Роберт СТУРУА: «Если я и император, то — демократичный»

— Роберт Робертович, что вас связывает с Киевом?

— Моя родная тетя, сестра моего отца, Елена Стуруа, познакомилась с киевским дирижером, Борисом Пономаренко, — он позже стал директором Киевской оперы, — во время войны, в эвакуации. Они поженились и переехали в Киев. У них был свой дом в Конче- Заспе, в котором я разрисовал стены, даже еще не будучи студентом. Моя тетя говорила, что она там не может спать, у нее видения начинаются... Потом они вернулись в Тбилиси, но Борис не вынес разлуки с Украиной, начал пить. А когда умерла моя тетя, через месяц ушел за ней. У меня к вашему городу особое отношение, раз в два года обязательно приезжаю сюда.

— Вы привезли новую версию «Гамлета». Это вторая ваша постановка шекспировской трагедии после «Сатирикона»? И вообще, чем эта пьеса актуальна?

— Это уже третья постановка. Предыдущие я сделал в Лондоне в 1992 году, а потом в «Сатириконе». Наконец, в нынешнем году дошла очередь и до моего театра. Я даже начал ощущать, что уйду из жизни, бесконечно ставя «Гамлетов», будет такое своеобразное самоубийство «Гамлетами»... Шучу. Я бы не сказал, что возвращаюсь к этой пьесе потому, что она такая неисчерпаемая. Она, конечно, ужасна. Ужасна тем, что ее невозможно видеть и слушать, как невозможно слушать похоронный марш Шопена, который является всего лишь второй частью его бемольной сонаты. Так и трагедия Шекспира настолько уже затрепана, что мы не можем добраться до истины, до причины, почему она написана, вообще не уверен, что это удастся сделать. К сожалению, такое бывает с великими произведениями. Сейчас, когда связь времен прервана, мы все находимся в каком-то смысле в положении Гамлета, который не знает, что делать, как бороться против зла. Но он хотя бы знает, что такое зло. Мы, к сожалению, запутаны, не знаем, где зло заложено, поэтому нам труднее... Но, если говорить честно, я обратился к этой пьесе потому, что почувствовал некоторое предательство со своей стороны: в других театрах ставлю, а дома — нет. У меня же есть прекрасные молодые ребята, которые могут это сыграть. Может, я обманываю самого себя, но мне кажется, что в своем театре я могу поставить так, как хочу. Это не значит, что объективно это будет хорошо. Просто они знают меня, я знаю их, и я здесь более свободен. Так что это более весомая причина того, что я наконец сделал «Гамлета» у себя, нежели какие-то интеллектуальные обоснования.

— Нана Джорджадзе, будучи на фестивале «Молодость», рассказывала, что грузинское кино сейчас не в очень хорошем финансовом состоянии. А в каком состоянии ваш театр?

— А он никогда не был в хорошем состоянии, раньше в том числе. В театре деньги не делались. Финансирование в кино всегда на много порядков лучше, потому что доходы выше. Есть же такие гонорары, как у Джулии Робертс, — я бы не сказал, что она плохая актриса, но 20000000 я бы такой исполнительнице не заплатил. Когда же наш артист получает 20 долларов, это не очень честно. Но дело в том, что артисты, видимо, — это какое-то племя сумасшедших цыган. Я перед ними преклоняюсь. Я бы не сказал, что они романтики и энтузиасты. Просто они, видимо, как-то генетически перестроены, что любят свою работу безвозмездно. Им предпочтительнее быть нищими, но иметь успех у зрителей, чем получать Оскары и прочее. Вот в нашем театре просто невозможно сидеть, потому что очень холодно, у нас нет отопления из-за ремонта, сквозняки гуляют. А они на сцене почти раздетые, не будут же они в пальто играть спектакли. Зрители сидят одетые, и те мерзнут. А я еще почему-то начал ставить длинные спектакли именно зимой. Но зрители выдерживают, ходят в театр, — и актеры счастливы. Когда они видят, что зал заполнен, они забывают и о голоде, и холоде.

— А вам каково руководить в таких условиях?

