Наш Калинец

По такому случаю работники Международного института образования, культуры и связей с диаспорой Национального университета «Львовская политехника» на основе личных архивных материалов автора подготовили библиографический указатель писателя. Каждый, кто откроет это справочное издание, отправится в странствие по дорожкам мира Игоря Калинца: откроет для себя вкус его слова, образа, ассоциации; почувствует цвет, запах, красоту и большую силу, способную пробудить мысль, тревогу, протест и стремление что-то изменить в этом мире. Войдет в Сказку — радостную и таинственную страну детства, где царят любовь, добро и справедливость, на которые так щедр поэт. Узнает его как переводчика и поймет, что поэзия Калинца одинаково хорошо звучит на немецком, французском, английском, польском и ряде других языков.

Библиографический указатель направит к источникам, которые раскроют Калинца-гражданина, патриота, для которого слово «безразличие» всегда было враждебным и чужим, зато любовь к Украине была превыше всего. Работники Международного института образования, культуры и связей с диаспорой счастливы тем, что с ними рядом в рабочие будни и праздники на протяжении многих лет есть Игорь Калинец, глубокий знаток истории Украины, литературы, искусства, прекрасный коллега и хороший приятель. Однако лучше всего о себе может рассказать он сам в «Автобиографическом триптихе».

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ ТРИПТИХ

1. АВТОБИОГРАФИЯ

Родился я в г. Ходорове на Львовщине в 1939 году. И хотя я покинул городок в 1956 г., когда окончил среднюю школу и поступил во Львовский университет, связи с им не прерываю до сих пор. Потому что с Ходоровом связанны не только мои детские впечатления и воспоминания, потому что оттуда не только источник вдохновения — там сейчас на кладбище люди, которые дали мне жизнь и воспитали в здоровом национальном духе. Я также никогда не мог забыть, что я крещен в греко-католическом обряде и что брат моей матери — студент Львовского университета — был замучен до смерти в июне 1941 года в тюрьме на Лонцкого, где 30 лет спустя мне и моей жене как правозащитникам пришлось побывать во время следствия и суда над нами. Неопознанные останки моего дяди в какой-то из братских могил во Львове. О могилах я тоже никогда не забывал — слишком много печальной памяти приходится нам, украинцам, двигать. Возможно, поэтому я от общины организовываю ежегодные панихиды на могилах героев на Яновском и Лычаковском кладбищах во Львове на Зеленые праздники. Окончив филологический факультет в 1961 г., я работал в областном архиве до 1972 г. Моя личная память обогащалась еще и исторической. Как поэт-шестидесятник я вырастал на традициях родной земли, народной обрядности и Расстрелянного Возрождения. Мой учитель — Богдан-Игорь Антонич. Проблемы, которые сегодня волнуют Украину, уже тогда мучили не одного из нас, и я задекларировал свою общественную позицию не только в правозащитных акциях, но и в своей поэзии. Книжечка «Вогонь Купала» (Киев, 1966) получила благосклонную критику в украинской периодике. Но издательства отклоняли следующие сборники вопреки их желанию, потому что обо мне уже сложилось не слишком хорошее мнение у власть имущих. Союз писателей отверг меня. Я стал самиздатовским автором.

Мой творческий багаж составляет 17 сборников, которые сгруппированы в двух книгах: «Пробуджена Муза» (1962—1972) и «Невольнича Муза» (1973—1981). Несколько сборников из первого периода, походив в самиздате, появились в свободном мире на украинском языке, а впоследствии и в переводах. За это, как и за гражданское неповиновение в тематике стихотворений, меня репрессировали. Летом 1972 г. следом за женой я был арестован и получил шесть лет строгих лагерей и три года ссылки, которые отбыл на Северном Урале и на Забайкалье.

