Повесть о двух журналистах

24 июня Пулитцеровский комитет получил письмо от доктора Маргарет Сириол Колли и ее сына, Найджела Линсана Колли из Брэмкота, Ноттс (Великобритания). Письмо чересчур длинно, чтобы приводить его полностью, но текст его можно найти на coley.co.uk/garethjones/soviet_articles/duranty_rev ocation.htm. Эта дама — племянница некоего Гарета Джонса (1905—1935), журналиста, имевшего смелость сказать правду о тех ужасах, которые увидел в Украине весной 1933 года. За свою смелость он заплатил профессиональной репутацией и на многие годы был практически позабыт. А «отрицательный герой» в этой истории — некий Уолтер Дюранти, получивший Пулитцеровскую премию 1932 года за репортажи из Советского Союза, которые, как он сам признавался, «отражали официальную точку зрения Советского правительства», а не его собственную. И вот тут-то и начинается повесть о журналисте, которого уничтожили за честность, и его коллеге, вознагражденном за ложь. Повесть, имеющая прямое отношение как к журналистской этике, так и к украинской истории.

Журналистам часто нравится думать о себе как о бесстрашных борцах за право общества знать правду, всю правду и ничего, кроме правды. Чтобы вознаградить тех, кто действительно придерживается этого принципа, американский журналист венгерского происхождения Джозеф Пулитцер завещал использовать часть своего состояния на учреждение премии своего имени за достижения в театральном искусстве, литературе, музыке и журналистике. Эти премии, скромные в денежном выражении, но делающие огромную честь своим владельцам, присуждаются ежегодно с 1917 года. В реальной жизни журналисты, как и другие люди, редко полностью верны идеалам, которые проповедуют. И премии, даже такие престижные, как Пулитцеровская, иногда достаются негодяям. Доктор Колли требует аннулировать Пулитцеровскую премию негодяя, который вел кампанию в поддержку сталинского Советского Союза со страниц самой престижной газеты в США, «Нью-Йорк таймс», дискредитируя ее дядю за попытки честно исполнить свое предназначение как журналиста — рассказать людям правду.

Уолтер Дюранти, рожденный в Ливерпуле (Англия) в 1884 году, всегда был в своем роде негодяем и откровенно наслаждался своим умением выходить сухим из воды. В прекрасной биографии С. Дж. Тэйлор «Апологет Сталина. Уолтер Дюранти — человек «Нью-Йорк таймс» в Москве» (Оксфорд Юниверсити Пресс, 1990) рассказывается, что он лгал даже о собственном происхождении, утверждая в своей автобиографии, что был единственным ребенком в семье и осиротел в 10 лет (и то и другое неправда — его мать умерла в 1916, а сестра — 14 годами позже; отец умер в 1933, оставив всего 430 фунтов). Закончив университет, он отправился в Париж, где посвятил себя сатанизму, опиуму и сексу. К началу Первой мировой он работал репортером в «Нью-Йорк таймс» и таким образом смог избежать призыва. Очевидно, Дюранти знал, что часто ключ к успеху в журналистике — умение определить, что нужно читателям, и подобрать подходящие факты. Его репортажи всегда были живыми, легко читались и обычно — но отнюдь не всегда — имели некоторое отношение к подлинным фактам. Однако он понимал, что в американской свободной прессе предназначение газеты состоит в том, чтобы приносить владельцу прибыль, и задача репортера — написать нечто такое, чтобы читатели захотели купить газету его работодателя и прочитать это. Таковы классические отношения между трудом и управлением в рыночной экономике: чем эффективней наемный работник помогает работодателю зарабатывать деньги, тем больше у него шансов получить более высокую зарплату, лучшую должность и прочие атрибуты головокружительного успеха.

В случае Дюранти эта система прекрасно сработала. После войны его отправили в новые независимые прибалтийские государства, а в 1921-м он стал одним из первых журналистов, допущенных в Советский Союз. Последнее достижение кое-чего стоит, так как Советский Союз никогда не стеснялся жестко контролировать, кому разрешить приехать или уехать, а кому — нет. Западный репортер в СССР всегда знал, что если написать что-нибудь оскорбительное для советских властей, тебя немедленно выдворят и не впустят обратно. Поэтому их сильнейшим профессиональным устремлением было — не оказаться такой персоной. Дюранти понимал это лучше чем кто-либо другой, но в случае, если кто-то из иностранных журналистов забывал эту простую истину, советский чиновник всегда готов был им о ней напомнить. Во время первой пятилетки главой советского управления прессы был Константин Уманский.

