На майдане

В январе 1999 года я приехал в Стамбул и снял номер с видом на бухту Золотой Рог на четвертом этаже гостиницы «Биюк Лондра отели». Номер мне сдали задешево. Туристов в городе почти не было. Печальный портье с головой карлика узнал меня, хотя последний раз я останавливался здесь лет шесть назад. 

С того времени гостиница не изменилась: та же густая пыль по углам, облезлый бархат, шаткие кресла на сплющенных лапах, грибок на стенах. В вестибюле так же картаво бранились долгожители-попугаи. Все было на месте, кроме Джумхура. Много лет Джумхур, городской сумасшедший, на дороге возле «Лондры» работал с рассвета до заката самозванным регулировщиком. Он катался по мостовой, как колобок, свистел, раздувая щеки, размахивал руками. Его не обижали. Умер Джумхур не под колесами, а в больнице от рака. Я узнал об этом от печального портье.

В 1922 году «Биюк Лондра отели» назывался «Grand Hotel de Londres». Может быть, в том же 401-м номере, где остановился в конце века я, жил 23-летний репортер «Тoronto Star» Эрнест Хемингуэй. Отсюда он «рубил» репортажи о войне греков и турок и о хрупком мире в Стамбуле, оккупированном союзниками. Жаль, что Хемингуэй не совпал во времени с Джумхуром: американец любил колоритных персонажей.

В путешествии открываешь не чужие края, а себя. В Париж тянет любовь к красоте, в Рим — к вечности. В Стамбуле ловишь себя на тяге к мазохизму. Пусть баклажанному, арбузному, нежному, но все же... Британский жизнеписатель династий монархов и дворов Филипп Мансел в книге «Константинополь» коротко описывает жизнь европейского района Пера в начале 20-х. Есть у него и несколько абзацев о русских эмигрантах. Изможденные белогвардейцы крутят баранки такси, торгуют газетами, шнурками, матрешками. Барышни продают цветы. Жена последнего российского посла дает частные уроки французского и английского. Философ Гурджиев сбывает икру. Профессор математики служит кассиром в русском ресторане. Имени профессора британец не называет, но мы-то знаем что это за университетское светило: дед нынешнего редактора «Русской мысли» Ирины Иловайской-Aльберти. Может быть, он служил в ресторане «Dore»? Или в «Уголке»? Профессор в нарукавниках сидел на высоком табурете за конторкой и щелкал счетами. 126 судов под андреевским флагом, прибывшие из Севастополя в Константинополь. Щелк. Около 150 тысяч беженцев, от Петра Николаевича Врангеля до публичного дома в полном составе. Щелк. Оккупанты: 10 тысяч британских солдат, по 8 тысяч индийских и французских, 2 тысячи итальянских, горстка японцев. 200 тысяч греков, высланных турками на судах из Измира (Смирны) в Грецию. Четыре года и одиннадцать месяцев оккупации Константинополя. Щелк-щелк-щелк.

Ко времени наплыва русских в ноябре 1920 года оккупанты вполне прижились в Константинополе. Их образ жизни я бы назвал «костюмированным загулом». К стандартным мундирам добавьте юбки шотландских гвардейцев, итальянские шляпы с петушиными перьями, шаровары французских сенегальцев, турецкие красные фески и белые тюрбаны, длинные облачения дервишей, бело-голубые флаги греков, черный от крейсеров Босфор, синий горизонт, будущее в дымке. Британцы умудрялись ежедневно играть в регби и крикет, но преимущественно пили. Офицеры квартировали в «Pera Palace Hotel» или в «Grand Hotel de Londres». Первый не утратил блеска и поныне. Правда, среди почетных постояльцев предпочитает называть Агату Кристи и Грэма Грина. Не только виски, но и деньги лились рекой. Оккупанты не грабили, а наоборот — набивали карманы туземцев. Смекалистые константинопольские девчонки и мальчишки, промышлявшие проституцией, впоследствии долгие годы жили на заработанные в оккупацию фунты и франки.

