Пророк ужаса

Обнародованные несколько лет назад материалы следственного дела № 532 и через пятьдесят лет невозможно читать без содроганья. Больного 66-летнего старика, гения театра, кумира многих театральных поколений денно и нощно били, физически и морально уничтожали, низвергали в ад.

Двумя годами ранее был разгромлен его знаменитый ГосТИМ, театр с 1923 года носивший имя первого народного артиста республики — Всеволода Мейерхольда. Как писал в «Таймс» после закрытия ГосТИМа театральный гений с куда более благополучной судьбой — Гордон Крег, «крысам, кишащим везде», удалось сожрать Мейерхольда. Эти мистические твари из мейерхольдовской же гоголианы «Ревизора» 1927 года, эти всамделишные крысы, перебежавшие ему дорогу, когда он в последний раз свободно шагал по ленинградскому двору, проглотили Мастера.

Кроме ГосТИМа, у Всеволода Эмильевича было еще множество театров: больших и малых, провинциальных, столичных, студийных, академических. Из большинства этих театров он уходил сам, отказываясь от непобедимой рутины, недовольный окружением или непониманием друзей — из МХТ, из театра Веры Комиссаржевской. Другие же сметало время — Товарищество новой драмы, студию на Поварской, Александринку.

О его спектаклях сложились легенды как о пророческих. О демоническом «Маскараде» 1917 года — последнем спектакле в присутствии царской семьи; о судорожном «Балаганчике» 1914 года, с куклами-мертвецами, в преддверии мировой бойни; о мистической «Жизни человека» 1907 года в погруженной в депрессию державе. Мейерхольд был человеком с маниакальным ощущением времени и одновременно как бы без кожи, абсолютно беззащитным перед наглостью внешнего мира.

На сцене Мейерхольд словно режиссировал собственную жизнь, страстно созидая сценический мир из почти животного, тактильного ощущения окружающего бытия. Потому менее театрального режиссера, по сущностным, а не формальным признакам, отыскать трудно. Он шел к зрелищу от идеи жизни. Никакого выдумывания прошлого, настоящего и будущего не было. Все воплощалось через особое, глубоко субъективное и поэтому кажущееся невероятной выдумкой видение конкретного момента истории.

Готовя в 1937 году свой последний спектакль в ГосТИМе «Одна жизнь» по повести Николая Островского «Как закалялась сталь», Мейерхольд дотошно объяснял и даже показывал актерам, как именно слепой, смертельно больной герой беспомощно шарит руками по стене в поисках двери-выхода. Мастеру было так важно и необходимо передать со сцены вползающее в душу чувство животного страха, отторгнутости, забвения и вместе с тем твердости духа.

На физических же, тактильных, пространственных ощущениях зиждилась его знаменитая азбука для актеров — биомеханика. Ощущение соприкосновения со средой, пропущенное через мозг, должно было рождать в исполнителе чувство свободы.

Художник равен только художнику. Субъективный (отчасти максималистский, отчасти утопический) взгляд на события жизни, на природу вещей давал Мейерхольду право распоряжаться принадлежащим ему театральным миром как своим собственным. Отсюда чудовищная конфликтность, уничижение оппонентов и завораживающие, нет, не концепции, жизнетворящие идеи спектаклей, проросшие из его фантастической судьбы.

Коленопреклоненное обожание второй жены Зинаиды Райх родило спектакль — трагическое признание в любви «Дама с камелиями», социальную подоплеку для которого он отыскал в книге Августа Бебеля «Женщина и социализм». 33 эпизода «Леса», поставленные в 1924 году, где Аксюша с Петром летали на «гигантских шагах» — качелях, явились иллюзионистским эквивалентом утопических большевистских шагов-пятилеток. А снявшись в 1915 году в роли лорда Генри в кинокартине «Портрет Дориана Грея», Мейерхольд запечатлел облик целого поколения модернистов: Александра Блока, Николая Гумилева, Михаила Кузьмина...

В 1904 году, в самом начале своей карьеры, Мейерхольд шокировал жаждущий легких развлечений Херсон, где он в течение двух сезонов оттачивал свое режиссерское мастерство, выпуская чуть ли не еженедельно новый спектакль, несмешной комедией «Вишневый сад», текст которой был получен прямо из рук автора, Антона Павловича Чехова... Именно в «Вишневый сад», один из ранних спектаклей тридцатилетнего режиссера, впервые вошел его будущий спутник — Ужас. Так, с прописной буквы сам Всеволод Эмильевич писал это слово. Вошел и остался в его жизни, его театре, его судьбе навсегда.