Юджин Лайонс, знавший Уманского еще с тех пор, когда тот был корреспондентом ТАСС в США и позднее главой его Иностранного бюро, вероятно, не хуже других иностранных корреспондентов знакомый с этим невысоким кудрявым человечком, говорил, что эта система строилась на принципе «ты мне, я тебе» — иногда журналистам удавалось заставить цензора пойти на уступки, демонстрируя профессиональную солидарность (в конце концов, для Советского Союза было бы чересчур большим конфузом выслать сразу всех иностранных корреспондентов), и в целом все основывалось на компромиссах. Однако без позволения Уманского телеграф просто не передавал телеграммы корреспондентов. Более того, многие западные интеллектуалы, уверенные в том, что советский эксперимент имеет огромное преимущество перед слишком очевидными ужасами капитализма, отчаянно хотели видеть в нем луч надежды. А в мире, где доступ к «делателям новостей» часто является определяющим моментом в том, будет ли у вас что написать в газету, доступ к власти сам по себе становится преимуществом. Как сам Лайонс писал в своих мемуарах «Командировка в Утопию» (1937), «Настоящим покупательным средством в Москве, способным купить то, чего нельзя было приобрести ни за рубли, ни за доллары, была власть. А власть означала — товарищ Сталин, товарищ Уманский, виртуозный комбинатор, чей дядя был лучшим другом двоюродного брата члена коллегии ГПУ. Приглашения на приемы в «узком кругу», на бридж с «большими людьми», комплименты в «Правде», удовлетворение социальных амбиций супруги — все это действовало куда лучше, чем заставлять корреспондента прикусить язык с помощью угроз… В Москве или в Берлине, в Токио или в Риме — искушение для действующего репортера лежит в области конформизма. Гораздо удобнее и, в конечном счете, выгодней придержать информацию, предназначенную читателям, живущим в тысячах миль от тебя, чем столкнуться лицом к лицу с разгневанным цензором и захлопывающимися перед тобой дверями кабинетов».

Как Лайонс, так и Дюранти были так хорошо знакомы с правилами этой игры, что были удостоены еще до начала Голодомора интервью с самим Сталиным — Священного Грааля иностранной прессы в Москве. Уманский знал, как награждать и наказывать иностранцев. Возможно, именно благодаря этому позже он вошел в вашингтонский дипломатический бомонд.

Лайонс, приехав в Москву американским коммунистическим подхалимом и превратившись затем в лишенного иллюзий антикоммуниста, заплатил свою цену. Его переводчица обратила его внимание на статью в «Молоте», газете, издаваемой в Ростове-на-Дону и, очевидно, не предназначенной для глаз иностранцев, где сообщалось о депортации трех украинских казацких станиц с Кубани. Спустя девять месяцев после того, как он написал об этом, его попросили убираться восвояси из СССР.

В этот мир и попал молодой английский социалист Малькольм Маггеридж, женившийся на племяннице Сиднея и Беатрисы Вебб, на которых в то время буквально молились в Советском Союзе за их заслуги в превращении советского эксперимента в икону для западных социалистов-интеллектуалов. Происходя из такой среды, юный Малькольм и его жена даже продали свою мебель, уверенные, что останутся в Советском Союзе, о чем Маггеридж и написал в «Манчестер гардиан». Однако по приезде он быстро понял, что пятилетний план не совсем похож на то, как его расписывали. Вероятно, первое представление о том, в какой паноптикум попал, он получил на приеме в британском посольстве в Москве осенью 1932 года, где он сидел между апологетом Советского строя Анной-Луизой Стронг и Великим Дюранти, самым известным иностранным корреспондентом того времени, только что получившим своего Пулитцера. Мисс Стронг, пишет Маггеридж в своих мемуарах «Хроники потраченного времени», «была огромная женщина с очень красным лицом, густыми седыми волосами, и лицо ее выражало глупость столь совершенную, что она придавала ей своеобразную красоту». Далее он пишет: «Дюранти, энергичный остроумный человечек, был гораздо более противоречивой личностью; я бы сказал, что в Москве о нем говорилось больше, чем о ком-либо другом, во всяком случае, среди иностранцев… В его доме, который я посетил раз или два, жила некая русская женщина Катя, у которой, насколько я знаю, был от него сын. Я всегда наслаждался его обществом: в его беспринципности было что-то энергичное, живое до абсурдности, что делало его постоянное вранье странно захватывающим. Думаю, никто, даже Луи Фишер, не следовал каждому повороту и изгибу линии партии так усердно, как он. В глазах Уманского он был непогрешим и постоянно ставился всем нам в пример.