— Мы должны пережить это время. Оно объективно возникло и объективно существует, и мы должны его пережить. Я знаю, что сложно… Вот сейчас в фойе нашего театра открылась выставка портретов грузинских царей. Я подумал, что они были несчастные люди, потому что руководить грузинами очень сложно. Быть царем Грузии — отнюдь не удовольствие. Когда Шеварднадзе избирался на второй срок, меня попросили что-то о нем написать. И я начал так — если бы я был Шеварднадзе, то на второй срок ни в коем случае не позволил бы избрать себя. Это очень трудно. Я сейчас руковожу группой грузин, вдобавок еще и актеров. Приписывать только им все происходящее в театре было бы неправильно. Все-таки от руководителей зависит многое. Но я по натуре совершенно не руководитель. Я, скорее, друг, советчик, иногда — критик… И может, то, что я не занимаюсь руководством, меня спасает.

— Вы показывали своего «Гамлета» в Лондоне, в Королевском Шекспировском театре. Как на вас реагировали англичане?

— Воспринимали нормально. Единственное, что удивило во время премьеры «Гамлета», — мне показалось, что англичане не читали пьесу. То есть реакция аудитории была такой, словно они пьесу абсолютно не знают. Впрочем, сейчас немного похвастаюсь. В Англии есть традиция издания шекспировских пьес каждой в отдельности. Книга выглядит так — сначала предисловие, которое делал крупный шекспировед, потом канонический текст, комментарии спорных мест и история постановок за все время существования английского театра. Вот мы и попали в эту историю, приведено даже фото Рамаза Чхиквадзе в роли Гамлета. Видимо, им понравилось...

— Часто ли вы ставите современную грузинскую драматургию, или же вы отдаете предпочтение только Шекспиру, классике?

— Мы же к вам регулярно привозим современные пьесы, последний раз, по-моему, показывали «Мокрую сирень». Почему-то мне не очень приятно, когда думают, что я ставлю только Шекспира. Я за всю жизнь поставил 90 спектаклей, и из них только 10 — пьесы Шекспира. Что до современной драматургии, то ведь это специфический жанр, более сложный, чем проза или поэзия. Сказать своему народу правду о том, что происходит в Грузии — долг театра. Но при свободе слова в газетах очень трудно говорить на злобу дня языком искусства. Многие театры советского времени стали популярными потому, что говорили правду, и вопрос о качестве их драматургии никто не ставил, потому что мы были счастливы слышать то, что запрещалось. Когда попросили что-то сделать о современной Грузии, я обратился к одному интересному молодому драматургу, и, надеюсь, не ошибся. Ему всего 25 лет, и он пишет в необычной форме. Его пьеса состоит из маленьких пьес, иногда на одну страницу, и действие проходит по всем социальным слоям Грузии. Будто бы комедия, но жутковатая. Мне очень сложно в таком материале, и актерам тоже. Ведь за несколько реплик надо успеть создать какой- то образ, чтобы это не было эстрадным скетчем, в то же время — развить сюжет. Поэтому мы работу пока отложили и приступим где-то в мае.

— Как известно, Параджанов для вас очень много значил и как художник, и как человек. Есть ли у вас теперь контакт с его искусством?

— Я не смогу его забыть, если даже захочу. Делаю какую-то мизансцену — и сразу вспоминаю... Он очень близко дружил с моей мамой, они учились в одной школе, и с моей тетей Еленой Стуруа, здесь, в Киеве. Я считаю его гениальным художником, больше, чем режиссером. Для меня «Тени забытых предков» — вершина его творчества. «Саят-Нова» — тоже шедевр, но сделанный, скорее, гениальным художником. Может, я ошибаюсь. Так или иначе, его забыть невозможно.

— Чем вам близок Гия Канчели?

