Юрий Барабаш: «Такая боль очищает, обновляет — исповедь на финише...»

Половину объема новой книги известного украинского литературоведа из Москвы Юрия Барабаша занимают его гоголеведческие студии (см.:Юрій Барабаш. Не відверну лиця. Штрихи до літературної автобіографії. — К., Темпора, 2013). Еще триста страниц — исследование об украинской литературе «заокеанья», статьи и эссе, интервью...

Оглянувшись на себя с расстояния тридцать лет, Ю.Барабаш, говоря его словами, «не відвернув лиця», предложив читателю не просто сборник работ разных периодов, а «штрихи к литературной автобиографии». Свои давние и недавние студии он подал в сопровождении нынешних рефлексий: что-то вспоминая из «творческой истории» того или иного исследовательского сюжета, иногда дополняя свои прежние рассуждения, иногда — споря, и то бескомпромиссно, с собой прежним...

— Юрий Яковлевич, прочитав вашу новую книгу, я еще раз убедился, что вы — пылкий полемист! В своих работах о Гоголе вы чаще всего дискутируете с российским имперско-православным гоголеведением (хотя и не только с ним). Что это за оппонент такой?

— «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» — лучше и уместнее не скажешь. Относительно Гоголя, то здесь чудовище, из правила, не «лаяй», здесь, наоборот, эпитеты превосходной степени, здесь объятия, любовь, здесь восторг безмерный — как же: «чисто русский человек!», даром что «выходец (любимое словцо — не украинец, а именно выходец) из Малороссии...» И это не ошибка, не обман, не субъективное мнение одного-двух десятков российских гоголеведов, с которыми я в течение многих лет полемизирую; это — практически господствующее в России мнение «миллионозевной» массы, иногда открыто выраженное, иногда скрытое, это черта национального менталитета, синдром интеллектуальной (впрочем, не только) агрессивности: все самое лучшее, самое талантливое в мире наше, а нет, то должно быть наше...

Но, знаете, это даже еще не самое худшее. С моей точки зрения, еще хуже то, что имперский вирус пролез в ментальность некоторых украинских научных работников и, подпитываемый неисправимым комплексом малороссийской второсортности, обосновывает концепцию «русскоязычной украинской литературы». Считаю, эта замысловатая формула — нонсенс, бессмыслица. Но именно к такой «литературе» и причисляют Гоголя. Вот такой он, мой оппонент.

Простите меня за длинный ответ, но вопрос слишком сложный и важный. Кроме того, пишу под гнетущим впечатлением от вести из родного Харькова, где грубо, и то с благословления местных властей предержащих, разбили на осколки мемориальную доску в честь нашего славного земляка Юрия Шевелева. Харьков, Харьков, где твое лицо?..

— В свое время в Украине вышли ваши книги «Коли забуду тебе, Єрусалиме» и «Просторінь Шевченкового слова». А вот работу 1995 года «Почва и судьба», изданную в Москве, вы не переиздаете. Почему? Не потому ли, что основные ее идеи теперь изложены в статьях, помещенных в книге, о которой мы сейчас говорим?

— Отчасти так и есть, но отчасти. Я сказал бы, что объективно получилось именно так. Конечно, лет десять-пятнадцать назад я еще не планировал нынешнюю свою книгу. Дело в другом. «Почва и судьба» писалась как плановая монография в Институте мировой литературы РАН (который, кажется, сегодня имеет минимальные шансы на то, чтобы не уйти в небытие; вы, вероятно, слышали и читали о внедряемой в России «реформе», следствием которой будет фактическая ликвидация Академии). Так вот, целью монографии для меня было: а) ознакомить российских коллег и читателей с множеством совсем незнакомых им (впрочем, и не очень ими востребованных) материалов и источников, касающихся украинских истоков и украинской составляющей творчества Гоголя, во что бы то ни стало ввести эти материалы в обращение российского гоголеведения; отсюда — насыщенность, чтобы не сказать — перенасыщенность книги именами, цитатами, примечаниями, библиографическими ссылками и т. п.; b) и, признаюсь, не главное ли: завесой этой перенасыщенности затуманить головы моим потенциальным оппонентам из «имперско-православной» части Ученого совета и отвлечь их внимание от тех идей моей работы, которые могли бы воспрепятствовать ее одобрению к печати, как это произошло позже с книгой «Гоголь і Шевченко». Об этом тактическом средстве, которое в театральной практике советских времен было известно как средство «собаки на заднике», я рассказываю в книге «Не відверну лиця», в разделе «Іван Кулжинський, волонтер малоросійства». Переиздавать «Почву и судьбу» в Москве не торопились, переводить ее на украинский я не считал нужным, она и так, несмотря на мизерный тираж, давно вошла в гоголеведческое обращение и в Украине, и в США, и в Канаде. Два-три фрагмента из нее и, главное, статьи, написанные позже в развитие ее основных идей, я скомпоновал как отдельный раздел книги «Не відверну лиця». Эдакая монография в монографии.

