий Евстахиевич начинает перечислять фамилии преподавателей, подчеркивая особенности каждого. А я уже не записываю, а, раскрыв рот, смотрю на человека вдвое старше меня и думаю, что не смогу перечислить все фамилии своих преподавателей. Чтобы скрыть удивление, пью чай и осматриваю большую и, как по мне, холодную мастерскую.

Кецало видит, что я замерзла, и хитро улыбаясь ставит на стол небольшую бутылку. Я всматриваюсь в этикетку, с первого взгляда фабричную, и не могу сдержать улыбки: соблазнительная барышня предлагает бокал, под которым написано: «Кецалівка — то справжня горівка!».

Пан Зеновий наливает в рюмочки величиной с маленький орешек жидкость и тихо ее смакует. О, эти старые галичане всему знают меру! Если пьют напитки, то лишь для создания приветливой ауры, кофе всегда — густой и крепкий, чашечками еще меньше рюмки. Умеют здороваться первыми, носить береты, шутить, никого не обижая, и ценить каждую минуту жизни. А Кецало один из них. Возможно, один из последних могикан.

ПЕРВЫЙ ТОСТ — ЗА МЕЧТЫ ЮНОСТИ

В первые же каникулы отец поручил сыну сделать малярные работы в новой хате. И остался доволен — кисти в руках тот научился держать. Однако по-настоящему признал сына только после второго курса, когда тот поехал на практику, помогать художнику Яну-Генрику Розану расписывать костел в Кросценко Нижнем. Отобрали тогда нескольких студентов, поселили в плебании, взяли на полное содержание и еще и платили полтора злотых в день. (Для сравнения скажу, что за 15 злотых можно было купить корову.) Ребята должны были готовить грунт для живописных работ, рисовать орнаменты и золотить.

Пан Розан, перед тем расписывавший одну из часовен Рима, приходил каждый день в костел в белом халате, при бабочке. Рисовал он темперой, которую готовили из цветочной пыльцы и доставляли из Италии. Жил художник в доме Потоцкого, то есть уважение было огромное.

А молодой Кецало за лето успел заработать столько, что полностью поменял свой гардероб и приехал домой полным франтом. «Смотрите, а вчера еще подсвинком был!» — не столько удивлялся, сколько радовался отец. Хотя платил за учебу сына, как железнодорожник, немного, однако ему приятно было видеть, что сын становится на собственные ноги.

Целый третий курс рисовали обнаженную натуру почти в натуральную величину, делали портреты, натюрморты. Учеба продолжалась и после обеда, не так как сейчас, когда студенты после третьей разлетаются по кафе. На кавалерку ходить не было времени вообще, успевал девушкам разве что помахать радушно из окна, ведь даже во Львов на работу или учебу ехали в разных вагонах. Так было принято и никто на это не жаловался.

А после третьего курса поехал с известным художником Ковжуном расписывать церковь в Езуполе. Платили ему уже 3— 4 злотых в день и позволяли делать более серьезные работы. Это доверие вдохновляло и окрыляло и, если чего-то еще не умел, пытался немедленно научиться.

Получив диплом, решил ехать в Краковскую академию. Жизнь казалась длинной, полной вдохновения дорогой. Светлой дорогой к творческим вершинам.

В Краковской академии учились в то время только два украинца — Кецало и Глова. Молодые украинцы, которые учились во всех краковских вузах, объединяясь в студенческую общину, жили общей духовной жизнью. Устраивали какие-то лекции, семинары, вечеринки. В Кракове тогда жили Богдан Лепкий, братья Кубийовичи — то есть не самое худшее в интеллектуальном смысле общество.

На каникулах уже самостоятельно Зиновий Кецало расписывал церковь в Кутах. Жаль, что не успел. Шел 39-й год…Сначала, как говорится «пришли первые советы», а потом началась война.

— Война идет, а я словно ничего не вижу — церковь расписываю!