— Ну, во-первых, Гия не только композитор. Он учится и режиссуре, смотря, как я ставлю. Режиссеру необходим еще один режиссер, так же, как актеру необходим посторонний взгляд. Потому что наступает момент, когда режиссер теряет чувство объективности по отношению к своим работам. Поэтому у меня за спиной должен сидеть какой-то гнусный тип, который будет говорить всю правду о спектакле, на благо дела. Этим гнусным человеком стал для меня Гия, который не только говорит правду, но иногда дает замечательные идеи. У моей профессии много ипостасей. Одну из них я называю качеством покупателя. Вот жены посылают мужей на базар. Один недорого покупает потрясающие вещи, другой за колоссальные деньги приносит страшные продукты. Режиссер — тоже покупатель. Он творит в пустом пространстве. Актеры могут многое подсказать. Здесь самолюбие не должно беспокоить, потому что режиссер, то, что «покупает», варит вместе с актерами, и должен дать зрителю вкусный обед. Гиины идеи я часто покупаю. Все дело в самом принципе музыки. Гия знает театр настолько замечательно, что может вообще никакого отношения к музыке не иметь. Три ноты напишет, и они создадут и атмосферу, и вскроют какую-то мысль, которая бы исчезла, если б не было этих нот.

— Вы много рассказывали о своей театральной родне. Можете ли поведать о своей семье, о тех, кто вас поддерживает в жизни?

— Моя жена закончила иняз по английскому и чешскому, переквалифицировалась в искусствоведы, — она хорошо рисует и ваяет, а потом вышла за меня замуж. Сейчас у нас двое сыновей. Один недавно женился. Он без профессии, хотя окончил исторический, сначала увлекался рок-музыкой, а после — религией, был момент, когда мы даже думали, что он уйдет в церковь. А второй окончил кинооператорский в Тбилиси, но фильмы не снимает, ходит безработный.

— В чем все-таки суть вашей профессии?

— Когда меня спрашивают, что такое режиссура, я вспоминаю один случай из моей молодости. Тогда я был студентом, решил впервые в жизни съездить с Ленинград. Сначала заглянул в Киев, к своей тете, а они позвонили в Питер какому-то генералу, знакомому еще по войне. Вот у него я и жил. У этого генерала не было сына — только три дочери, плюс жена и теща. Я каждый вечер ходил в театр, и когда возвращался, он ждал меня, за накрытым столом, с выпивкой. Хотелось генералу с кем-то посидеть. И он долго меня расспрашивал, что такое режиссура. Говорил — «я понимаю, что такое дирижер, он руководит оркестром, но что ты делаешь в театре? Актеры же без тебя могут сыграть». И я понял, что не могу ему объяснить это. Вот Георгий Товстоногов, великий режиссер, тоже родом из Грузии, как мне кажется, очень просто ответил на эти вопросы. Он наше искусство превратил в ремесло, если можно так выразиться, научил нас шить туфли — как шьют сапожники. Это не значит, что туфли обязательно будут хорошими. Они могут жать, быть неудобными, но это будут туфли, с каблуком, подошвой. Именно Товстоногов без лукавства разъяснил, что такое режиссура, и тем самым сделал большое дело.

— Кстати, в свое время в советском российском театре существовала империя Георгия Товстоногова. Существует ли империя Стуруа?

— Я никого не подчиняю себе, не стремлюсь иметь людей, которые были бы моими рабами. Вот в одном спектакле у меня два режиссера, один еще даже не доучился. Так что я не очень император, или играю императора очень демократичного. Я Товстоногова очень любил. Знаю, что в последние годы он действительно держал весь Ленинград, и говорили, что это империя. Но лично я ему простил бы это — за то, что он воспитал таких блестящих артистов и в Грузии, и в России… В каком-то смысле империя у меня, наверно, есть. Если режиссер выражает новый взгляд на театр, я, естественно, хочу что-то узнать, взять у него, и становлюсь его доминионом. Если все так обстоит — я счастлив быть императором. Но уже, кажется, меня скидывают с этого трона, и это будет очень справедливо. Потому, что художественный руководитель, который не приносит новые идеи в театр, должен быть рядовым режиссером, а не направлять театр. Режиссер тоже человек, он стареет, и у него серое вещество тоже изнашивается. Я хорошо знаю, что режиссеры сами не уходят из театра, их выгоняют. Или они умирают. Вот я хочу нарушить эту традицию и уйти сам. Но не сейчас!..