В заключении работал токарем и кочегаром. И был в лагерном движении сопротивления. Мучился, но не каялся — и рад тому, что остался человеком. Поэзия помогла выстоять и в первый, и во второй периоды. Сумел сберечь все написанное, что удивительно, но не уверен, что это радость для читателя. После 1981 года я замолчал как поэт, и теперь я — импресарио бывшего поэта. Нелегко было устроиться на работу во Львове после возвращения на родину — стоял високосный год застоя. Хорошо, что не прибавили еще один срок за «тунеядство», «наркотики», «изнасилование» или за стихотворение, письмо, заявление, как это было с другими.

Национальное возрождение воспринял всем естеством. Поэтому в 1987 году вошел в редакцию внецензурного альманаха «Євшан-зілля» (пять томов). Культурологическая группа альманаха одной из первых мобилизовала львовян на перестроечные процессы, сплачивала их для преодоления страха и инерции. Я горжусь этим. Но и в те прекрасные годы романтического порыва не чувствовал потребности в поэтическом пере, а теперь и подавно.

1991 год был важным для меня: вышли четыре книги: «Тринадцять алогій» (Киев), «Книжечка для Дзвінки» (Киев), «Пробуждена Муза» (Варшава), «Невольнича Муза» (Балтимор — Торонто), появилось множество журнальных публикаций, а за границей — переводов. В начале 1992 года получил две значительных национальных премии: общественную — им. Василия Стуса, государственную — им. Тараса Шевченко, к тому же в 1978 г. я был награжден премией им. Ивана Франко, которая присуждается на эмиграции (Чикаго); где-то в 70-х был принят в Пен-клуб. Осенью 1992 г. прозвучала во Львове кантата-симфония композитора Виктора Каминского на мои слова «Україна. Хресна дорога». Вспомнила о моем существовании и критика в Украине.

В ближайшее время надеюсь на издание книг: «Се ми, Господи» (духовная лирика, вместе с поэзией Ирины Калинец), «Терновий колір любові» (любовная лирика), три книжечки для детей. Мечтаю о большом томе (или двух) в Украине, только бы выстояли наши издательства в это драматичное время для нашей культуры и Украины вообще — и когда-то придет и моя очередь.

Мой сегодняшний лозунг, провозглашенный с горечью и не без иронии на открытии памятника Шевченко во Львове в 1992 г., но, к сожалению, не замеченный общественностью: «Украина также и для украинцев». Что же провозглашать теперь, в конце 1993?

P.S. Теперь, в начале 2009 года, продолжая автобиографию, написанную в конце 1993 г., хочу заметить, что мечты о полном издании моего поэтического задела в Украине исполнились: это и харьковский том в «Фоліо» «Слово триваюче» (1997), идеальный двухтомник в издательстве «Факт» («Пробуджена Муза», «Невольнича Муза»), «Поезії» в Библиотеке Шевченковского комитета (2008).

К тому же после издания детских книжечек, написанных в концлагере, мне написалось еще с 20, которые впоследствии оформил в двухтомник: «Пісеньки і віршики зі Львова» и «Казки зі Львова».

В издательстве «Світ» (2004) вышел большой том моих переводов Ежи Гарасимовича «Руський ліхтар, або Небо лемків».

На стыке веков еще получил премию семьи Антоновичей (1997) и Международную поэтическую премию во Франции «Кальвир-и-Квир» (2004).

Но самой большой наградой могла быть такая Украина, о которой мечтали мы, шестидесятники-митусы, в годы скитаниц и заключений. И доживать нам с мыслью, что она все-таки утвердится и что в том утверждении будет и наша скромная лепта.

2. О МОЕЙ МУЗЕ И ОБ УШЕДШЕМ В ПЛАМЯ

Слово при получении премии им. Василия Стуса

Дважды ко мне являлась Муза.

