Сам себе демиург

Александра Дубовика тогда в Луцке не вспоминали. И зря: творчество его одним своим наличием свидетельствует, что искусство глубинное и таинственное, а в то же время — при своей самодостаточности — чуждое новомодному эгоцентризму у нас таки возможно. И воплощение его воистину блестяще. Дубовик — единственный живописец среди герметиков, герметик без Гермеса, сам себе демиург.

Созданное им нынче обычно рассматривают в контексте абстрактной живописи, сторонники которой множатся ежедневно, как грибы после дождя. Еще бы: за это нынче не наказывают, не ругают. Даже хвалят: еще один «фестиваль» — Биеннале нефигуратива — состоялся этим летом в Украинском доме. Конечно, без Дубовика он не обошелся, хотя и здесь он стоял несколько особняком, рафинированным «хуторком». Поэтому и назвал его куратор Алексей Титаренко «олимпийски-ясным, космогонично-надежным». И это отличает его от якобы единомышленников, в большинстве своем озабоченных всплеском эмоций, а не ледком приглушенного разума. В Украине в почете «линия Кандинского» (непосредственность, чувственность), а никак не «линия Мондриана» (логос, геометрия).

Вы догадались, наверное, что Дубовик продолжает последнюю? Потому что он и в авангарде — аутсайдер. Это обстоятельство (что в глаза сразу не бросается) не менее достойно изумления, чем другое: одним из его учителей был Михаил Хмелько. Тот самый вымпел соцреализма, обладатель нескольких Сталинок и автор пресловутых (но таки блестящих) картин — «Тост за великий российский народ», «Триумф победившей родины». (Рассказывают, после 1953 года на него, единственного из всех коллег-приспособленцев, «повесили всех собак» за соцреалистическую ложь. Он стушевался, замолчал, отдал себя педагогике).

Судьба Дубовика разворачивалась в обратном направлении: сначала — хула и пренебрежение, и только в наши дни — признание. Венцом его стало выполнение им три года назад фресок в часовенке в Берр-лез-Альп на юге Франции, где соседями его оказались не кто иные, как Пикассо и Матисс. Но триумфу предшествовали годы «внутренней эмиграции»: после 1968 года картины его перестали принимать на выставки. А персоналку пришлось ждать почти полтора десятка лет — и провисела она (в помещении Дома архитектора) только несколько дней. К сожалению, «квартирные экспозиции» — полузапрещенные, полуразрешенные — не стали в Украине такой же доброй традицией, как в Советской России того же времени.

Это — не самое удивительное в биографии Александра Дубовика, которую назовешь какой угодно, только не парадоксальной. Кряжистая прочность свойственная ей, как и его произведениям, где не сразу, но таки угадываются очертания «поваленного» креста (в «Голгофе»). Следовательно, не абстракционист? Сам художник называет свой метод «суггестивным реализмом», а суггестию определяет как «уплотнение противоречивой и многозначной действительности». При такой операции естественно, что противоположности мирятся под властью его кисти. Поэтому излюбленный формат полотен — квадрат («мой священный templtum, из которого не вылетают 12 коршунов»). Его он не устает разбивать на четверку равномерных клеточек — впрочем, они не крошат плоскостного единства. А знакомые цвета вызывают не тот эмоциональный резонанс, которого мы от них ждем. Желтый, скажем, звучит смирным трагизмом, а не бравурным бесстыдством. Разновидности Дубовиковских «метаморфоз» (название одной из его серий) неисчислимы, как страницы «Книги Песка» Х. Л. Борхеса. Участь повтора ему не судилась.

Глубоко убежден, что художник познается в мелочах. Хотя бы в такой — как он ставит автограф на собственном буклете. Таких у меня собралась немалая коллекция. Строки, начертанные Тиберием Сильваши, лаконичны, как римская эпитафия, удачно перекликающаяся с его «императорским» именем. Роспись Олега Пинчука неразборчива, но вместо фамилии читаешь: «Гений». То, что написал в начале своего же каталога Андрей Блудов, напоминает отрывок средневекового манускрипта. Юра Соломко сподобился на маленькую лирическую новеллку, а один из коллег-искусствоведов поприветствовал меня, блеснув веселым матючком. Дубовик, долго не размышляя, взял и нарисовал («написал»!) фломастером изысканно-вихрастое чудо — похожее то ли на кудрявого марсианина, то ли на мечтательного петушка. А может, и на то, и на другое вместе.