Конечно, в его материальных интересах было писать то, чего от него хотели советские власти — что коллективизация в сельском хозяйстве идет хорошо и нигде нет голода, что чистки оправданы, признания — подлинны, а судебная процедура безупречна. Благодаря такой уступчивости, столь нелепой и фальшивой, что она была объектом насмешек других корреспондентов и даже (советский цензор — Авт. ) Подольский подшучивал над ним, у Дюранти никогда не было проблем с жильем, визой или получением интервью у кого он хотел».

Такая сверхпослушность режиму, к которому чаще всего применялся термин «тоталитаризм», была прикрыта позолотой объективного анализа, определенно, не без участия интуиции: он первым «сделал ставку на Сталина», как он сам выражался, и ему даже принадлежит честь изобретения слова «сталинизм» для определения нарождающейся Системы — кроме того, его всегда интересно было читать, не говоря уже о том, чтобы беседовать с ним. Он был самым известным иностранным корреспондентом своего времени; фешенебельная квартира в Москве, любовница, с которой он действительно прижил сына, восточный слуга для готовки и уборки; он был в центре светской жизни иностранцев в Москве и часто ездил за границу — как он говорил, чтобы напомнить себе, что такое новости.

В то же время с каким-то странным чистосердечием он сам признавал себя апологетом. В 1980-х, проводя исследования Голодомора, я наткнулся в Национальных архивах США на интереснейший документ, меморандум некоего А. В. Клифота, сотрудника американского посольства в Берлине, от 4 июня 1931. Дюранти зашел туда продлить срок действия своего паспорта. М-р Клифот посчитал, что для Госдепартамента может представлять интерес тот факт, что журналист, чьим репортажам так верили, сказал ему, «что, «по согласованию с «Нью-Йорк таймс» и советскими властями», его сообщения отражают официальную точку зрения Советского правительства, а не его собственную». Отметим, что консульский чиновник счел особенно важным для своего начальства, что фраза «по согласованию с «Нью-Йорк таймс» и советскими властями» была прямой цитатой. Вот за такую журналистскую прямоту Дюранти и получил Пулитцеровскую премию в 1932 году.

В мир московской журналистики, мир, где каждому приходилось самостоятельно решать моральную дилемму, обозначенную Лайонсом как «писать или не писать», приехал некий Гарет Джонс, блестящий юноша, изучавший русский язык, выпускник Кэмбриджа, советник по внешней политике тогдашнего премьер-министра Великобритании Дэвида Ллойд-Джорджа. В возрасте 25 лет, в 1930-м, он приехал в СССР, чтобы сообщить своему работодателю о том, что там происходит. Его репортажи считались настолько честными, что их публиковала лондонская «Таймс» за подписью «Заметки наблюдателя». В следующем году он вернулся и опубликовал несколько материалов под собственным именем. Заработав репутацию своей последовательностью в попытках честно докопаться до сути, в 1932 он написал правду о ситуации с продовольствием, о людях, которые спрашивали: «Будет еще когда-нибудь у нас суп?»

