Парадиз над бездной

В прошлом выпуске «Городов и мест» мы беседовали о Санкт-Петербурге с писателем Сергеем Носовым.

Однако северная столица России — город настолько особой судьбы, что одним взглядом его не охватить. Поэтому сегодня мы предлагаем еще один разговор о Петербурге — с главным редактором журнала «Звезда», литератором, прозаиком, автором более чем 200 печатных работ и, согласно характеристике одного из его коллег, «стойким поклонником петербургского типа культуры» Андреем Арьевым.

— Андрей Юрьевич, какой самый ранний образ Петербурга вспоминается вам сегодня?

— Я родился на Петроградской стороне, так что первое, еще неосознанное впечатление, которое можно вызвать из памяти, не рассуждая ни о чем — это просторные набережные, вода, и вдали маячат шпили и Ростральные колонны. Это в целом соответствует портрету Петербурга, как его можно себе представить. И ко времени эта картинка не привязана — было ли это в 1940-м или в 1947 году, не имеет значения.

— По какому маршруту вы ходили чаще всего?

— Мне очень нравилось ходить на работу, пока не переехал жить в Пушкин, по хрестоматийному центру — от Спаса-на-Крови, от канала Грибоедова (в прошлом Екатерининского), в начале которого я жил, мимо Марсова Поля, мимо Летнего Сада до Моховой, сразу же внедряясь в какие-то сугубо петербургские улочки, где перемешан модерн с намного более старыми зданиями — такой маршрут всегда радовал. И до сих пор прогуляться вдоль канала Грибоедова очень приятно: в соседстве воды и грандиозная, и даже обыденная архитектура всегда радуют.

— А что не по душе в наши новейшие времена?

— Раздражает то же, что и всех: всяческие новоделы, купеческие башенки, появившиеся в городе, где всегда царила строгая классическая архитектура или настоящий, первозданный модерн. Этот новокупеческий стиль абсолютно чужд Петербургу, а его все пытаются внедрять. Апофеозом должна была стать башня Газпрома, которую, слава Богу, не построят там, где планировали.

— А как город изменился в целом? Свойственно ли вообще Петербургу меняться?

— Вы знаете, хотелось бы, чтобы Петербург не менялся, разве что только реставрировался. Желания жить в измененном городе нет, тем более в России есть пример изменений в худшую сторону — Москва. Питер в этом плане, к счастью, перестал быть столицей, и его не отдали в угоду правительству и идеологии, мало уродовали. Хочется, чтобы в историческом центре была законсервирована атмосфера старой, заброшенной столицы. Как Бродский писал: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря». Провинциальность, где есть живая жизнь, и одновременно бывшая имперскость создают ощущение Петербурга, которое мне приятно.

— В чем еще особенность Петербурга?

— Здесь жила замечательная прослойка, исчезнувшая, уничтоженная в 1920-е годы — петербуржцы. Не видел ничего более привлекательного, чем старые петербуржцы, вежливые, корректные и в то же время знающие, что все мы находимся на какой-то границе: в парадизе и в то же время над бездной. Именно у нас создан особый тип маленького человека, но не Акакия Акакиевича, а такого интеллигентного героя, который доказал, что и маленький человек может быть средостением достойного бытия. В нашем городе кажутся смешными те, кто становится на котурны и делает вид, что он являются пупом земли. На фоне всех этих мощных памятников любая поза смешна. А естественная жизнь маленького, условно говоря, человека представляется органичной.

— Возможно, такое самосознание задавала идея Петербурга как окна в Европу — сколь бы банально это ни звучало?

— Затертый образ. Никогда Петербург окном не был. Он всегда говорил о границе: о границе с неизвестностью, о границе с Западом или даже о границе между цивилизованной и нецивилизованной Россией. Мне же всегда нравилось сравнение, о котором я уже упомянул: это парадиз, выстроенный над бездной.

— И все-таки, согласитесь, тут есть рациональная западная геометрия, местами город просто расчерчен под линейку.

— В этом отношении прекраснейший пример, может быть, кого-то и раздражающий, но не меня — Васильевский остров. Он расчерчен на линии, пересечен Большим, Малым и Средним проспектами. Казалось бы, чистая бездушная геометрия. Но во всех этих линиях, в каждой из них, есть свои особенности, и каждый проспект отличается — один широкий и обсаженный деревьями, другой абсолютно каменный, но все равно имеющий очарование.

— И при всем геометризме — алогичные лабиринты двориков.

— Да, причем город диктует алогичность самим пейзажем. Петербург прорезан различными реками, они непрямые, в отличие от Невы, и таким образом очень сильно оживляют эту заранее созданную геометрическую конструкцию, благодаря чему создаются невообразимые по таинственности и привлекательности участки, как, например, Новая Голландия.

— Мы уже говорили о старых петербуржцах. Есть ли сейчас стойкие городские типажи?

— К сожалению, все это снивелировано в советское время. Петербуржцев в третьем поколении — максимум 1%. В основном новые люди. Раньше был город со строго обозначенным населением, были ярко выраженные диаспоры — немецкий Петербург, например; но сейчас говорить об особенном типе горожан практически невозможно, просто потому, что настоящего петербургского населения практически нет.

