Несвоевременная элегия

— Вы всегда были внимательны к проблеме власти, однако она присутствовала в ваших документальных фильмах. Ныне вы посвящаете ей и полнометражные картины. С чем это связано?

— Я воспринимаю власть как некое психическое состояние человека. И это для искусства — один из самых больных и драматичных вопросов. В самой власти нет никакой тайны. Все тайны — в человеческом характере.

— Чем вас привлекает Леонид Мозговой — исполнитель таких разноплановых ролей в ваших фильмах, как Чехов, Гитлер, Ленин?

— Человеческой и профессиональной честностью в первую очередь. Он с уважением и доверием относится ко мне, я к нему отношусь с огромным почтением. Нравственная основа этого человека, на мой взгляд, безукоризненна. Если ему поверить, он может все.

— Можно ли сейчас утверждать, что вы снимаете исторические фильмы?

— Как сказать… В моих документальных картинах также большая часть касается истории. Нет... Может быть, в «Молохе» и «Тельце» более рельефно проступает конкретный исторический фон. Но я не претендую на то, что сказанное или показанное в моем фильме есть правда. Это художественный вымысел. Мы к каждой из картин готовимся очень серьезно, подробно занимаемся документами, потому что хотим быть свободными в материале. Но как только я попадаю в пространство публицистики, то сразу ухожу в сторону. Задачу правдивого показа на экране чего-либо вообще я считаю невыполнимой. В любом случае на всем — на выборе исполнителей, драматургии, на монтаже и определении характера героя — лежит отсвет субъективной воли автора, никуда от этого не деться.

— Из каких побуждений вы исходили, выбирая героев для последних фильмов?

— Такие высокие фигуры берутся, чтобы попытаться понять человеческое основание их жизни. Потому что, на мой взгляд, в основе всего лежат частные проявления характера, — никакого величия, никакой славы и гениальности. Если человек выбирает своим делом служение обществу, то есть политику, значит, он должен следовать очень строгим правилам. Но, поразительно, никто из людей, получающих должность из рук других, этим правилам не следует. В моих последних фильмах зритель сможет увидеть, что самые глобальные проблемы, к сожалению, доверяют тем, кто вообще не имеет права переступить порог для их решения.

— Понять — в каком-то смысле и простить, разве не так?

— По христианским нормам — так. В данном случае понять, — чтобы никогда по этому пути не пойти. Мы говорим о людях, которые пытались выполнить свои, крайне умозрительные, цели путем принуждения, а это всегда бессмысленно. Никто из них не думал о том, что с тем инструментом, который им попадает в руки, нужно обращаться осторожно. Не все функции этого инструмента на самом деле известны. Мы до сих пор не знаем, что такое власть.

— Мне кажется, что в том, что касается главных героев, ваша тетралогия власти постепенно осветляется, что ли. Сначала — два круга ада, Гитлер и Ленин, потом — достойный правитель, император Хирохита, и, наконец, Фауст…

— То, что вы говорите, на самом деле очень важно. Прямо скажем, первый раз мне так говорят. С чего начать… У нас такая вводная, — создать произведение, состоящее из четырех частей. Первые две сделаны, остается еще две. Это означает, что по целому ряду вопросов мы можем изменить точку зрения. У меня был разговор с продюсером — что, если так попробовать: пока не сделали четвертую картину, не выпускать на экран и остальные, но это невозможно. Может быть, по форме четвертая часть легче остальных. Но по содержанию она будет самой драматичной, несмотря на то, что действие происходит в красивых местах, в благоустроенной жизни, а люди умирают только душевно, не физически. Мне сейчас трудно отвечать на ваш вопрос. Но он очень важен. Вы попали в самую точку.

— Вы задействованы в нескольких проектах, ваши работы востребованы. Можете ли вы назвать себя успешным режиссером?

— Мне это не совсем подходит. Я снимаю в довольно скромных условиях. Все идет от того, что я страшно люблю работать, готов в самых сложных обстоятельствах делать дело. Группа у нас своя, мы вместе многие годы, сразу, максимально, подключаемся. Это касается и контактов с нашими западными коллегами. У меня в этом смысле пока что нет проблем. Никто не вмешивается в мою актерскую политику, в режиссуру. С другой стороны, я плачу своим коллегам тем, что стараюсь учитывать сложности экономики и ищу ресурсы в самом себе, в режиссерском решении. Иногда проще напрячь мозги, чем звонить и искать десятки тысяч долларов. Поэтому есть продюсеры, которые любят со мной сотрудничать. Работая со мной, они знают, что данное слово всегда будет выполнено. Если мы решили, что заканчиваем производство 10 декабря, значит, вечером 9 декабря продюсер смотрит картину. Моя зона ответственности должна быть точно соблюдена. В целом, для моих продюсеров выгоднее работать с авторским кинематографом, чем с массовым, который требует колоссальных вложений. Ведь фильм, сделанный режиссером авторского кино, десятилетиями находится в экономическом, и, условно говоря, престижном обороте. И при этом на плаву постоянно остается имя продюсера.

— Кто ваши зрители, какие отношения вас связывают?