Русские прибавили оборотов этому костюмированному загулу, хотя привыкали к новому быту туго. Беженцы побогаче вроде Александра Вертинского снимали номера в «Pera Palace Hotel», но прочие селились в хлипкие пансионы, откуда хозяева спешно вышвыривали хлопотных проституток. По ночам их бывшие клиенты ломились в пансионы, но обескураженно ретировались при виде лысых фрейлин. Стричься налысо приходилось из-за гнид и вшей. Тех, кто болел, прятали подальше и поглубже: подозреваемых в сыпном тифе насильно отправляли в карантин, где от заразы не было никакого спасу. Огромное стопятидесятитысячное тело белой эмиграции трясла транзитная лихорадка. Разговоры начинались и заканчивались словом «виза». С ней можно было отправиться на Мальту, в Венецию, в Париж, доплыть до румынской Констанцы, там пересесть на поезд, идущий в Черновцы, и уже оттуда через пограничный Снятын добираться до варшавских родичей. Но пока надо было жить. Русские плясали в кабаре, пели оптом и в розницу. Знаменитый московский негр-джазист Федор Федорович Томас завез в Константинополь чарльстон и фокстрот. Балетмейстер Виктор Зимин ставил «Шехерезаду» в оформлении Павла Челищева. На Рю-де-Пера открывались русские магазины, конторы, кабинеты врачей и адвокатов. В игорном доме наяривал на скрипке петербургский румын Жан Гулеско. Русские рестораны — «Le Grand Cercle Moscovite», «Petrograd Patisserie», «Черная роза», где пел Вертинский, а на вешалке швейцаром стоял бывший сенатор, «Эрмитаж» с бывшим губернатором (если верить Вертинскому) на кухне — буквально ломились. Особым успехом пользовались элегантные официантки со светскими манерами. За ними волочились британцы, французы, итальянцы, а турки вовсе теряли голову. В 1923 году три с лишним десятка жен и вдов пашей и беев воззвали к коменданту Константинополя: «Эти силы (русские барышни. — И. П.) порока и разврата опасней и разрушительней сифилиса и алкоголя». Но комендант был бессилен. Помогло время и строгости Ататюрка. К 1930 году в Стамбуле осталось лишь 1400 русских. Прощайте, врата Царьграда!

У нынешнего Стамбула, говоря языком психолога, комплекс бывшей столицы. Этим же комплексом страдают Петербург и Краков. Но у европейских «бывших» страдание проявляет себя в культурной спеси, в интеллектуальной заносчивости. Со Стамбулом иначе. В отличие от студенческого Измира, когда-то слывшего «Парижем Леванта», и чиновничьей Анкары, избиратель здесь с бородой, с фундаментом. В пролежнях города преет обида. Город помнит, что еще в нынешнем ХХ веке он был столицей Империи, столицей безграничного мусульманского космоса.

В Стамбуле я всякий раз захожу в русский ресторан «Rejans» на бывшей Grande Rue de Pera, ныне улице Независимости. Увы, барышень там нет. От русскости остались лишь пирожки, смахивающие на бураки, котлеты по-киевски, бефстроганов и водка на лимонной кожуре. Водку подают в бутылке — пей на здоровье. Выпив, можно погулять. Чуть отойдешь в сторону от вылизанной улицы Независимости — и ты уже в другом календаре. От великолепных домов конца XIX — начала XX века остались ветхие силуэты. Содержание — чужой, пришлый люд — обезобразило форму. Содержание сокрушило ее, разворотило, разъело. Но именно здесь, в кварталах, изъеденных жучком времени, среди отбросов и крыс, непросыхающего тряпья на веревках, сопливых пацанов на майдане, безносых муэдзинов, во мне продирает глаза чувство родины. «Прошлое — другая страна: там все иначе». Эта метафора романиста Л. П. Хартли настолько в Англии заезжена, что и цитировать ее неловко. Но в моем Стамбуле слова Хартли теряют метафорическую глубину. Родина — это прошлое. Только прошлое. Всегда прошлое. Ее не вернешь.