Немного любительской социологии,

В качестве примера даю то, что успела услышать на протяжении десяти минут перехода пешком улицами Саксаганского и Эспланадной — от угла Горького до станции метро «Дворец спорта» (в социологии это называется методом включенного наблюдения):

1. — Ну, и сколько он на этом варит?

2. — Я недавно парней с завода встречал, так говорили — за тот год выплачивать начали...

3. — Кинули, Серый! На пятнадцать гривен! Как лоха, кинули!.. (подростки на углу Красноармейской, односложные вставные слова выпускаю).

4. — Думали кафель в ванную положить, еще в том году собирались. Ну никак денег собрать не получается... А он же растет, на нем же ж все горит...

5. — Какая там дисциплина, если два месяца зарплату не платят...

6. — Дружба дружбой, а я ему говорю: ты как хочешь, а до первого не рассчитаешься — включаю счетчик!

7. — Пятьдесят баксов в месяц... (на Эспланадной охранник около ресторана, что имел в виду — Бог его знает).

Не преувеличиваю: это действительно все. Похоже, ни о чем другом, кроме как, говоря словами героя Тютюнника, «чем подлататься», люди в толпе уже не говорят, а следовательно, и не думают, — нормальные себе люди, посполитые граждане («электорат», как высказываются должностные лица), которые над чем-то же работают, кого-то любят, растят детей, зачем-то учатся, куда-то изредка путешествуют, что-то читают, заполняют театры, а также бары и кофейни (пробуйте-ка найти свободный столик в субботу вечером), т.е. проводят, как уж там ни есть, а в общем, в массе своей, такую обычную гражданскую жизнь, — и все это под прессом одной и той же, как хроническая зубная боль, мысли: чем бы подлататься — если не сегодня, то завтра? Так в голод живут с мыслью, где бы раздобыть съестного, которая не отпускает и тогда, когда только что пообедал.

В принципе, за таким наблюдением не стоит и на улицу выходить — каждый из нас может сделать его самостоятельно, если не на себе, то уж, наверное, на тех своих знакомых, кого стремительным потоком социального расслоения вымыло в «массу» со среднемесячным доходом в сто гривен. Физически выжить за такие деньги, как мы в очередной раз в своей истории героически доказали, можно, а вот духовно — нет: всякий интерес к «не съестному» убивается. За каких-то несколько лет миллионы здоровых, думающих, трудоспособных людей, чьи мозги являются, между прочим, таким же совокупным национальным богатством, как земные недра или водные ресурсы, постепенно сошли до положения духовно «опущенных», в зэковском смысле слова, — инженеры и врачи, учителя и ученые неустанно, с болезненной навязчивостью знай твердят о том, как, на чем и сколько им удалось сэкономить или подделать (в этой отрасли творческая изобретательность воистину безгранична, и, кажется, только здесь скоро и останется присуждать правдивые, не «липовые» патенты на открытия). Не раз, не два приходилось видеть, как тоскливо гаснут глаза собеседника, в которых минуту назад лихорадочно, как на табло невидимого счетчика, мелькали, меняясь, цифры, цифры, цифры (в твердой и родной «мягкой» валюте), лишь только болтовня переходила на хоть немного «абстрактную», «непотребительскую» тему — неважно, какую. Будет ли мировой экологический кризис, кто там сербы, а кто албанцы, и кто перед кем провинился, — все это для озабоченных исключительно «поиском черствого куска» звучит, будто на иностранном языке: не фиксируется, пролетает, нераспознанное, как информационный шум. И трудно за это укорять: нужно, действительно, быть героем или гением, чтобы при изнурительной, изо дня в день, материальной нищете — удержаться и не впасть в нищету духовную. С сужением вокруг человека пространства оперативных возможностей (какие, к черту, возможности, когда не то что компьютер купить — телевизора не за что!) — неминуемо сужаются, сворачиваются и мыслительные горизонты, и единственным реальным «жизненным миром личности», как любят говорить психологи, в окончательном итоге остается — бурчание в пустом животе.

