Рената ЛИТВИНОВА: «Я вам не скажу про свои сны»

Недавно наш город посетила особа, одаренная во многих отношениях — Рената Литвинова. Актриса, сценарист (в этих двух качествах прославившаяся в фильмах нашей замечательной Киры Муратовой), незабываемая светская личность, а теперь еще и режиссер. Ее фильм «Богиня» успешно идет в киевских кинотеатрах. Оценивать его можно по-разному, но все вышеперечисленные таланты Литвиновой влекут к ней — независимо от качества сделанного ею — тьмы и тьмы поклонников. Поэтому, когда предоставилась такая возможность, мы задали феерической гостье несколько вопросов. Что получилось, можно прочесть ниже.

— Рената, вашему фильму предшествовала очень мощная пиар-кампания. Лично вам это помогало в работе?

— Судя по вниманию зрителей, я вижу, что это лишнее... Мне тяжело, конечно, было в этом участвовать. Но мне хотелось, чтобы об этом фильме узнало как можно больше людей. А без рекламы, что доказывают успехи даже довольно посредственных картин, не обойтись. К сожалению, нужно давать интервью, чтобы на твою картину пошли, чтобы о ней узнали. Потому что вы в силу своей профессии видите все эти публикации, а простой зритель — ему может попасться на глаза заметка или плакат, останется в голове — он и придет. На самом деле это такая вынужденная акция, но то, что она мне не приносит наслаждения, это факт.

— Но вы довольны реакцией на ваш фильм?

— Зрителями-то как раз я довольна. Есть просто такие журналисты злобные. В Москве есть какая-то жирная женщина (я ничего не имею против полных), и она про меня пишет ужасные статьи. Теперь, если говорят, что журналистка в теле — я сразу напрягаюсь.

— А как складывается прокатная судьба «Богини»?

— В Киеве сначала не хотели брать. Потом на месяц, теперь на два месяца продлили прокат. И при этом не было рекламной кампании, и мы просто делаем выводы. А в России это шло по нарастающей. То есть сначала очень мало информации, а потом уже зрители узнавали по сарафанному радио и стали приходить, стали продлевать прокат. Я в Москве буквально собираю директоров кинотеатров и говорю — смотрите, от вас зависит моя жизнь! Возьмите мой фильм, пожалуйста! Представляете, сидит директор, смотрит картину и думает — что же мне делать — пойдут на нее, не пойдут?.. Хочется, чтобы продюсеры, которые вкладывают деньг не относились к этим фильмам изначально как к продукту, который можно продать, а как к произведению искусства. Произведение искусства когда делаешь — тебе его очень жалко продавать. Такая вещь, — чтобы они вкладывали в артхауз денежки свои. Но сейчас они — видите — пытаются сначала заработать эти рейтинги.

— Давайте о самом фильме. Там в финале звучит песня Земфиры. Почему именно она?

— Мне кажется, что она просто поставила точку для картины, как это у нее получилось… Просто ей огромное спасибо. Я считаю ее большим поэтом, я ее очень люблю, и она совершенно бескорыстно подарила мне эту песню. И Ник Кейв, кстати. Навел о нас справки и за какие-то очень условные деньги продал нам свой трек. И лишний раз подтвердил, что большие поэты — абсолютно не материальные люди и не стяжатели.

— В фильме один из самых страдающих персонажей — маленький ребенок, девочка. У вас столь пессимистический взгляд на детство?

— Мне кажется, мы все какие-то немножко покалеченные детством. Если страшные травмы были, то они тянутся из детства. Ведь в детстве ты еще не умеешь защищаться от ран, которые тебе наносятся. Детей вообще надо беречь, они самые несчастные создания в этой жизни. А дальше ты уже начинаешь уметь на это как-то реагировать.

— Хочется затронуть ваши актерские работы. Как вы выбираете роль?

— Я просто принимаю участие там, где я очень люблю человека. Я всегда работаю с режиссером, если я соглашаюсь сниматься — я все равно себя воспринимаю как актриса. Но вот например с Муратовой я буду играть все что угодно, если она позовет. То есть мне без разницы, какая роль.

