Непознанная благодать

Андрей Билоус — один из тех режиссеров, которые умеют удивить и выбором пьесы, и подходом к ней, и, в конечном счете, результатом. На сцене родного — Киевского театра драмы и комедии на левом берегу Днепра он поставил спектакль «Высшее благо на свете...», в котором, признаться, не сразу узнаешь меланхоличный «Месяц в деревне» Ивана Тургенева. Режиссер предлагает решительно забыть о томной барыне, вздыхающей о прошедшей молодости, и об унылых кавалерах, велеречиво рассуждающих о свойствах страсти, и не способных на банальный флирт, не говоря уже о прочем. В спектакле Билоуса как раз все наоборот — и флирта, и «прочего» тут порой даже в избытке. Так, что временами изумляешься, как все это без зазоров легло на тургеневский текст.

Поначалу вообще трудно разобрать, кто здесь кому кем приходится. Все герои — в одноцветных светлых льняных костюмах и смахивают на беззаботных дачников, живущих дружной коммуной и резвящихся, как дети, у недостроенного двухэтажного домика, от которого есть один остов да сваленные грудой кирпичи (сценография Олега Лунева). Среди них есть удивительной красоты женщина, к которой явно не равнодушны трое мужчин, а она тем временем украдкой поглядывает на четвертого, демонстрирующего завидную выдержку и хладнокровие в ее присутствии. Эта очаровательница, как и влюбленные в нее мужчины, не замечают других женщин, которые молчаливо, угрюмо и в то же время с нескрываемым любопытством следят за их отношениями.

Собственно, эта «унификация» — одна из составляющих режиссерской концепции, в которой вообще не предусмотрены какие-либо заданные наперед оценочные категории. Иными словами, Билоус отводит для себя роль изобретательного рассказчика, остроумного и приметливого, иногда чрезмерно сгущающего краски и нагнетающего страсти, но принципиально избегающего комментариев, ярлыков, прямолинейных объяснений и однозначных суждений.

Наталья Озирская в роли Натальи Петровны и не пытается растолковать нам, что же творится с ее героиней, которая поминутно сама себе удивляется: «Ах, влюбилась в мальчишку! Ах, милую воспитанницу хочу «сбагрить» в жены старому соседу-олуху! Ах, неужели это все со мной происходит?» В этом спектакле Наталья Петровна первая не желает рассуждать и анализировать, а лишь чувствовать, переживать, страдать, сходить с ума, впадать в дикую радость, мучаться от ревности — и так по кругу, до изнеможения. Она первая не задумывается, прилично ли иметь любовника при живом муже, и уже при них двоих еще заглядываться на юного Беляева. Порой кажется, что и она, и все рядом напрочь забыли о грехе, найдя в любви оправдание всем безумствам и бесчинствам...

Кстати сказать, любви Андрей Билоус придумывает метафору — эдакого гигантского воздушного змея, сколоченного из остатков строительных реек и перетянутого прозрачной полиэтиленовой пленкой. До поры до времени «змей» реет над сценой, игриво маня героев хвостиком из шелкового шарфа. Но ближе к финалу, эта конструкция опускается вниз, и вот уже в липком полиэтилене, как в паутине, бьется Наталья Петровна под тяжестью Беляева, а чуть позже на том же месте ее муж — господин Ислаев зачем-то буквально изнасилует безответно влюбленную в него даму Лизавету Богдановну. Материнская маниакальная любовь окажется не менее разрушительной, ведь Ислаев и без подсказок давно догадывается об отношениях его жены и старого друга. Тонкая пленка рвется все больше и больше — такая вот натуралистичная дефлорация высоких чувств.

Единственной, кого этот «змей» не тронет, оказалась юная воспитанница Натальи Петровны — Верочка (Елена Бушевская). И, самое замечательное, эта девочка, влюбленная по уши в Беляева и клянущая свою коварную наставницу, даже не догадывается, по краю какой бездны она только что ходила. Хотя, пережив первую катастрофу, Верочка и повзрослела в одночасье, и поумнела, и даже опошлилась — бросающему и ее, и Наталью Петровну Беляеву она напоследок, не поднимая глаз, покажет средний палец, лаконично поставив жирную точку в их истории...

«Высшее благо» вдруг обернулось стихийным бедствием неимоверных масштабов и огромных разрушительных свойств, не щадящим никого на своем пути. Единственное, чем можно утешаться, так это предположением, а не обманулись ли все, сочтя благодатью что-то совершенно иное, носящее маску любви, но по-настоящему не обладающего и половиной ее истинных свойств? Ведь как-то уж совсем невыносима мысль, что возвышенные, благородные, совестливые порывы нынче и на сцене, и в быту выглядят как минимум наивно, а максимум — фальшиво, зато пошлость и цинизм легко узнаваемы и глубоко органичны. Впрочем, для того, чтобы это опровергнуть, потребовалось бы сочинить совсем другой спектакль.