Одинокий самурай

Когда-то Кира Питоева, известный искусствовед, сказала автору этих строк незавершенную фразу: «О, Коля Мерзликин! Для шестидесятых годов это...» В незавершенности не было недовысказанности. Так говорят, когда само имя — самодостаточно.

В силу своей самодостаточности Мерзликин даже может показаться не театральным, во всяком случае — не играющим человеком. Он, например, говорит: «Хочешь, я тебя сейчас удивлю?» — и начинает говорить, тихо и неровно, совсем не так, как у нас это делают, когда собираются «удивлять». Потом вообще замолкает. Потолок не падает, и ты осторожно спрашиваешь: «Уже удивили, Николай Иванович?», хотя и подозреваешь, что да, таки «уже», но все было настолько просто, что ты оказался неготов.

Наверное, Мерзликину, вот такому-то, тяжело стартовалось. После электромеханического техникума он пошел в театральный институт, на актерский курс Михаила Верхацкого, знаменитого курбасовца. Разочарованный Дед (так его звали) придирался к мерзликинским этюдам с воображаемыми предметами: мол, почему не снимает воображаемые часы, когда воображаемо моет руки? Но вчерашний электромеханик и в реальной жизни мыл руки именно так — не снимая часов! Но театр есть театр, и нужно было что-то с этим делать. Готовясь показать Верхацкому этюд о юном партизане, Мерзликин взял у реквизиторов настоящий пистолет, спрятал в карман и сел в троллейбус. Какая-то пасажирка странно взглянула на него, почувствовав его вооруженность. Это важно — не увидела, а почувствовала. И он сделал тот этюд, и Дед больше не вспоминал о часах.

В недоговоренной фразе Киры Питоевой угадывается как раз внутренняя невидимая вооруженность Мерзликина, его спокойная самурайская готовность к действию.

Поскольку у самого Мерзликина нет потребности объяснять и истолковывать себя, попробую предположить, что его переходы с места на место (кино, ТЮЗ, Молодой театр и, наконец, Детский музыкальный) продиктованы определенной логикой. А именно: он, возможно, подсознательно, искал «честное искусство», такое, где можно не столько играть, сколько проявляться. Когда он стал главным режиссером Детского музыкального театра, некоторые этого не поняли, мол, режиссер там — вовсе не первостепенная фигура, тогда зачем? Зато в театре для детей меньше конъюнктурщины. Правда, когда он туда переходил, угроза современной конъюнктуры еще мало кому была очевидна.

У него, кроме «удивлять», есть еще один примечательный глагол — «пугать». Слово звучит иронично и касается (в театре или в жизни) всего того, что делает вид, будто оно чего-то стоит. Как-то я увидел у него на репетиции хорошую актерскую находку и спросил, почему он не похвалил актера за нее. Он ответил почти сердито: «Не дай Бог! Если этот актер узнает, что создал «образ» — сразу начнет им тебя пугать!»

В свое время Мерзликин делал на сцене много вещей, которые тогда могли считаться крамольными. Но он никого при этом не дразнил, не эпатировал, не держал кукиш в кармане. Он искал прежде всего истину, а не крамолу, и, кажется, даже недруги понимали это. У меня создалось странное впечатление, что спектакль «Спроси когда-нибудь у трав» Мерзликину запретили... с каким-то молчаливым уважением к нему. А в другой раз было сказано, что его «Сто тысяч» в театре — это то же, что «Тени забытых предков» в кино. Такая оценка могла значить тогда и комплимент, и приговор. Ему есть чем похвастаться, но он безразличен к этому. Он — «шестидесятник», но как бы вне обоймы, вне списков, как бы одинокий самурай. Причина, возможно, в том, что в Мерзликине нет ни бравады, ни надлома, характерных для 60-х, а тем более 70-х лет. Он будто на дольше рассчитан. Его «Любовь, джаз и черт» могла и до сих пор идти в ТЮЗе и была бы очень актуальна, как и его «Стена», которая идет в Молодом театре уже полтора десятка лет.

...Совсем недавно Мерзликин спросил: «Угадай, что я хочу поставить? Ты очень удивишься!». Вспомнив, что лет пятнадцать назад он носился с пьесой Борхерта «Там, за дверьми», я выпалил: «Борхерт!». Он довольно сморщил нос: «Ну, Борхерт — это детский лепет!». Согласитесь, гениальный ответ — если учитывать, что слова «детский лепет» касались восторгов Мерзликина пятнадцятилетней давности, а было тогда ему пятьдесят. Мне это так понравилось — забыл даже спросить, что же он собирается ставить теперь.