Впервые, совсем юная, будто бы сошла с полотна Олексы Новакивского, просто в ночной рубашке, потягиваясь со сна, оголив девичьи коленки, а иконы еще дремали за ее плечами. Она была Музой пробуждения. Я думал, что она еще очень юна и наивна, но впечатление оказалось обманчивым. Она несла в своей крови память о расстрелянном возрождении, о своей посестре уснувшей, насилованной, истязаемой, посестре онемевшей. Наконец, в самом начале, как только закончился ее летаргический сон и как только я заметил ее архангельские крылья, она призналась, что не защитит ими ни от боли, ни от беды. И напрасно молил ее красотой спасти мир. Много времени было потрачено впустую, чтобы я осознал:

«я знаю
(гірке то знання)
ні землі ні людства
ти не порятуєш
ні країни народу
навіть одного містечка
чи села
ти не порятуєш
ні лісу
дерева травинки
мурашиної купини
ти не порятуєш
ні озера
купави
хмарини в небі
риби у воді
ти не порятуєш
ні друзів
матері дочки
жодного коханого обличчя
ти не порятуєш
давно хочу відректися
від тебе
забути твоє ім’я
після крапки
остаточно поламати перо
але сьогодні
а не взагалі
цієї ночі
в оцю годину
одного мене
рятуєш
рятуй»

И она спасала меня одного, в то десятилетие, когда горели библиотеки, пылали церкви, даже люди на крестах сжигали себя. Тогда я увидел избранника Музы в кругу униженных — это был ОН, гордый и прямой, с огнем над головой — ее же подарком. Я плакал в душе, но не от боли, а от трогательного ощущения, что вижу Его — будто Христову — фигуру среди небольшой группы призванных, что вижу Его следы в родной пыли. Тогда для меня самой пылкой поэзией стало последнее слово подсудимого.

Во второй раз появилась Муза, когда и я оказался за решеткой.

— Ты этого хотела? — спросил я у Музы.

— Я теперь подневольная, — ответила она. — Но не надейся, что я пришла валить стены, перепиливать решетки, сносить колючие заборы. Я никого не освобожу. Я лишь позволю Тебе в этой клоаке истязаться красотой.

Я чуть ли не умирал от ностальгии по ней, и слова ложились в книжечки, которые прятал за голенище сапога, загадочные и красивые, будто навеянные в мечтаниях где-то на башне из слоновой кости. Это она спасала меня, одного, в наше второе десятилетие, когда было достаточно побратимов из круга призванных и по эту сторону решетки.

ОН же был далеко, в другой тюрьме, стоял перед моим взором такой гордый и пламенный. Иногда слухи о нем доходили и до нас — и всегда они утверждали, что язычок пламени над Его головой не погаснет, что, скорее, Он является сам тем пламенем над нами всеми. И я снова плакал в душе, и не столько от боли, сколько от умиления, что не только Муза, но и сам Господь избрал Его.

Я уже был на свободе, так почему-то называлась среда, в которой мы вынуждены были прозябать. Но в третий раз Муза не появилась. Я был доволен, что не должен оглядываться назад в ее лучезарное лицо, чтобы оправдаться. Я утешал себя тем, что свою миссию выполнил: снова приходить в царство боли за болью, потому что так хочет Пробужденная Муза, было свыше моих сил, как и строить воздушные замки Красоты для Подневольной.

И когда Он, несокрушимый и неуниженный, неожиданно резко вернулся в огонь, из которого когда-то вышел юным к людям, осиротив нас, в это третье наше десятилетие, которое вот-вот должно было принести освобождение для всех, но не для него, когда Он шугнул вслед за своей «птицей души», которая не может возродиться как Феникс, потому что неизвестно, куда развеян пепел выстраданных листов после инквизиторского костра, — тогда я понял, что не смогу найти таких высоких слов, чтобы объявить о Его уходе. Ведь чего нужно больше — боли или изумления — чтобы построить слова к Реквиему? Я не мучился словами, ни богоравным, ни словоравным я не был. Я плакал обычными слезами. Никто тогда не мог спасти нас, потому что и Муза не спасла Его. Так зачем тогда она? И доныне не хочу слышать о ней даже теперь, даже в спасенной стране.

