Столетие одиночки

Самое печальное то, что это ему удалось. «Ведь что такое родина? — спрашивала моя случайная собеседница по купе году так в девяностом. — Набоков был гражданином мира и жил в гостиницах. Хорошему писателю родина только мешает».

Родина Набокова — и с этим соглашаются все, кто когда-либо сталкивался с его даром, — это, прежде всего, лето в разгаре, парковые аллеи, беседки, англомания, теннис, культ бодрости и гигиены. Это детство, это рай на земле, это его персональный золотой век на фоне всероссийского серебряного века. Абсолютный, амбициозный, немного упитанный господин в панаме и шортах, окруженный любовью, книгами, бабочками, правильным нероссийским воспитанием, с каждым разом все более новыми велосипедами и механическими инструментами, специально выписываемыми из различных европейских городков наподобие Кобленца, Эмса или Утрехта. Этому можно поверить, это описано так густо, блестяще, несравненно и физиологически точно, что я этому не верю. Набокову не стоит верить. Достаточно только взглянуть в его честное детски- юношеское лицо и убедиться.

Другое его лицо — поэтическое. Почти все соглашаются и тут: как поэт он довольно неинтересен, хотя хорошо вышколенный, парнасоидный, иногда в меру сентиментальный, простите, чувственный, вот только это откровенное оперирование приемами!.. Поэзия не терпит манипуляций, стратегий и тактик, поэзия — это сама естественность, говорят в таких случаях. Но я не знаю, что такое естественность. Возможно, естественность поэзии заключается в ее искусственности? Возможно, наиболее удачной мистификацией Набокова является то, что на самом деле его поэзия может оказаться значительно сильнее прозы? В 1970 году он издал сборник «Poems and Problems» — как всегда, несколько пижонское, нарочитое сочетание стихотворений с шахматными задачами. Вылавливание стихотворений, выстраивание шахматных фигур, отслеживание, а затем и прикалывание бабочек, придумывание, а затем и выписывание персонажей — все это для него дела одного уровня и порядка. Так может считать только настоящий тронутый поэт, провокатор сложившихся иерархий.

Поэтому следующее из набоковских лиц — провокативное. Энтомологический навык прикалывания тут как нигде уместен — Набоков просто-таки «прикалывает» своими убийственными характеристиками, лапидарными, желчными, стилистически безупречными. Кабинет его жертв напоминает скорее пантеон культуры, роскошный по экзотическому звучанию имен и видовому разнообразию. Вот они изнемогают, навеки безукоризненно точно приколотые, эти бабочки вечности — Достоевский, Камю, Джойс, Фройд, Томас Манн, какой-то еще Солженицын, такой себе Пастернак… Нет, вы только посмотрите, что осталось от Чернышевского! Чернильные кляксы на локтях, грязь под ногтями и перхоть на плечах. Несчастные неудачники, попавшие ему под холодную руку! Несчастный неудачник прежде всего он сам — эти убийственность и точность, эти злость и взвешенность ударов лучше всего свидетельствуют о его, Набокова, обделенности, взывающем к небу одиночестве. Всегда подозреваемый, всеми критикуемый, никем не любимый едкий острослов, бездомный американец, гостиничный космополит, искатель родины, неудачник в каждом своем успехе.

Да, неудачник. Как и каждое из великих литературных явлений, проект Набокова — в окончательном итоге, неудачный проект. Мистификации вылезают откровенностью, игра — пронзительной настоящестью, аристократические превосходство и безразличие — плебейской любовью к экзистенции, головокружительные фигуры высшего пилотажа — графоманскими проколами и ляпами. И только радость остается радостью. Радость писания и радость чтения, радость автора и наша радость. А также прихотливое желание перечитывать — неожиданно, случайно, заметив знакомый корешок на полке, с любой страницы, в летний полдень, в рае на земле, посередине романа и жизни.

Настоящие игроки не бывают профессиональными. И наоборот.