Приезжает брат: «Едь домой». — «Должен церковь закончить». — «Мама умирает». И то была первая моя горькая ласточка…

ВТОРОЙ ТОСТ — ЗА ЖИЗНЕННОЕ МУЖЕСТВО, ЗА ЧЕЛОВЕКА В КАЖДОМ ЧЕЛОВЕКЕ

Маму похоронили, и нужно было жить дальше. Предложили Зиновий работу в школах — украинской, польской и еврейской. Везде преподавал рисование и черчение. Но хотелось учиться, и он поступил в Харьковский художественный институт. Еще бы его не зачислили — с такой-то подготовкой!

Но не сложилось — забрали в армию. Сначала служил в Харькове, а после 22 июня 41 гоих, 1000 парней с Западной Украины, три дня продержав в Белой Церкви без провианта, отправили на Урал в составе рабочего батальона. Высадили где- то на маленькой станции, приказали рубить лес и строить землянки. Работать должны были на строительстве магниевого завода. Все бы ничего, но хотелось домой, посмотреть на отца, сестру, братьев. Переживал, как немцы с ними обращаются? Война, по всему видать, надолго затянется…

Он откровенно высказывал свои соображения вслух и потому обвинения, которые ему выдвинули, были следующими: «Выходец из Западных областей Украины. Не верил сообщениям Совинформбюро, клеветал на Советский колхозный строй. Дважды пытался перейти на сторону противника, (хотя, как можно было переходить на Урале в 43-м на сторону противника — неизвестно, загадка. — Авт. ), призывал к созданию независимой Украины».

Но прежде чем Кецало подписался под этим приговором, прошло 9 месяцев следствия. Следователи менялись, и каждый из них говорил: «если хочешь жить — только в лагере, другого не дано. Выведем ночью и расстреляем, как собаку…» На допросы вызывали ночью, хотя не били. Когда уже опухнул от голода и не мог двигаться, подписал все бумажки, которые ему подсунули. И таким образом выбрал жизнь.

Приговорили к 8 годам тюрьмы и трем годам поражения в правах. Однако после приговора еще полтора месяца не отправляли в лагерь, рисовал для начальства какую-то ерунду — коврики с лебедями на воде, медвежат, какие-то сказочные пейзажи. Кормили, правда, хорошо. Даже к начальнику КГБ Рудченко привозили домой — заниматься с его дочерью рисованием и черчением. Как-то тот позвал Зеновия на кухню, налил стопку: «Только никому не говори». После того визита его все-таки отправили в лагерь. Вероятно, кто-то настучал о таких исключительных «льготах».

А в лагерях все годы тоже рисовал. Один художник был на три лагеря. Талант спасал его и здесь. Возьмет в руки карандаш или кисти и не видит уже ни лагеря, ни злых ухмылок зэков. Хотя даже нарезал последним бумагу на карты, но рисовать карточные рисунки отказывался. «Это перевело бы меня на другие рельсы отношений. А я этого не хотел. Все уверял себя: не должен выйти за лагерный порог с грязной душой, должен стать другим, но не хуже». А среди «политических» было немало образованных, интеллигентных людей. Опять-таки — «приятный круг общения».

Недавно услышал какую-то «блатную» песенку о том, «что Бог ушел из мест лишения свободы». «Это — неправда, я только Божьей поддержкой и спасался. Что было бы со мной, если бы не он?!»

ТРЕТИЙ ТОСТ — ЗА ЖЕНЩИН!

Отбыв все 11 лет далеко от отцовского дома, возвращался на Украину через Москву. Остановился здесь на три дня, и все три дня проблуждал по залам Третьяковской галереи. Стоял перед творениями великих художников, и не может сказать сейчас, чего больше было в душе — плача или радости?