— Мне кажется, что Петербург имеет настолько мощную культурную матрицу, что уже сам по себе должен менять живущих в нем, превращать их в персонажей своей драмы.

— Вполне возможно. Как говорит один мой приятель, поэт, некоторое время работавший в Эрмитаже: «Понимаешь, вот когда ходишь по Эрмитажу, то сама походка как-то становится лучше, выпрямляешься и чувствуешь себя значительнее». Культурный пейзаж должен влиять на человеческое сознание, но это очень долгий процесс, должны родиться дети у тех, кто ходит сейчас и просто восторгается или думает, что на него что-то влияет — нет, на него ничего не влияет, влияет уже на потомство.

— Если уж говорить об атмосфере города, то, по-моему, Петербург все-таки многое определяет в настроениях: те же мотивы абсурда и безумия как в литературе, так и в жизни.

— Большой город, расположенный на такой высокой широте, с белыми ночами летом и со страшным зимним сумраком, конечно, на психику влияет. Но мне трудно об этом говорить — поскольку и на меня, может быть, уже повлиял. Может быть, и я в некотором смысле сумасшедший. А может, это сумасшествие и позволяет как-то жить в наших условиях.

— Может быть, даже стоит говорить о некотором мистическом оттенке городской жизни. Мистицизм того же Гоголя именно здесь достиг гениальных высот...

— Для меня вся мистика связана с интеллектуальной жизнью, а не с внешними впечатлениями. Но, конечно, в белые ночи, особенно на Марсовом поле, возникает такое чувство... Иногда просыпается что-то потустороннее, происходит неожиданное прикосновение к тому, какой жизнь не может быть — просто потому, что ночью не должно быть светло. Один мой приятель — но он действительно был нездоров — однажды среди белой ночи мне позвонил: «Приходи на Марсово поле, будет встреча». Пришел, смотрю, он сидит под кустом персидской сирени. Спрашиваю: «Ну, и какая встреча?» — «Из-за того, что ты пришел, встреча не состоялась». Вот так наши белые ночи на нас действуют.

— А какое настроение в целом присуще Петербургу?

— Думаю, здесь очень быстро проникаются настроением некоторой избранности, но город сам по себе к тому зовет, хотя это настроение не лучшее и поверхностное. Настоящий петербуржец чувствует как раз свою общемировую значимость, а не такую региональную.

— Мы уже упоминали о петербургских литераторах. По-вашему, кто лучше всех писал о Петербурге?

— Все-таки доминанту задал Пушкин «Медным всадником». С одной стороны, это ощущение человека маленького, которого может задавить имперское величие, а с другой — человек бунтующий, как тот же Евгений. Сочетание отдельности героя-бунтаря с ощущением нависшей над ним глыбы, с присутствием неких сверхличностных вещей, с которыми он справиться не может, свойственно петербургскому человеку. От этого двоящегося пушкинского образа бедного Евгения пошла вся петербургская культура новейшего времени. Он по-своему преломился у Достоевского, превратившись в почти истерический шарж — в героя «Записок из подполья». Впрочем, отсюда выросло очень много благотворного. Скажем, ленинградская школа прозаиков и поэтов связана с представлением, что этот антигерой и есть перл создания, что его лирическая сердцевина — основа всего, и что, опять же, маленький человек неизмеримо талантливее человека большого, человека больших идей и заметности на земле. Эта тенденция воплощается так или иначе в лучших произведениях ХХ века, начиная с «Петербурга» Андрея Белого. Представление о том, что «грязь и низость — только мука по где-то там сияющей красе», как писал Иннокентий Анненский, поэт необыкновенно петербургский, или Блок о том же: «Пускай я умру под забором, как пес, пусть жизнь меня в землю втоптала, — я верю: то бог меня снегом занес, то вьюга меня целовала!» — очень органично для Петербурга, и примеров можно привести немало. У другого нашего замечательного поэта Льва Лосева есть почти гротескные, но очень питерские строки: «О муза! будь доброй к поэту,/ пускай он гульнет по буфету,/ пускай он нарежется в дым,/ дай хрену ему к осетрине,/ дай столик поближе к витрине,/ чтоб желтым зажегся в графине/ закат над его заливным». Даже при таком снижении темы все равно закат вспыхивает в графине, что для петербуржцев очень характерно.

— Вы в себе такого героя, о котором вы говорили, ощущаете?

— В общем, да. Когда я вижу, что кто-то приподнимается на цыпочки, чтобы показать себя городу и миру, то понимаю, что это не то, что для меня ценно. Я тоже в этом отношении маленький человек. Не потому, что чувствую себя забитым, а потому, что мне кажутся смешными, нелепыми и ненастоящими большие люди.

— В заключение вопрос, может быть, несколько чрезмерный: в чем смысл жизни в Петербурге?

— Из Бродского: «Мне нечего сказать ни греку, ни варягу... Скрипи, скрипи, перо! Переводи бумагу». Основное занятие петербургского жителя — ничего миру не говорить, никаких назиданий не давать, ничего не проповедовать, но самим фактом своего существования показывать, что каждый человек должен своим каким-то маленьким делом заниматься — переводить бумагу, если тебе этого хочется, заполнять белые листы черными знаками жизни.