К ранней весне 1933 о том, что голод свирепствует на Украине и на Кубани, где две трети населения составляли украинцы, в Москве знали и иностранные дипломаты, и иностранные корреспонденты, и даже простые люди. В ответ на «разоблачения» Лайонса, основанные на региональной советской прессе, иностранным корреспондентам запретили ездить в районы бедствия. Расспросив коллег в Москве — разумеется, на условиях, что их имена не будут упомянуты, — он решил, что стоит нарушить запрет и купить билет на поезд в эти места как частное лицо, что не запрещалось. Попав туда, он использовал простой, но логичный метод — сойти с поезда и идти пешком, пока не убедишься, что сошел с проторенной дороги, а затем начать разговаривать с местными жителями.

Он провел там две недели, прошел около 40 миль, разговаривал с людьми, ночевал в их хатах и был в ужасе от увиденного. Поспешно вернувшись в Москву и покинув Советский Союз, Джонс сделал первую остановку в Берлине, где ему удалось дать пресс-конференцию и написать серию статей о трагедии, которую он видел собственными глазами. «Я прошел через множество деревень и двенадцать колхозов. Везде я слышал плач: «У нас нет хлеба, мы умираем…» («Манчестер гардиан», 30 марта 1933).

Юный Магеридж, которому предстояло дожить до почтенного возраста и стать одним из самых уважаемых журналистов 20 века, сделал примерно то же — отсылал свои сообщения с британской диппочтой, публиковал приблизительно то же самое раньше, чем Джонс, но под анонимной подписью «Заметки наблюдателя», и это едва ли произвело какое-то впечатление, потому что его рассказ был ничем не подтвержденным репортажем неизвестного наблюдателя. Совсем по-другому это звучало из уст молодого мистера Джонса, конфидента премьер-министров и миллионеров, человека, которому удалось взять интервью у Гитлера и Муссолини. Тут господин Уманский и его начальство столкнулись с проблемой, которую нельзя было игнорировать. Но у советского чиновничества был козырь в запасе, способный привести в чувство непокорных представителей корпуса иностранной прессы в Москве, зараженных вирусом честности — по крайней мере, на время их пребывания в СССР.

За пару недель до того ГПУ арестовало шесть граждан Великобритании и несколько русских по обвинению в промышленном шпионаже. Было объявлено, что готовится публичный суд. Это была настоящая новость. Одно дело — сажать на скамью подсудимых своих граждан, но обвинять белых людей, англичан, в мошенничестве — это уже нечто совсем иное. Процесс обещал стать процессом века, и все корреспонденты англоязычного мира понимали, что это история как раз такого рода, за освещение которых им платят. Быть отрезанным от информации в такой момент было равносильно профессиональному самоубийству. Дилемма «писать или не писать» никогда еще не вставала так остро.

Уманский прекрасно понимал ситуацию, и Лайонс описал ее так точно, что пересказ не требуется: «Выбравшись из России, Джонс сделал заявление, которое, как бы шокирующе оно ни звучало, было не более чем резюме того, что ему рассказали корреспонденты и иностранные дипломаты. Чтобы защитить нас и, возможно, повысить подлинность своих репортажей, он представил все так, будто его набеги на украинскую провинцию, а не наши беседы, были основным источником его информации…

Опровергать Джонса было для нас не более приятным занятием, чем годами подтасовывать факты в угоду диктаторскому режиму, но мы его все же опровергли, единогласно и почти идентичными лицемерными фразами. Бедняга Гарет Джонс, должно быть, несказанно удивился, когда факты, которые он с таким трудом из нас извлек, были погребены под валом наших опровержений.

Сцена отречения американского пресс-корпуса от Джонса и по сей день жива в моей памяти. Это было вечером; Константин Уманский, сама любезность, согласился встретиться с нами в номере одного из корреспондентов. Он знал, что у него есть стратегическое преимущество перед нами из-за истории с Метро-Викерс. Он мог позволить себе быть любезным. В то время мы вынуждены были подыгрывать чиновникам, и говорить о голоде было бы профессиональным самоубийством. Мы долго торговались в духе джентльменского «ты мне — я тебе», осеняемые золотозубой улыбкой Уманского, и наконец выработали формулу опровержения.