— Название книжки — «Не відверну лиця» — тоже полемическое: вы не хотите хотя бы как-то «украшать» собственную автобиографию. Поэтому и тексты разных периодов — а это, как ни как, целых 25 лет! — приводите практически без изменений. Да еще и современный автокомментарий добавляете. Получилось интересно! Во-первых, действительно вырисовывается ваша литературная автобиография, во-вторых — чувствуешь динамику времени, изменение наших представлений о собственной истории, литературе, системе эстетичных ценностей... Чем для вас были интересны — или, возможно, даже сложные — эти саморевизии, рефлексии, «приращивания» представлений и оценок?

— Не отворачивать лицо от когда-то тобой сказанного, написанного, сделанного, не бояться самокритики, саморевизии, рефлексий, если угодно, даже и раскаяния — это же необходимая предпосылка того, по вашему выражению, «приращивания», без которого наука не является наукой, а ученый — ученым. А еще это дело самоуважения. Да, процесс субъективно не очень комфортный, даже больше, болезненный, но здесь ничего не поделаешь, такая боль очищает, обновляет — исповедь на финише...

— Во второй части книги вы интерпретируете литературу украинского зарубежья. Маланюк, Барка, Любченко, немного неожиданно —  Виктор Петров... А все же чувствуется, что больше всего вас «не отпускает» Маланюк. Почему?

— Почему Маланюк? Из того ряда, что вы назвали, его имя было первым, которое я услышал в университете. И хотя ракурс был, мягко говоря, специфический (из-за того злосчастного Сосюры — вы помните его «Відповідь»? — «Шановний пане Маланюче, ми ще зустрінемось в бою!»), я интуитивно почувствовал за этой пропагандистской трескотней какую-то другую, «правдивую» правду, сигнал о существовании другой литературной реальности, других национальных духовных ценностей. И не ошибся. А может, еще и потому Маланюк меня «не отпускает», что мне импонирует моральный максимализм, «комбатантская», суворо-«мужеская» интонация его поэзии.

— Ваше жесткое по этическим оценкам исследование о Викторе Петрове (разносторонний анализ его романа «Без грунту») имело определенный резонанс еще после публикации его сокращенного варианта в «Новом мире». А если бы пришлось писать о Петрове еще, на каких аспектах вы бы остановились?

— Вряд ли буду писать еще о Викторе Петрове-Домонтовиче, по крайней мере отдельно, «монографически». Это не моя литература. Отдаю должное одаренности, если угодно, то и таланту автора «Доктора Серафікуса» и «Без ѓрунту» (только, ради Бога, не «Аліни і Костомарова»), но не поставлю его на один уровень с современниками — Валерьяном Пидмогильным («Місто») и Михаилом Ивченко («Робітні сили»), пусть уважаемая Вера Агеева (автор исследования о прозе В. Домонтовича. — В.П.) простит меня. Думаю, что предоставление ему статуса зачинателя т. н. интеллектуальной прозы в украинской литературе — это слишком. Да и что такое, кстати, «интеллектуальная проза» — кто бы мне это вразумительно объяснил?..

— Вспоминаю, в журнале «Київ» вы в свое время писали и о Владимире Винниченко. Однако в книге я эту давнюю статью не нашел. Не захотели включать?

— Все вы читаете, все помните... А я вот, признаюсь, забыл о той своей статье, иначе, вероятно, включил бы. Все-таки это была одна из первых публикаций о Владимире Винниченко без ругательства и злостного поношения, и это уже знак времени. Но вышло, по-видимому, все-таки к лучшему. Перечитав статью сегодня, убедился — слабенькая. Поэтому забывчивость пошла на пользу. Хотя предостерегусь: потребность перечитать новыми глазами тысячу раз истертого в порох «Кирпатого Мефістофеля», думаю, есть даже сегодня, после ваших, Владимир Евгеньевич, пионерских работ о писателе.