— Необходимо ли вам вжиться в тот образ, который вам предстоит играть?

— Ничего я не вживаюсь. Я не могу это объяснить. Текст надо выучить обязательно. Ненавижу артистов, которые забывают текст. Я так не люблю, когда твой текст еще начинают как-то наигрывать. Актер должен дарить тексту свой голос, свою индивидуальность. А когда они его начинают пропускать и играть наотмашь, на разрыв аорты, я это не люблю.

— При столь внимательном отношении к слову, почему вашу героиню зовут именно Фаина?

— Меня все осуждали за это, говорили — местечковое имя. Я сразу оскорбилась, потому что это имя моей бабушки. Она, бывало, подступала к моим рукописям и читала: «у нее над кроватью висел истлевший коври — и со мной не разговаривала полдня, только твердила: «У меня над кроватью висит очень даже хороший коврик». Она все принимала на свой счет, прямо такой центр вселенной у меня. Она была абсолютным клоннны Мордюковой, такая же повелительница ветров. Ее сейчас уже нет со мной, но я ей посвятила этот фильм...

— Вы снялись в сериале Александра Митты «Граница. Таежный роман». Будете ли и дальше работать в подобном формате?

— Мне кажется, этот сериал скорее исключение, чем подтверждение. Понимаете, очень многие продюсеры ставят перед собой задачу сделать как можно более дешевый продукт, продать его как можно дороже… Короче, я в сериалах сниматься не хочу и вряд ли буду. И, кстати, «Границу» я почти не смотрела. Я как-то как глянула там на себя в одном эпизоде — мне стало плохо. Хотя я очень хорошо отношусь к Митте, он очероший человек и большой режиссер.

— Еще один большой и, увы, до сих пор не оцененный по достоинству режиссер, с которым вы работали — Рустам Хамдамов...

— С Рустамом — это как секретные файлы... Мне как-то довелось общаться с московскими диггерами. Так вот, они же все ищут библиотеку Грозного, которая на самом деле существует. И все заворожены этой идее даже есть какие-то предполагаемые места. Так вот я все время сравниваю Рустама с этой библиотекой. Доступ к нему имеют избранные, и когда-нибудь… Ну, короче, не доходят его произведения до массового пот Мы сняли с ним фильм, я тоже принимала в нем участие, «Вокальные параллели». Он еще не смонтирован.

— И что с ним?

— Где-то гикнулся в недрах Казахстана. С двумя такими заикающимися продюсершами. Чего мы только с ними не делали! И обнимали, и целовали, и угрожали… И разговаривали с ними даже нецензурными словами. Ничего не пойму — они не продают материал и не монтируют его. Это заколдованная судьба абсолютно, и что с этим делать — непонятно.

— Есть еще один интереснейший режиссер, с которым вы работали — Питер Гринувей. Вы вроде бы должны были сниматься в его, так сказать, эпопее «Чемоданы Тульса Люпера». Что теперь слышно об этом?

— Как мне сказали, он хочет сделать отдельный фильм. Но я не знаю, где он будет деньги добывать, потому что у него на самом деле очень тяжело с финансированием. Кстати, когда я с ним была на съемках, он мне очень напомнил Рустамма Хамдамова — такая же манера снимать без «восьмерок», такую оперу, обращение в камеру — и, видите, опять получается такой же проект долгоиграющий. Непонятно, где он, в каких таких файлах завис.

— Вы недавно дебютировали еще и на сцене. В каком театре, если не секрет?

— Я сыграла во МХАТе. Если бы мне кто-нибудь раньше сказал, что я буду играть во МХАТе, я просто засмеялась бы. А сейчас, видите — стала актрисой театра. Даже подписала с ними контракт. Между прочим, этим летом я познакомилась с Мерил Стрип, которая является поклонницей Станиславского, и с Тарантино, который тоже его фанат … Я ему что-то такое говорю, что вот типа, что вы — фанат Станиславского? Я раньше достаточно скептически относилась к этому, теперь прониклась уважением.

— И каковы ощущения от такой работы?

