Слезы памяти

Мне было пять лет, когда родители привезли меня из Забайкалья в Черновцы. В таком возрасте живешь не словами, а ощущениями. Я до сих пор помню свой чувственный восторг, сравнимый разве что с внезапным открытием для дальтоника всех красок мира. Меня просто ошарашил сад белого налива, виноградный ливень, абрикосовый пушок. Мне скажут, что это могло случиться и в Абхазии, и в Турции. Да, могло бы, но случилось все-таки на Буковине.

Мне было десять. Я учился в третьем классе. На уроке украинской литературы меня вызвали к доске. Перед этим я три дня кряду готовился: читал коротенький текст и пересказывал его. И вот я прочел, пересказал, но получил только четверку. Я сел за парту и зарыдал. Я плакал не из-за оценки. Я плакал от бессилия: этот почти родной, этот чужой язык не поддавался мне. Он был живой. Лишь потом я понял, чем можно было его взять: любовью. Десять лет спустя в Опалихе поэт Давид Самойлов сказал мне: «Я перевожу Миколу Бажана. Ни слова не понимаю, а мне казалось, что я знаю украинский».

Когда-то Мандельштам отметил «эллинистическую природу» русского языка, а Набоков — его замечательную способность передавать ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, все нежно-человеческое, а также мужицкое, грубое, сочно-похабное. Оба поэта, думаю, имели в виду то, что между звучанием и значением русских слов дистанция, стремящаяся к нулю. В этом смысле украинский еще «эллинистичней» русского. «Крыхкый» «рынва», «зеленкуватый», «праля», «карколомный», нет, эти слова вылеплены не из звуков, а из материала. «Ирпень» — это не слово, а прозрачный сгусток смолы.

Впервые — школа не в счет — я заговорил по-украински в эмиграции. Все-таки «четверка» кое-чего стоила. Оказалось, что молодые украинцы, выросшие в Америке или в Англии, русского не понимают. Это правда, это не притворство и не идеологическая дурь. Не знаю, может быть, нынешние украинские младенцы тоже будут плохо понимать русский? Лично мне об этом думать больно. Но я корыстен, я писатель, и хочу, чтобы меня прочло как можно больше читателей. Хотя бы в переводе. Я не враг тем гуцульским детям, которых четверть века назад учил в Карпатах английскому и русскому. Вечерами я обходил приземистые интернатские корпуса, в которых спали мои ученики. В коридоре на первом этаже стояли десятки пар детских ботинок, туфелек, галош, сандалий. Почему сандалий, ведь стояла промозглая осень? Обувь, сношенная до белизны, обрывки шнурков, узел на узле, прелый дух кожи, пота, дождя. Вы бы попробовали, глядя на эти ботинки, туфельки, галоши, сандалии — да почему же сандалии, ведь уже стояла осень? — не опереться на перила и не расплакаться...