— В автокомментариях вы, случается, возвращаетесь в прошлое, в воспоминания. Меня, в частности, заинтриговали ваши строки о частых посещениях Юлии Солнцевой, которая собирала у себя дома неширокий «довженковский» круг. О Юлии Ипполитовне у нас сегодня часто пишут, скажем так, амбивалентно. Намекают, что она была «приставлена» к Александру Петровичу еще с одесского периода. И что после его смерти слишком жестко и своевольно «фильтровала» его архив, вмешивалась в издание произведений Довженко. С другой же стороны, Довженко ее все-таки любил. А что подсказывает вам ваша память?

— Намеки не комментирую, отбрасываю их как «жанр». Перескажу коротко то, что помню. Первый свой год в Москве (осень 1961— весна-лето 1962) я прожил на даче «Литературной газеты» в поселке Мичуринец, который был (по-видимому, и есть) практически частью знаменитого писательского Переделкина. Слева от меня жил Вениамин Каверин, наискось Всеволод Кочетов, а как раз напротив стояла пустая дача Довженко-Солнцевой с хрестоматийным довженковским яблоневым садом. Александра Петровича уже давно не было в живых, Юлию Ипполитовну я там не видел ни разу, так она и оставалась для меня кинолегендой. Впервые услышал ее живой голос года через два, когда она позвонила по телефону мне в редакцию (в то время в Москве вышла в русском переводе моя книжка о Довженко «Чистое золото правды»), выразила желание познакомиться, пригласила к себе, на довженковскую квартиру, что на Кутузовском проспекте. С тех пор и где-то до конца 70-х мы с женой бывали в той квартире дважды в год, в сентябре, в день рождения Александра Петровича, и в ноябре, в день его смерти. Собирался неширокий круг: Иван Семенович Козловский, Борис Ливанов, иногда с сыном Василием, будущим Шерлоком Холмсом, Сергей Бондарчук с Ириной Скобцевой, Григорий Рошаль, сценарист Василий Соловьев, кинорежиссер и актер Павел Арсенов, как-то пришел Николай Винграновский, ученик мастера. Организовано все бывало в европейском стиле — фуршет на столах в разных комнатах, но дух господствовал довженковский, украинский — везде рушники, народные художественные изделия, снопы пшеницы. Должен сказать, что Юлия Ипполитовна трепетно хранила все, что касалось украинства Довженко. Деловые наши контакты начались с середины 60-х, в процессе работы над четырехтомным изданием произведений Довженко на русском языке. В редколлегию вошли, кроме Юлии Ипполитовны, такие люди, как Ираклий Андроников, Сергей Герасимов, Григорий Рошаль, Максим Рыльский, Николай Тихонов, а возглавлять эту звездную команду было доверено мне. Материалы, не считая уже опубликованных, мы черпали из Государственного архива литературы и искусства, определенную часть — из того, что хранила Юлия Ипполитовна.

«Фильтровала» ли она их? Не знаю, таких примеров не припомню, но и не исключаю. А кто, скажите, где и когда не фильтровал (и сегодня не фильтрует) архивные материалы? Мы, редколлегия, правду говоря, и сами, без Юлии Ипполитовны (еще один повод для раскаяния!), «фильтровали», сокращали, что-то откладывали до лучших времен, ведь — Главлит же, цензура. Еще и, чего скрывать, самоцензура, пусть Бог простит... А все-таки факт: увидели свет — в первый раз и до сих пор, кажется, в последний — четыре толстенных и нарядных тома произведений Довженко, которые мог прочитать российский читатель (конечно, тот, который захотел бы). Естественно, следующие, украинские, издания были несравнимо более полными, но все-таки они были позже, изданные в другие времена. Больше о Юлии Ипполитовне ничего не могу сказать. Характер она имела компликованный, личностью была закрытой, да и разница между нами в возрасте давала о себе знать. Но что о памяти и наследии Александра Петровича она заботилась искренне и самоотверженно — это скажу уверенно.

— Юрий Яковлевич, на какой резонанс своей новой книжки вы рассчитываете? Или главное, что она вышла, а там — уже как будет?

— Не думаю об этом. Конечно, как будет. По крайней мере двух, к тому же мной уважаемых, читателей я уже имею — это пани Юлия Олийнык (директор издательства «Темпора». — В.П.) и вы, Владимир Евгеньевич.