«Серая мышь» в степях импрессий

Нежное, розовое мясцо Ренуара. Дикий сад Клода Моне. Вкусная грязь Писсаро. Потный канкан Дега. Пейзажи Сислея могут показаться едва ли не бесцветными на этом шумном фоне. Действительно, чему здесь удивляться? Идиллические картинки французской провинции как декорации для какой-то «Соломенной шляпки», где персонажи обозначаются выразительными запятыми живописного предложения... Городская улица, берег реки, отрезок дороги. Вот и все? Не удивительно, что Сислея длительное время путали с его коллегами. «Его нельзя было назвать неудачником, но время от времени он хворал какой-то невезучестью», — говорит Анри де Ренье об одном из своих героев. Словно о Сислее. Может ли быть что-то более ужасное, нежели вступить в жизнь баловнем судьбы, чтобы в дальнейшем превратиться в живую мишень «33 несчастий»? Именно такая судьба выпала Альфреду Сислею. Он родился в зажиточной английской семье торговца искусственными цветами, в 18 лет уехал в Лондон изучать коммерцию, но почти пять лет слонялся по выставкам и театрам. Потом — Франция, где с разрешения родителей он посещает студию Глейра, там знакомится с Моне и Ренуаром. В 27 лет его картина попадает в Салон, но критики, даже самые проницательные (Золя!), упрямо ее не замечают. Друзья считают, что он плетется в «хвосте поисков», отстает от них на 2—3 года.

Процитируем старшего современника Сислея, Артура Шопенгауэра: ко всем нашим превратностям, судьба подбрасывает нам невозможность красиво-трагического жеста; ареной для наших страданий является мещанская гостиная. (Терновый венец Ван Гога — и банальная провинциальная «дурка»-психушка)! Во время франко-прусской войны обанкротился отец Сислея. Для сына наступают тяжелые дни. Забегая вперед, заметим, что состояния он не наживет и на склоне лет умрет в нищете, тогда как едва ли не все его коллеги разбогатеют, потолстеют. Работает же он не меньше их («хочу максимально использовать хорошую погоду, днями не отхожу от полотна», — из письма 1872 г.), но средняя цена на его произведения колеблется от 100 до 300 франков. Для сравнения: в начале ХХ ст. Щукины и Морозовы в России приобрели некоторые из его пейзажей за сумму от 12500 до 20000 франков. Но автор уже не мог об этом знать.

Сислей участвует в первых выставках импрессионистов, но не отказывается изредка и от Салона. Журналы 70-80-х годов изобилуют злыми карикатурами, которые высмеивают творчество художников-новаторов. Остроты, как правило, плоские. Например, покупатель подходит к картине: «Ее нужно смотреть именно так или перевернуть вверх ногами?» Или: вспотевший, испуганный обыватель в цилиндре выскакивает из экспозиционного зала. Видит нищего возле входа: «Хотел бы я быть на вашем месте!» У женщин Ренуара находят «сифилисные язвы» (на самом деле — блики солнечного света). Сислея почти не трогают. Его просто не замечают. «Архиненормально» — от нечего делать бормочет Луи Леруа, автор знаменитого памфлета на импрессионистов (и, кстати, автор самого термина, в который он вкладывал только пренебрежение). На что друзья Сислея отвечают: «Альфред — личность, которая вызывает большую симпатию...» Вот так, и ничего больше. Словно он — какая-то «серая мышь». «Серая мышь» в степях импрессии.

Впрочем, живопись его — сегодня нам это кажется безоговорочным — как вино, со временем становится все лучше. «Нежность кисти несравненна», — скажет уже в ХХ веке Лионелло Вентури. Нарядные провинциальные домики «под сенью «девушек в цвету», опушки, попав куда хочется остаться здесь надолго. Фиолетовый у Сислея звучит так, как ни у кого из современников. «Лондонская регата» 1874 года напоминает будущие находки элегантного Рауля Дюфи — тоже в ХХ веке. Голодный художник действительно был «живописцем счастья», не хуже Эдуара Мане, которому тоже не очень везло в жизни (но которого все признавали лидером и которому посвящал стихи Бодлер). Снежные сугробы Сислей пишет так, как никто до или после него. «Самый гармоничный из наших художников...», — признает Арман Сильвестр. Но добавляет: «...и самый робкий». Произведения Сислея действительно словно немного слащавые и однообразные (как мелодии оркестра Поля Мориа). В чем его упрекали даже друзья: «Сислей остался очень умелым, довольно тонким, но слишком притворным... Его картины обычны, хотя и выглядят привлекательно», — Камиль Писсаро поразительно безжалостен. Несколько месяцев спустя он исправится: «Сислей — велик и прекрасен...»

Художник замыкается в себе. Порывает с друзьями (за восемь дней до смерти, что-то предчувствуя, позовет к себе Моне). Впадает в отчаянье. Нервничает. Пробует даже заняться «мелким бизнесом»: расписывать веера (из этого ничего не получается). Последняя капля, переполнившая чашу, — отзыв Октава Мирбо (автора «Сада пыток»): «Его кисть — небрежна, его рисунок — слаб... Наверное, он устал...» Сислей отвечает ему развернутым кредо, где есть и такая строка: «Большая роль принадлежит облакам. Они — не просто фон...» Ему оставалась только природа. И облака — «ле нюаж! облака!», как говорил капитан Рамбаль Пьеру Безухову у Л. Н. Толстого. Последние произведения Сислея — неподдельно романтичны: одинокие фигуры созерцателей на берегу реки, причудливые изгибы деревьев, здравствуй, грусть! «Он был печален, обездолен осознанием, что даже на старости лет его не согрели лучи славы», — говорит один из его нечастых посетителей. У Сислея диагностируют рак горла (болезнь, которая свела в могилу родителей кайзера Вильгельма и супругов из «Дневника» Гонкуров, которые... плели искусственные цветы)! Как всегда бывает, посмертное признание было безудержным: «Зал Сислея. Триумф... Впечатление богаче, чем от зала Моне» (Поль Синьяк).

На этом можно было бы и поставить точку. Слишком мрачный конец, не так ли? Но ничего мрачного нет в живописи Альфреда Сислея: все-таки орешник зеленеет. Пессимизм здесь не дневал и не ночевал. Облака плывут, как и плыли, по мирному небу.