33 года. Возраст, когда люди достигают определенного роста и стабильности. Когда душа вызрела и нужно идти вверх с определенным багажом. А что было у него за плечами? Клеймо человека, который отсидел немало лет. Растраченные годы, развеянные надежды. И все же жизненных сил было больше, чем отчаяния. Если бы глянул на себя в зеркало, увидел бы великана, который хотел нарисовать красивые картины. Красавца, который еще не познал женщин, и потому имел в душе целое море нерастраченной любви. Мужчину, который получил, выстрадал, взлелеял в себе желания быть свободным и делать то, к чему стремится душа.

Ясное дело, что семья сразу же хотела сделать Зену «как лучше» — женить на красивой, ловкой хозяйке. Сестра как-то организовала вечеринку у одной своей знакомой. Все было чинно, благородно, в лучших галицких традициях: очень милая особа хозяйничала за отнюдь не бедным столом.

— Но я вышел из того дома и сказал себе, что никогда туда больше не приду. Потому что ничего моего там не было. А свой дом нужно строить своими руками. Мы со своей женой так и делали. Она из-за меня бросила работу во Львове и приехала в Ходоров, где я некоторое время работал. Потом уже получили квартиру во Львове, родили детей. Она никогда после моих многочисленных поездок не спрашивала меня, с кем я встречался, были ли в нашей группе художников женщины? А все спрашивала: «Что ты нарисовал?» И я ей за это благодарен был. Как-то, когда я был в Америке и позвонил домой, жена сказала: «Если тебе там хорошо и ты хочешь остаться, то у меня к тебе претензий не будет…» Тогда я взял билет на самолет и прилетел домой. Решил так: если в молодые годы держались и в сложные минуты поддерживали друг друга, то теперь, когда голова седая, жену и ее верность не предам…Теперь ее нет. Осталась добрая память, светлые воспоминания и долг завершить то, что планировали вместе.

— О чем же мечтаете?

— Перелистываю свои жизненные страницы и думаю, хорошо ли делал, что всегда отказывался от преподавания? Не хотелось на что-то другое тратить время кроме общения с карандашом и красками, собственными работами. Может, потому так много и успел нарисовать. Жить после всех моих потерянных в тюрьме лет хотелось так, как дышишь, идя за своими мечтами. Правда, одно стоит помнить — каждый успех, каждая ступенька наверх замешана на огромной, тяжелой работе. На самодисциплине, на упорно и мудро построенных планах. Я всегда знаю, что буду делать завтра, через неделю. Если Бог еще подарит мне лето, хочу завершить формирование экспозиции для музея, который планирую открыть в собственной мастерской. Уже есть по этому поводу решение губернатора, хотя ничего не сделано, даже телефон не провели…А у меня не только разножанровое собрание собственных картин, до тысячи (и при этом сколько разлетелись по свету — раздарил), 180 зарисовок национальной одежды. Четыре года ходил из села в село, хотелось ничего не потерять, все подметить, чтобы потомки ниши хорошо знали, откуда вышли и куда должны идти. Жду выход альбома с моими работами — национальной женской одеждой.

И еще одна боль… 25 лет был председателем секции графики, создал графическую мастерскую — и недюжинную! Собрал старые австрийские литографические камни — 520 штук, которым цены нет. Свозил сам на тачке отовсюду, никому ни одного не отдал, хотя приезжали и из Москвы не раз. А теперь в том помещении «перешли на другой вид деятельности», создали какое-то коммерческое предприятие. Что тут скажешь?..

Немало нужно поменять в нашем государстве, немало поставить с головы на ноги, чтобы стыдно не было не только перед потомками, но и перед теми молодыми людьми, которые сгинули в лагерях, которым в вину ставили «агитацию за независимость Украины». Сколько лет прошло с тех пор, а все спрашиваем себя — какая у нас Украина? Должны уже не спрашивать, а строить. Поэтому и молюсь ежедневно за судьбу Украины и надеюсь, что Бог меня слышит. Как я слышу человеческие голоса, которые доносятся с улицы!