А вместо пения — объятья

АНЕКДОТ О ДОН ЖУАНЕ

О Моцарте, так же как и о Пушкине, рассказывают много анекдотов. Восторг и преклонение перед выдающимися личностями, увековеченные в работах ученых, как правило, уравновешиваются пассажами из смеховой культуры. В этом нет ничего плохого. Именно анекдоты подчас препятствуют тому иконописанию, которым «официальная» эстетика сиропит жизнь гениев.

Балансирование гения между возвышенным и земным — это и факт, который вызывает восхищение у современников, и испытание, которое не всегда выдерживают потомки. Для современников в операх Моцарта, в том числе и в «Дон Жуане», удивительным образом совместились смех и смерть, идея верности долгу и искренняя радость жизни. Историки подчеркивают значительность реформ Моцарта в оперном жанре. И если говорить о «Дон Жуане», Моцарту удалось в одном действе совместить персонажи высокой оперы sirea и комической оперы buff.

«Дон Жуан» во все времена считался одной из самых сложных моцартовских партитур. Его постановка делала честь любому оперному театру, выступая своеобразным знаком профессионализма его труппы. К сожалению, стремление Национальной оперы к престижу заставляет вспомнить полет Икара на восковых крыльях к солнцу. Ослепленные идеей возвышенного, артисты и музыканты забыли о земной черновой работе. В результате оркестр не звучал, а солисты элементарно не владели текстом своих партий. Говорить об игре со стилем, которая составляет соль интерпретации, не приходится. Буффонадная скороговорка в арии Лепорелло, открывающей первое действие, «ария мести» Эльвиры, простодушие и комизм Мазетто — все это в нынешней постановке было ампутировано без зазрения совести.

Причины любой неудачи лучше всего известны самому неудачнику. А слушателю остается лишь утешиться старым анекдотом, рассказанным на новый лад: «Вы слышали «Дон Жуана»? Говорят, гениальная музыка» «Я бы не сказал... Мне тут дворник напел несколько мелодий. Так в них нет ничего особенного».

Елена ДЬЯЧКОВА

СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ

Я непрофессионал, и потому хожу в оперу из чистого гедонизма. На сей раз походу аккомпанировала воспитательная цель: в музыкальной школе сыну задали мелодию арии Дон Жуана. Дитя вдохновенно исполняло ее на фортепьяно, и потому навыки захотелось улучшить, а впечатление — усилить. Не вышло.

Без сомнения, одно из основных достоинств обновленной постановки Ирины Молостовой составляет верность жанру «веселой драмы». Страсти достигли апогея во втором действии, когда донна Эльвира (Елена Клейн), стряхнув ревнивые одежды и пав на колени, заключила в объятья Лепорелло (Дмитрий Агеев), ловко перейдя с ним в «партерное» положение. В партере театра в этот момент зрители веселились от души. «Стриптиз!» — с плохо скрываемым восхищением сказало мое чадо.

Национальную оперу в недавнем прошлом так часто попрекали «поющими манекенами», что теперь корифеи ее сцены, кажется, всерьез задались целью отучить зрителя слушать и заставить смотреть. Помнится, и в «Риголетто» было на что посмотреть: декорации изумили бы и самого герцога Мантуанского. Один из беднейших государей Европы, для которого, похоже, женщины были едва ли не единственным доступным удовольствием в силу дешевизны оного, оказался вдруг обладателем шикарного дворца — прямо из заветных снов «нового русского». Впрочем, в «Риголетто» еще было что и кого послушать, — «Дон Жуана» лучше смотреть.

За исключением Церлины (Валентина Степова) да иногда Дона Оттавио (Александр Дяченко), герои исполняли партии звучным кобзоновским речитативом. Благодаря вялости оркестра сей речитатив был слышен вполне отчетливо. Спору нет, украинский язык вообще и язык либретто Миколы Лукаша в частности мелодичен почти так же, как итальянский, но приходится признать: мелодичности этой явно недостаточно для того, чтобы она могла заменить собственно пение.

Словом, вечер кончился — вопросы остались. «Добро на стриптиз», как говаривал классик, нам дали давно, и не в нем, конечно, дело. Суть в другом: лет семь назад спектакль с подобными режиссерскими решениями, да еще и с учетом восстановления исторической справедливости по отношению к незаслуженно забытым именам (имеется в виду либреттист) прошел бы на ура. Но уже новации двухлетней давности вроде омовения герцога в купальне («Риголетто» — премьера в постановке той же Молостовой) попали в несколько иной культурный контекст, а потому и воспринимались совершенно иначе, нежели в эпоху «Маленькой Веры». Тем более сегодня, когда в оперном театре, как нигде более, взыскуешь классики — к примеру, чего-нибудь из той оперы, где герой «в ходе логических построений о важности чувственного в музыке» может обронить что-нибудь «насчет обнаженности человеческого голоса и ее компенсации изощреннейшими формами старинной вокальной музыки». И потому сегодня музыка Моцарта, взятая сама по себе, кажется гораздо ближе и душе, и телу, чем призванные приблизить ее к народу режиссерские приемы. Если, конечно, эта музыка звучит.