В достаточно иносказательных выражениях, чтобы потешить нашу совесть, мы признали, что чертов Джонс — лжец. Покончив с грязным делом, кто- то заказал водку и закуски, Уманский присоединился к празднованию, и компания не расходилась до утра. Главный цензор был в таком приятном расположении духа, в каком я его не видел ни до, ни после. В ту ночь он совершил великое дело для укрепления большевистских позиций».

Дюранти занял ключевую позицию в кампании против Джонса. 31 марта 1933 года «Нью-Йорк таймс» напечатала на 13 странице статью, которую можно было бы изучать на факультетах журналистики как пример мастерского лавирования между правдой и ложью. Она называется «Русские голодны, но не умирают с голоду» и начинается с разоблачений Джонса в контексте, который проясняет все: «В разгар дипломатической дуэли между Великобританией и СССР по поводу арестованных британских инженеров в американской прессе появляется «страшная история» из британского источника о голоде в Советском Союзе, о «тысячах уже погибших и миллионах, которым угрожает голодная смерть».

Статья, казалось, расставила все по местам. Британцы сердиты, и потому даже поверхностные наблюдения этого умного, но дерзкого наивного юноши упали на благодатную почву. Такие «страшилки» появляются регулярно, правда же состоит в том, что положение в самом деле тяжелое, в управлении сельским хозяйством действительно были перекосы, и наиболее провинившиеся чиновники Комиссариата сельского хозяйства понесли соответствующее наказание. «На самом деле нет ни голода, ни голодных смертей», объяснял Дюранти, «но широко распространены случаи смерти от болезней, вызванных недоеданием… Если из-за климатических условий урожай пропадет, как это было в 1921, России действительно будет угрожать голод. Если нет — теперешние трудности быстро забудутся». Да, это, конечно, объясняло все — по крайней мере, в достаточной степени, чтобы США признали Советский Союз в ноябре того же года. Более того, на обеде, данном в честь советского министра иностранных дел Максима Литвинова в роскошном нью-йоркском отеле «Уолдорф-Астория», когда пришло время отдать дань Дюранти, аплодисменты были столь оглушительны, что американский критик и бонвиван Александр Уолкотт писал: «В самом деле, создавалось впечатление, что признали не только Россию, но и Уолтера Дюранти».

В то время как Дюранти так активно публично отрицал существование голода, в частных беседах он признавал его вполне откровенно. 26 сентября 1933 в приватном разговоре с Уильямом Стрэнджем, сотрудником британского посольства в Москве, он сказал: «Вполне вероятно, что в прошлом году в СССР 10 миллионов человек погибли, прямо или косвенно, вследствие недостатка продовольствия.» Маленькому англичанину, казалось, все сходило с рук. Но его дальнейшая карьера стала постепенным погружением в нищету и забвение. Его московская Катя бранила его за отсутствие интереса к образованию их сына и требовала присылать больше денег. Он женился, будучи на смертном одре, в сентябре 1957. Спустя неделю, 3 сентября, он умер от внутреннего кровоизлияния, осложненного эмфиземой легких, в возрасте 73 лет. О его сыне больше ничего не известно.

Джонс попытался защитить себя в письме в «Нью-Йорк таймс»; Малькольм Маггеридж, уехав из СССР, отказался написать письмо в его поддержку, хотя Джонс публично хвалил анонимные статьи Маггериджа в «Манчестер гардиан». Однако многие организации, преимущественно правого толка, приняли участие в попытках рассказать миру о Голодоморе 1932—1933, но в течение двух — трех лет этот вопрос отошел на задний план и был практически позабыт.

Гарет Джонс и сам был озадачен. В письме к другу, собирающемуся поехать в СССР, Гарет писал: «Увы! Ты будешь позабавлен, узнав, что безобидный маленький «Джонский» удостоился чести попасть в черный список ОГПУ, и ему запрещен въезд в Советский Союз. Я слышал, что в секретной полицейской папке с моим именем хранится длинный список моих преступлений, в том числе, как это ни смешно, шпионаж. На самом деле, Литвинов послал специальную телеграмму из Москвы в советское посольство в Лондоне, чтобы они как следует нажаловались на меня мистеру Ллойд-Джорджу».