— Я не понимаю, что я там делаю. Мне сказал Максим Суханов, который играл в театре, что рано или поздно начинаешь удовольствие получать… Где же это удовольствие, у меня там все такое кровавое, когда меня гримируют, я даже кричу. А моя мама все время говорила — надо пойти сыграть эту роль. И я сыграла спектакль пару раз и говорю — «это ты мне сказала, что мне надо?!» Меня просто ужас каждый раз охватывает. К то очень кровавый на самом деле образ.

— Спектакли ставить не собираетесь?

— Не знаю. Мне хочется кино снимать. А вы хотите, чтобы я ушла на театральные подмостки?

— В «Богине» под вашим началом был уже целый коллектив. Вам понравилось быть руководителем, дискомфорта не было?

— Там были все соратники. Уволили там несколько человек вначале, потом было все отлично. Такое счастье. Все были в едином порыве, я даже не знаю...

— Кстати, а как это происходило? На вас как на исполнительнице держится весь фильм, и в то же время еще и надо было съемками управлять...

— Ну вот смотрите — я все время говорю, что мне с самой собой было очень комфортно. Я всегда понимала текст. Я всегда играла его проникновенно. Я не устраивала самой себе истерики, не плакала, не убегала, не опаздывала. Выглядела достаточно потасканно, как полагается для образа. Мне было нормально работать с самой собой, и я не раскаиваюсь, что не взяла какую-то актрису. И сэкономила существенные деньги, кстати.

— Так в какой из ваших ипостасей вы чувствуете себя комфортно?

— Во всех. Кроме денежных отношений. Вот они — мучительные. Эта, знаете, продюсерская стезя… Но это тоже зачем-то ниспосылается, не зря же ты на себя берешь эти насильственные путы, иначе фильм вообще не сдвинется с мертвой точки. К сожалению, нет со мной сейчас нашего продюсера — она тоже там во всяких денежных сражениях бесконечных. Какие-то проплаты, долги, безумные авторы сценариев с гонорарами. Вот это самое мучительное — деньги. А все остальное доставляет только счастье.

— О вашей стильности написано не меньше, чем о вас как об актрисе...

— Я сама страдаю от этого.

— Почему?

— Чувство бесконечной вины, что я все время таскаюсь в каких-то поездках, меня не покидает, потому что я жертвую людьми, которых люблю и с которыми хочу общаться. А в результате меня уже месяц нет в Мо У нас вот тур сейчас по стране. Мы буквально два дня назад вернулись из Владивостока и на следующий день приехали к вам. А до этого были в Южно-Сахалинске, Красноярске, Новосибирске, Екатеринбурге, М а сейчас еще после этого поедем по Центральной России. У нас еще городов восемь. Вот так, очень жестко.

— А вас не обвиняли в суицидальных настроениях в связи с сюжетом «Богини»?

— Вы первый, который мне это говорит.

— Хорошо, но вы же не будете возражать, что в вашем фильме любовь и смерть кажутся практически одним и тем же?

— Мне кажется, Эрос и Танатос изначально абсолютно неразрывны. К сожалению, любовь — она как медуза, высыхает на солнце, она так недолговечна. Есть во мне, конечно, некая печаль, что любовь почему-то сжигается под дневными лучами. Ну ладно, это грустная тема… Я прошу прощения за то, что своим фильмом вас как-то затронула, извините, я не хотела.

— В вашей картине, как представляется, речь идет не столько даже о любви, сколько о ее острой нехватке...

— Слушайте, ну кому ее хватает? Даже самые любящие друг друга сердца нуждаются в этой любви и хотят ее услышать еще больше.

— Что же для вас самое прекрасное и что самое страшное?

— Самое страшное — отсутствие любви. Я считаю, что человек без любви — дурной. Я не знаю, о чем с ним разговаривать. С ним очень трудно даже вступить в сражение, не то что в какие-то отношения. Самое главное — испытать любовь. Хорошо, пусть тебя не любят, но хотя бы ты любишь...

— Недавно, кстати, вы сказали, что любовь не имеет пола. Как вы внутренне реагируете на обнимающихся юношей или ласкающих друг друга девушек?

