Повесть об аббате дю Бюкуа

Жерар де Нерваль, талантливый писатель и очень серьезный человек, прогуливавшийся по Парижу с омаром на поводке, едва ли не самую увлекательную свою книгу написал о поисках книги.* И если повесть о самом аббате дю Бюкуа, что называется, на знатока, то к перипетиям добывания старинного фолианта с его жизнеописанием, следы которого то появляются, то пропадают в Брюсселе, Франкфурте и Париже, Генуе, Компьене и Эрменонвиле, не останется равнодушным ни один настоящий читатель и собиратель книг.

Впрочем, Нерваль не единственный автор, который сумел вычислить формулу успеха у библиофилов и книгочеев. Шарль Нодье, Умберто Эко и Артуро Перес-Реверте тоже мучают и манят нас изысканными описаниями потрепанных страниц, широких полей с таинственными пометками, кожаных переплетов, увесистых томов и старинных гравюр. И в какой-то момент судьба книги начинает волновать нас гораздо больше, чем судьба человеческих персонажей; а страсть самому прикоснуться к ней, увидеть, подержать в руках превышает жажду обладания любыми сокровищами. Не потому ли, что мы уверены, — вопреки всем заверениям, — что рукописи, увы, горят?

До 1974 года восстановить утраченные в предыдущих войнах и экспроприациях семейные библиотеки — а пуще того собрать новые — было нелегко. Большинство любимых и желанных книг попали в уникальную категорию «не запрещенных, но и не разрешенных». Теоретически эти авторы где-то и когда-то издавались, теоретически их где-то и кто-то читал. Счастливые обладатели должны были делиться с менее удачливыми товарищами. И делились, зачастую небескорыстно, но все равно спасибо, ибо куда ж мы без них, благодетелей?

Малой отдушиной были журналы, в которых изредка проскальзывали немыслимые тексты; их размножали на старомодной копировальной технике (я и ныне с невероятной нежностью отношусь к неподъемному тому «Мастера и Маргариты» альбомного формата с толстыми серыми страницами), их перепечатывали от руки — и копирка, и пишущая лента были пробиты до дыр. И за последний, десятый, так называемый «слепой» экземпляр, о котором можно было сказать только одно: он бледно-чернильного цвета — шли такие же яростные сражения, как и за фамильный бриллиант, случайно не упомянутый бабушкой в завещании.

Серьезные учреждения превратились в филиалы переплетных мастерских, и в приличном обществе неудобно было произнести вслух, что ты не умеешь сброшюровать несколько страничек «Ханского огня». А переплеты? Из темно-зеленой, темно-синей, серо-голубой или грязно-розовой шероховатой бумаги, с тонкой полосочкой цветного дерматина…

В моей библиотеке эти трогательные сокровища стоят в том же ряду, что и почти неотличимая по виду, дряхлая, жутко изданная, невразумительная книга «Гуси-лебеди» с выцветшей надписью «Туся, навсегда запомни 1917 год».

В 1974 году оказалось, что несколько килограммов газет «Правда», «Красное знамя» и «Известия» (что там еще в обязательном порядке подписывал передовой строитель коммунизма, жаждавший беспрепятственно читать «Химию и жизнь» и «Иностранную литературу»?) с последними сводками с места строительства уходящей в неопределенное будущее магистрали и репортажами о проведении — ковырнадцатого съезда КПСС могут стать счастливым билетиком, пропуском в Волшебную страну.

В фильме Виктора Флеминга «Волшебник страны Оз» использована чудесная визуальная метафора: как только Элли-Джуди Гарланд ступает на дорогу из желтого кирпича, черно-белый мир канзасских будней взрывается сияющим торжеством «Техниколора». Что-то подобное ждало тех, кто впервые с трепетом обменял макулатурное приношение на билетик с разноцветными маленькими марочками: розовыми, зелеными и голубыми… (Помните Тома Сойера с его красными, синими и желтыми билетиками, за которые ему торжественно была вручена Библия в воскресной школе?) И человек, обитавший в дощатом или жестяном строении, выкрашенном масляной краской, сам того не подозревая, становился Гудвином. Только правильным — не увозившим из мира чуда, а впускавшим в него всех желающих.

Мы уже не помнили, что такое рождественский вертеп, а жаль, потому что более всего на волшебный вертеп это и походило. Марка на один килограмм, три, пять — и после спортивных состязаний в книжном магазине и общеукрепляющего стояния в очереди, в толпе единомышленников и родственных душ, вы становились счастливым обладателем «Виконта де Бражелона», с которым сталкивались последний раз в закрытом зале библиотеки Скадовского.

А торжествующий шепот в задних рядах: «Железный король — это не тот, который носит железную маску?! Будет еще один?!» — одно это дорогого стоило.