3. НЕ ПРЕДАТЬ ЕГО ИДЕАЛЫ И ИДЕАЛЫ ПОЭЗИИ

Слово при получении Шевченковской премии

Мог бы я заявить вслед за нашим Патроном, что «слава — заповедь моя», получая Премию? Или что Заповедь — кредо, двигатель моей писательской двадцатилетней жизни, которая закончилась более десяти лет тому назад вопреки мольбе: «Поможи молитву діяти до краю»? Если бы я не был украинцем с типичной судьбой украинского творца, я бы с радостью повторял эту фразу, убежденный, что она принадлежит и мне. Однако не только славолюбие гнало меня на литературную ниву. Осознавая нескромность дальнейшего заявления, я все-таки решусь на него: «История моей жизни составляет часть истории моей родины».

Эту максиму, как еще не одну, выстраданную нашим Патроном, на которые собираюсь здесь опереться в дальнейшем, я имел перед собой, в себе — огненными знаками. Они облегчали немилостивую участь, которую мы, преимущественно сознательно, выбирали в наш диссидентский тридцатилетний период.

Чуть ли не с первого вздоха я знал, что это его образ рядом с Маркияном Шашкевичем и Андреем Шептицким в нашей светлице, хотя и до сих пор не способен понять его величие в нашем доме и вне его. Мой первый том начинается с попытки очертить силуэт Его портрета с апостольской бородой после ссылки, а второй (и последний) заканчивается буквально его же вдохновенными словами, которые должны стать на страже моего скромного достояния.

Моя невольничья муза чуть ли не ежедневно в течение многих лет и себе кричала: «караюсь, мучусь, але не каюсь». Но я осознаю, что наказание мое — честное слово, не адская мука тех, кто умирал в сталинских застенках, и хотя я имел также свой Гетсиманский сад и крестную дорогу, но они мне кажутся теперь почти прогулкой с удовольствием и не без морали, тем более по сравнению с мученическим путем лауреата этой премии Василя Стуса.

С первого и до последнего взгляда на Его идеалы я пытался убеждать себя, что и «у нас нема зерна неправди за собою». Я осознаю, что вознаграждение дается за высокое вдохновение, за разговор с Богом, когда слово пламенем взялось. И что слишком мало для ознаменования ни одним стихотворением не предать идеалы. Еще нужно не предать и идеал поэзии. Поэтому в полнокровной, сильной литературе свободной нации я не имел бы права посягнуть на такую божественную премию, как посредственный талант. Но осознаю, что мало есть настоящих с нелживыми устами, которые одарены этой лаской в его имени, к тому же часто посмертно. Радость моя присягает, ведь не всех нас благословил бы сегодня Патрон?

Соглашаюсь, подавляя чувство незаслуженности, сдерживая ощущение недовольства собой, став ныне рядом с гигантами нашего писательства и огорчаясь соседству недостойных Его имени.

Я не представлял себя вне судьбы народа, я также люблю «мою Україну убогу» и часто сжимаю зубы, чтобы не предать боль, когда еще затурканные людишки ругают нас: «Чего это они корчат из себя героев?» Как хорошо, что уже никто не осмеливается упрекнуть Его: это обнадеживает.

Святые максимы нашего Патрона казались мне моими собственными — они держали мой и физический, и духовный позвоночники с особой гордостью. И сегодня в самом святом доме нашего красноречивого писательства и искусства склоняюсь в полном повиновении и благодарности перед нашим Покровителем и Гением.

P.S. Из представления работников Международного института образования, культуры и связей с диаспорой Ученый совет Национального университета «Львовская политехника» единогласно принял решение о награждении Игоря Калинца Орденом Свободы. Свобода — суть поэта. И в годы «большой зоны», и в лагерях на «малой зоне», и в наше время. Надеемся, что Комиссия государственных наград и геральдики Украины поймет это.