— Раньше моим зрителем были лучшие люди в СССР — научно-техническая интеллигенция, те, кто читали «Новый мир», самиздат, интересовались литературой, кино, и кому сейчас очень тяжело. Может быть, для кого-то это плохо, но моя публика — люди образованные в первую очередь. Я уже ничего не могу с собой поделать, не могу опуститься ниже того уровня, на котором нахожусь. То ли я сам себя создал, то ли обстоятельства меня создали… То есть я делаю такие картины не потому, что я такой хороший, а потому, что не знаю, как по-другому делать. Мои зрители лучше и образованнее меня; они так же, как и я, любят литературу, живопись, музыку больше, чем кино, а потому способны услышать другого человека. Вот мои зрители. Не злые, не раздраженные. Если человек будет злобно, раздраженно подходить к прочтению того, что изначально есть результат глубоко субъективного переживания, то скандалам конца и края не будет. Ведь произведение нужно рассматривать на основе тех правил, которые оно предлагает.

— А часто ли вы встречаетесь с таким раздраженным непониманием?

— Очень часто. Когда-то я реагировал, пытался объяснять, вступать при всех в дискуссии. Сейчас считаю, что на такой уровень каменного века публично отвечать не надо. Просто чаще всего на мои фильмы такие ребята не приходят, как и на пресс-конференции. Если приходят, то не решаются, помалкивают. Сегодня, мне кажется, в кинематографе происходит привыкание части публики к тому, что есть вот такое авторское выражение мыслей, и это надо принимать. Это не означает, что я не воспринимаю альтернативного впечатления. На самом деле мое мнение о том, что я делаю, более суровое, чем у любого критика. Я-то хорошо знаю, что хотел и что получилось.

— Если вернуться к разговору о постоянных темах ваших фильмов, мне кажется, что один из лейтмотивов у вас — смерть. Или я не прав?

— Я иногда слышу об этом. Мне и Михаил Ямпольский, человек, которого я чрезвычайно уважаю, тоже почему-то на это указывал. На самом деле смерть меня не интересует, потому что для меня здесь все понятно. Я был на войне, видел, как раненый человек умирает, держал в руке сгусток его остывающих мозгов, засовывал их обратно в голову, разбитую осколком, ничем помочь не мог. И что во мне происходило, почему это происходило, боялся ли я, и чего боялся — собственной смерти? А что она может сделать, кроме того, чтобы в одно мгновение меня забрать? Почему мы этого мгновения боимся — это же только мгновение? Мы же страшимся того, что длится, развивается, имеет свою драматургию. Меня интересует только борьба за жизнь, начиная с момента, когда мы осознаем, что смертны, и я в этом не оригинален. Ведь вся литература стоит на этом: выживет — не выживет. Это же равносильно близким, интимным отношениям между людьми. Потеря близкого человека — та же смерть.

— Какие свои работы вы считаете удачными?

— Чем ближе фильм к определенной художественной форме, например, к прозаическому произведению или к поэзии — тем лучше он сделан. Многие картины мне близки, потому что я очень люблю тех, кто там снимался. Люблю смотреть на их лица, вспоминать, как это было, как складывались наши отношения. Не знаю, нужен ли я им, но они мне очень нужны. В таком смысле это даже не создание кино, а акт жизни. Я больше люблю этого человека, этого исполнителя, чем фильм.

— И при этом по сути профессии вынуждены командовать людьми.

— Режиссер не может не быть волевым человеком. Кино мне не нравится за элементы принуждения, что в нем присутствуют. Чем серьезнее замысел, чем длиннее срок производства, тем больше ты должен затрачивать воли для принуждения. Когда находишься в экспедиции неделю, вторую, третью, живешь в гостиницах непонятно где, съемочный день сложный, — и видишь, что группа уже устает, а ты должен все равно задачу выполнить, — конечно, прибегаешь к принуждению. Собираешь группу каждый день, ведешь серьезный разговор. Никаких оскорблений, криков, однако, если надо, я, с болью, расстаюсь с людьми. К счастью, такой случай был, наверно, один за всю жизнь. Другое дело, что ты приходишь каждый день и никто не должен понимать, что на самом деле с тобой происходит — может, тебе тоскливо, плохо, что- то болит… В общем, самодавление такое. К сожалению, волевой компонент присутствует. Все искусство создается в условиях возбуждения воображения, фантазии, свободы. В кино до этого пока далеко.

— Есть ли у вас увлечения за пределами кинематографа?

— Нет. Потому что не остается жизненного пространства ни для чего другого. Иногда люблю сесть в машину и поехать на берег, в Комарово, посидеть на берегу залива в машине, ничего не делая. Это все, на что меня хватает — если есть терпение проехать через пробки. У меня много собраний по музыке, очень хорошая библиотека, но это не имеет никакого отношения к хобби, это просто часть моей жизни. Когда-то меня очень интересовали энциклопедические собрания как некое представление об истории и ее фактах. Потом, когда я посмотрел Брокгауза и Эфрона и Британскую энциклопедию, понял, что по этой дороге мне не угнаться.

— А, все-таки, зачем вы снимаете?

— Потому, что не могу не работать. Если бы я был человеком другой профессии, я бы работал, невзирая ни на что. Я это делаю, потому что не могу не делать этого. Хотя, понимаю, что, может, уже и не надо…