Право, не знаю, с какого потолка наши социологи берут данные об украинском «общественном мнении» — по-моему, для этого, как минимум, нужны граждане, не «по паспорту», а по мироощущению, т.е. люди, которые ощущают свою личную причастность (а в идеале и ответственность — а как же!) к событиям, лежащим за границами их повседневного выживания. А теперь, ну-ка представьте себе на минуточку событие (только, чур, не повышение цен на сахар!), способное всколыхнуть сегодня всю нашу нового времени, соборную Украину «от Сяна до Дона» так, как, скажем, американцев — сексуальное вероломство их президента, или раньше британцев — смерть принцессы Дианы: чтобы в каждом доме только об этом и говорилось, за каждым кофейным столиком об этом спорили, ссорились, до хрипа друг друга перебивая, что-то доказывая, — даже так (если кто-то еще припоминает!), как в начале «перестройки» из- за сталинских большевистских преступлений (а через десять лет «социалистический» спикер украинского парламента мог уже разговаривать на площади под портретом Сталина, не боясь ни тухлого яйца, ни гнилого помидора, — никто и не обратил внимания)... Ну что, представили? То-то же и оно...

В философии этот синдром называется «отчуждением». Именно так отчужденно мы жили и «совками», только там вместо денежного голода господствовал товарный — миллионы людей убивали наиболее активное время своей жизни на то, чтобы что-то «достать» — от твердокопченой колбасы до югославской мебели. Можно было, правда, на все это с гордостью плюнуть, питаться колбасой вареной, годами ходить в одних, отполированных до блеска на ягодицах, штанах и читать в оригинале китайских поэтов, теша себя собственной духовностью. Сегодня упали и эти частные «бастионы духа» — по причинам, естественно, не только внутриукраинским, ибо с приходом информационной цивилизации и мир же изменился до неузнаваемости (чего, кажется, никак не уразумеют те сердечные «краснознаменные» демонстранты, для которых «мир» всю жизнь заканчивался за Чопом, и они мечтают вернуть его «назад на место»). Во всяком случае, «башен из слоновой кости» больше просто некуда приспособить — и в результате вся наша прославленная «духовность» лопнула, как мыльный пузырь (пустые залы на некоторых бесплатных — и это очень, очень неплохих! — симфонических концертах — для меня самое убедительное этому доказательство). Не приобретя вместо этого духовное гражданство, мы оказались лишены всякого психологического иммунитета против материальной нищеты, поэтому абсолютно беззащитно деградируем — массово и стремглав.

Я, конечно, далека от мысли, что достаток сам по себе способен обеспечить широту мышления и интересов. Как-то оно не похоже, чтобы наши богачи не спали ночами, болея сердцем по поводу судьбы детей-инвалидов, исторических памятников,Чернобыльской зоны или озоновой дыры над Антарктикой... Хуже, что и вельможам оно все (и многое другое!), мягко говоря, «по цимбалам», — хотя как раз им бы, в силу сугубо служебного долга, полагалось в первую очередь проникнуться чем-то более масштабным, нежели доски для собственной дачи (пример взят наугад — не дай Бог, никаких намеков, так что не вставайте, пока вас не вызвали!). Не вредно было бы даже понимать такую простую вещь: интеллектуальный потенциал нации, — который, правда, куда труднее, чем экономический вычислить в твердой и «мягкой» валюте, — требует, однако, не меньшего хозяйственного подхода. И когда вместо полноц енной реализации на рабочих местах этот потенциал по-варварски транжирится (и дисквалифицируется, а как же!) в бесплодной борьбе «за хавчик» (вот еще одно словцо, подслушанное мной из живых уст улицы, — не правда ли, чудное?), — то этим неотвратимо подкладывается мина под весь наш завтрашний день. Как-то, знаете, не хочется превращаться в нацию полуидиотов — и все лишь потому, что у кормила оказались плохие хозяева...

С такими вот «смутними й невеселими», как писал классик, мыслями я приблизилась к подземному переходу на углу Крещатика и Богдана Хмельницкого — и замерла, издалека услышав Шопена в исполнении струнно-духового квартета, да еще и какого — чем тебе не филармония!.. (Однако, может, они из филармонии и пришли, эти парни, — со своих ста тридцати гривен ежемесячно?). По- дурацки некстати мелькнуло из Пастернака: «Опять Шопен не ищет выгод...», — даже сентиментальная слеза навернулась на глаза! В этом случае, однако, Шопен как раз выгоды и искал — в открытом скрипичном футляре на земле сиротливо поблескивали монеты, даже несколько гривенных купюр валялось... Я тоже полезла за кошельком, смахнув непрошеную, с искренней радостью и неподдельной патриотической гордостью за музыкантов: что ж, эти, во всяком случае, — не дисквалифицируются!..