Джонс и те, кто поддержал его, были погребены под толщей опровержений. Один за другим покидая Советский Союз, американские журналисты писали книги о том, что видели. Маггеридж написал роман «Зима в Москве» (1934), в котором имена были изменены, но было совершенно ясно, кто есть кто. Кажется, как следует он замаскировал только Джонса: персонаж, списанный с него, старше, он курит и пьет, чего настоящий Джонс не делал. Словно бы Маггеридж в своих мемуарах забыл о том, кто в действительности поднял историю украинского Голодомора под своим собственным именем. В ероятно, он чувствовал себя немного виноватым за то, что у него оказалось меньше храбрости, чем у валлийца, которого убили в Китае в 1935 году, возможно, чтобы помешать ему рассказать миру, что новое государство Манчжоу-го не такое чудесное место, как хотели это представить его японские спонсоры.

А вот история, в чем-то похожая на историю Гарета Джонса. В 1981-м другой молодой человек 29 лет, только что получивший докторскую степень в Мичиганском университете, был нанят Гарвардским Институтом украинистики для исследования Голодомора. Спустя около 10 лет, когда Комиссия по Голодомору заканчивала свою работу, ему сообщили, что стипендия, которую ему предложили на академический год, урезана до одного семестра. Не имея никаких альтернатив, он согласился и на это. «Мы ожидали, что он откажется, но он согласился», — было сказано его коллеге. На следующий год его пригласили на год в Иллинойский университет. Украинско-американский фонд готов был пожертвовать миллион долларов, чтобы этому человеку предоставили кафедру. Однако тамошние преподаватели русской и восточноевропейской истории дали ему понять, что, хотя деньги они с радостью возьмут, кафедры ему не видать.

Неизвестно, кто сыграл роль Уманского в этом конкретном случае и подавали ли потом водку, но метод кнута и пряника здесь очевиден: доступ к научным источникам в Москве против запрета на любые исследовательские проекты. В мире, где некоторые ученые подтасовывают факты в своих статьях и монографиях не менее ловко, чем Дюранти, я испытываю сильнейшее искушение написать свою «Зиму в Москве», основываясь на опубликованных работах, чьих авторов так легко опознать. Потому что тем молодым человеком был я. Но, в отличие от Джонса, я нашел место, где я живу, где женился на женщине, которую люблю, где я могу преподавать и имею трибуну, с которой меня время от времени могут услышать.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Несмотря на пророчества Дюранти, украинцы не забыли, что произошло с ними в 1933-м, и спустя 70 лет Украинско-Канадская ассоциация гражданских свобод и Всемирный конгресс украинцев при поддержке других ведущих организаций украинской диаспоры организовали кампанию, чтобы пересмотреть присуждение Уолтеру Дюранти Пулитцеровской премии с целью ее аннулирования. Они послали тысячи открыток и писем в Пулитцеровский комитет (Columbia University, 709 Journalism Building, 2950 Broadway, New York, NY, USA 10027). «День» предлагает читателям нашей газеты присоединиться к ним (разумеется, писать следует на английском языке). Тем временем мы отправляем текст этой статьи всем членам Пулитцеровского комитета в надежде, что это поможет им принять решение.

Вся история с отрицанием преступлений режима, обошедшихся в миллионы жизней, — одна из самых печальных в истории американской свободной прессы, так же как Голодомор был, безусловно, печальнейшей страницей в истории нации, чье появление на карте мира было столь неожиданным, что была даже довольно популярная книга на английском языке «Украинцы: нежданная нация». Однако было бы только справедливо, чтобы этот народ, который так долго игнорировали и который появился так неожиданно, выразил свое мнение о судьбе человека, который оказался жертвой так же неожиданно, всего лишь за попытки честно докопаться до правды и рассказать о ней. Зарубежные украинцы хотят, чтобы восторжествовала справедливость и у главного гонителя Джонса отобрали Пулитцеровскую премию, которая выглядит насмешкой над всеми мыслимыми идеалами журналистики. К ним присоединились многие уважаемые западные журналисты. Разве не правильно будет, чтобы в их поддержку прозвучал и голос народа Украины, который больше всего пострадал от событий, в которых борьба между правдой и фальшивкой, между идеализмом и цинизмом настолько очевидна?