— Мне кажется, это личное дело каждого. Почему я должна кого-то осуждать? Я же не Бог, чтобы судить кого-то. Кто из нас без греха? Я не имею права вообще осуждать. Ну и на самом деле меня очень часто оча абсолютно разные люди, и я влюбляюсь в каких-то талантливых людей бесконечно. Необязательно это должна быть какие-то контакты. Как одна моя подруга говорит — проникновение без проникновения. Просто л за то, что он такой, очаровываться его талантом и умом. А вот это — не знаю… В общем, я стараюсь не судить никого.

— В ваших фильмах любовь очень часто переплетена с насилием...

— Я хочу быть на стороне света. Хотя, конечно, в мире идет преумножение зла. Но я буду с насилием сражаться.

— И все-таки, каковы ваши отношения с Танатосом?

— Я очень радикально против и убийства, и самоубийства. Очень радикально против. И хочу излечить с помощью своего фильма от всех этих самоликвидирующихся… Мне кажется, нет среди нас ни одного человека. хотя бы раз в жизни не хотел себя убить. Бывают же моменты у каждого — но надо с ними сражаться. С другой стороны, молодые души не боятся смерти, и мне лично очень не хотелось бы терять этого качеств испытание. Мне, кстати, одна журналистка сказала — вот, мол, ваши мертвые. И меня прямо разобрало. Я говорю — «что значит «ваши мертвые»? А у вас нет «ваших мертвых»? Все мои мертвые — они для меня жцов, я тоже будущая мертвая, и вы тоже, кстати. Почему такое неуважение?» И они в фильме все стоят там не в виде мертвых в этой аллее. Мой фильм и мои сны — единственное место, где я могу с ними встретить

— А они реальны, ваши сны?

— Я вам не скажу про свои сны, хорошо? Можно?

— Но про наш город сказать можете? Понравился он вам?

— Я вообще люблю все места, кроме Москвы. Москву я не могу уже видеть. А Киев очень красивый город, нереально уютный, настоящий европейский. Не то что у нас в Москве — убрали все старые здания, и теперь турецкий новострой везде с синими окнами — просто ненавижу. Хочу взорвать все это.

— Кто вам близок в украинской культуре?

— Муратова. Она вообще сейчас самый главный режиссер современности. Она круче всех молодых, и каждый фильм с нереальной энергией сделан. Я не могу даже рядом поставить другого режиссера, который мог бы каким-то образом соответствовать ее величию. Я считаю, что фильм «Настройщик» — это шедевр, я на нем плакала…

— Можете ли рассказать какой-нибудь запомнившийся случай из вашей кинематографической практики?

— Был случай во время съемок «Трех историй» с актрисой, игравшей там мою маму. Я столкнула ее с пирса, и какие-то водолазы стали ее вытягивать из воды. Я хотела тоже поучаствовать, но ко мне подбежала настер по гриму, Виктория Всеволодовна, и сказала: «Рената, не надо, не порть грим». И я стояла и даже не принимала участия в таком частичном спасении. Такое странное ощущение. Хранили грим.

— Под занавес хочется спросить вас о чем-нибудь глобальном, бытийном. В чем вы видите свою миссию как режиссера?

— Если я начну думать о себе как о миссионере — мне кранты. Представьте себе. Нет у меня миссии, извините.

— Раньше бытовало мнение, что режиссер — не женская профессия. Вы не чувствовали в связи с этим предубежденного отношения к себе, или, напротив, снисходительного?

— Нет никакого снисхождения со стороны парней точно, особенно режиссеров-мужчин. Прямо какое-то ожесточение. Встретилась с такой реакцией… Прямо, знаете — повышенная агрессия.

— Как вы реагируете на агрессию, защищаетесь?

— Я стараюсь не общаться все-таки, а как от нее можно защититься? Это ж надо как-то на нее реагировать, тратиться на это. Ну чтобы так, в открытую — никто не рисковал.

— И, наконец, вы чувствуете себя прославившейся, знаменитой?

— Никакой такой славы нет у меня. Это просто прецедент, картина вышла. Ну сколько было таких полных залов, и где все сейчас эти кумиры? Я пытаюсь к этому относиться как к чему-то временному. Все проходит в этой жизни. Я всему этому благодарна, но, на самом деле, все преходяще...