Cамая читающая в мире страна заново открывала Дюма, Дрюона, Эберса, Честертона и Джека Лондона; вникала в трудности жизни и быта фараонов и имела личные причины ненавидеть негодяя Нерона; кинулась уточнять, бывают ли на свете черные тюльпаны, и грезила ночами о большом доме, главным украшением которого будут маленькие хозяйки. Неспокойная, интересная тогда была жизнь, все волновались: гоже ли лилиям прясть? И впадали в прострацию, выяснив, что таки нет.

Я не утверждаю, что все было именно так светло и безоблачно.

Но жанр «макулатурной» книги почил в бозе вместе с огромной страной, которая с кем хотела, с тем и граничила. А о мертвых хочется вспоминать только хорошее.

Запустите любого библиофила семидесятых в нынешний правильный книжный магазин или на рынок, ту же Петровку. Он непременно решит, что наконец умер и за все страдания ему положили отпуск в раю, ибо только райские кущи могут в его представлении так выглядеть. А бородатый человек, вопрошающий: «Как, вы еще не читали последнего Фаулза?» — непременно ключник Петр; и горе тому, кто не читал, и, конечно же, давайте, давайте скорей, пока не вернули на грешную землю.

Не стоит сетовать нынче на засилье Доценко, Донцовых и Марининых. Книг много, как счастья, — хватит всем: и тем, кто ищет Гумилева, Мандельштама и Бродского; и тем, кто мечтает о томике Каттнера, Шекли или — страшно сказать! — Стругацких. А «Божественная комедия» в двух томах с золотым обрезом и комментариями на широких, в пол-ладони полях? А подарочный репринтный Шекспир? А «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» и «Назову себя Гантенбайн» в чудесных твердых переплетах — не хотите? А воспоминания Гейнца Гудериана? А Лоренс Стерн? А Гермесы Трисмегисты, Папюсы и прочие астрологи-хироманты? А «Сказание о падении дома Тайра»? А Вудхаус? А Вийон — в нескольких, причем, изданиях? А «Исэ-моногатари» в «Литпамятниках» — сразу на нескольких раскладках, свободно — и его ближайший по издательству родственник Томас Мэлори с легендами об Артуре и рыцарях Круглого стола, из-за которых четверть века тому рушились судьбы и распадались семьи? И никто не крушит прилавки?

И все-таки сейчас это действительность, о которой мечтали, а тогда — сказка.

Воля ваша, не представить мне при всем моем небедном воображении, как теперь, возвращаясь с Петровки или из «Буквы» с томиком Фрая, Даррелла или Павича, глава семейства чинно усаживается за столом, торжественно разворачивает пакет, а домочадцы уже доверительно обсели его, нетерпеливо дышат в ухо, нервно, по третьему разу, вытирают руки о передничек в горошек, чтобы не испачкать переплет — и вот он, момент истины: книга, которую будут читать вечерами вслух. Незапретный плод неужто не сладок?

Тосковать по прошлому и возвращаться туда не стоит. Хотя бы по той простой причине, что прошлого нет — оно уже было, и его больше никогда не будет. Впрочем, любое прошлое заслуживает того, чтобы его помнить и уважать.

У того же Нерваля упомянута история, которая в определенных кругах считалась хоть и невероятной, но не придуманной. История о том, как любимый Нодье, Дюма, Ростаном и Сент-Бевом господин де Сен-Мартен, всю жизнь прослуживший хранителем библиотеки Арсенала в Париже, и после смерти продолжал наведываться в прежнее свое жилище, не желая расставаться с обожаемыми изданиями XVI и XVII веков, кои собирал. Настойчивый призрак каждую ночь звонил в дверной звонок, прося, чтобы его пустили в библиотеку, до тех пор, пока кто-то не отслужил мессу за упокой его души.

Кто отслужит заупокойную по бедному хмурому призраку, бормочущему: «Кладите сюда, на весы», — по повелителю дощатого сарайчика, единственным сокровищем которого были билетики с цветными марками; по скупому рыцарю, которого постоянно осаждали «неимущие» макулатуры, со смятыми пятерками и трешками, одолженными до зарплаты? Захочет ли кто-нибудь?

Может, сегодня, спустя 30 лет, посреди нынешнего книжного великолепия все-таки стоит помянуть его добрым словом. Пусть он иногда пугал нас, пусть бывал несносен и недружелюбен порой, но он был первым, кто приоткрыл нам дверку в Кроличью нору, где «чем дальше, тем любопытственнее и любопытственнее».

Мы нынче редко прилагаем титанические усилия, чтобы добыть книгу, ибо вскоре ее нельзя будет найти вообще; мы нынче редко читаем по ночам, ибо завтра надо будет отдавать, а оторваться невозможно, и «веки спичками подпирать» — это уже не столько образное выражение, сколько руководство к действию. Нам нынче больше доступно, а там, в прошлом, мы уже бывали и назад не хотим. Мы нынче не лучше и не хуже — мы такие, какие есть.

Но, кажется, тридцать лет тому назад мы острее понимали, что рукописи все-таки горят.

* Жерар де Нерваль «Дочери огня», повесть «Анжелика».