Сердце титана

Позавчера вечером перестало биться сердце одного из самых, без сомнения, выдающихся людей Украины — Николая Михайловича Амосова. Инсульт, перенесенный им в этом году, и порок аортального клапана не позволили великому хирургу, Лауреату множества международных премий, Заслуженному деятелю науки и просто прекрасному человеку отпраздновать в следующем году свое девяностолетие.

Трудно подобрать слова, чтобы выразить все величие и зна чимость Николая Михайловича как для Украины, так и для мировой медицины. Это — человек-эпоха, образец интеллекта и профессионализма. Во времена Системы он был одним из немногих, кто мог остаться самим собой. «Наверное, не было, нет и не будет бескорыстнее врача, чем Николай Амосов, — говорит его коллега и друг академик Исаак Трахтенберг. — За свою жизнь он прооперировал более 50 тысяч человек и ни разу не позволил себе взять даже скромного подарка. Он даже повесил при входе в свой институт объявление: «От пациентов подарки не берем». Возможность спасти жизнь была для него истинным счастьем. «Да, я счастливый человек», — говорил он иногда своим друзьям. Хотя многим его подчиненным так не казалось. Они просто не знали, что под суровой маской скрывался искренний, добрый, уязвимый и бесконечно бескорыстный человек.

«Мама родила меня 6 декабря 1913 года, — этими словами открывается «Энциклопедия Амосова», последний труд великого ученого. — Она была акушеркой в северной деревне, недалеко от Череповца. Отец ушел на войну, а когда вернулся, то скоро нас покинул. Жили очень скудно, но моя мама никогда не брала подарков от рожениц и осталась для меня примером на всю жизнь». Жизненный путь Николая Михайловича нельзя назвать легким, но зато с уверенностью — невероятно интересным. После школ ы он поступил в механическ ий техникум, потом — работал в Архангельске начальником смены на электростанции при лесопильном заводе. В 22 года — через год после женитьбы — поступил в медицинский институт. И за первый год обучения окончил два курса. Все время обучения подрабатывал преподаванием. А закончив институт с отличием, поступил в аспирантуру, хоть и не по физиологии, которая ему очень нравилась, а по хирургии. Параллельно с медициной продолжал учиться в Заочном институте, и для диплома по собственному желанию делал проект большого аэроплана с паровой турбиной. Надеялся, что его примут в производство, но не приняли. Зато инженером с отличием Николай Амосов стал.

В 1940 году он устроился ординатором-хирургом, делал операции на органах живота. Во время войны был назначен ведущим хирургом в полевой подвижной госпиталь, где и прошел войну с Германией и Японией. «Я занимался лечением огнестрельных переломов бедра и ранений суставов. Разработал свои методы операций. В канцелярской книге, от руки, писал первую кандидатскую диссертацию. Я представил ее в Московский мединститут, но так как до того диссертаций никогда не видел, неудивительно, что эксперты ее забраковали». В январе 1944 года Николай Амосов женился на операционной сестре — Лиде Денисенко. «Моя вторая жена, — пишет великий ученый, — была героической девушкой и отличной сестрой. В 1941 году она попала в окружение и месяц с подругой плутала по лесам, пока партизаны не перевели ее через линию фронта». После реформирования госпиталя Николай Михайлович с Лидой попали в Манчжурию — лечить японцев, больных тифом в лагере военнопленных, где он и встретил своего друга — главного хирурга А. Бочарова. Тот помог ему уйти из армии дальнего Востока и назначил ординатором в окружной госпиталь. Потом совсем недолго они с женой жили в Москве, а затем бывшая госпитальная сестра из Брянска Л. Быкова устроила Амосова заведующим отделением в областную больницу. Там и началось его восхождение. Операции, разработка новых методик, конференции, защиты кандидатской, а вскоре и докторской диссертаций. «Тут подвернулся Киев. Я сделал доклад в институте туберкулеза, и его директор А. Мамолат пригласил к себе работать. Сначала все здесь мне не нравилось: и работа, и квартира, и коллеги, но со временем проблемы решились».

В 1958 году на конгрессе хирургов в Мексике Амосов увидел операцию на сердце с аппаратом искусственного кровообращения — и увлекся. Поскольку купить аппарат было невозможно, он разработал свой проект, который вскоре сделали на заводе. В 1959 году с его помощью удачно прооперировали мальчика с тяжелым врожденным пороком сердца. С этого момента и началась «кибернетика» Амосова. Сначала это была просто лаборатория для отработки операций с аппаратом искусственного кровообращения, а потом присоединись энтузиасты — врачи, инженеры, математики стали проводить физиологические исследования сердца. В 60-х годах Николай Михайлович стал развивать свои идеи о регулирующих системах организма, о Разуме и Искусственном интеллекте, о психологии и моделях личности и общества. Тогда не заставили себя ждать награды. «Но я не прилагал к этому никаких усилий, — пишет Амосов, — я всегда свято следовал булгаковским советам: никогда ничего не проси».

Николай Михайлович не боялся говорить о своих ошибках. Друзья и коллеги знали: самое угнетенное состояние у него тогда, когда операция не удалась, жизнь оборвалась. В 80-х годах у Амосова был душевный кризис — больные много умирали. Тогда он объявил, что на все лето бросает хирургию и занимается только кибернетикой. В последние годы жизни он все еще продолжал считать себя виноватым в смерти двух девушек — они погибли в результате взрыва в камере для проведения экспериментов для больных с кислородным голоданием. Видимо, от искры в атмосфере кислорода произошло взрывное возгорание. Амосов считал, что именно он допустил халатность, а не завод-изготовитель, заполнив камеру кислородом с давлением до 2-х атмосфер.

В последнее время некоторые коллеги по-доброму над ним посмеивались — в 80 лет Николай Михайлович решил, что для сохранения формы и здоровья он должен вести активный образ жизни. Так появилась знаменитая формула трех тысяч движений. И он ей неизменно следовал. Два часа зарядки с гантелями и час бега ежедневно. Посмеялся над экспериментом Амосова по борьбе со старением и его спаситель (так называл Николай Михайлович немецкого профессора Керфера, который вшил ему биологический искусственный клапан и наложил два аорто- коронарных шунта). Керфер упражнения не запретил. И даже пообещал прооперировать еще раз, если клапан откажет — в любом возрасте. «Если нет силы характера, нет ничего», — сказал Амосов и продолжил ежедневно бегать, делать зарядку и, конечно же, писать.

Его первая рукопись появилась в 1962 году, после смерти пр и операции больной девочки. «На душе было скверно. Хотелось напиться и кому-то пожаловаться. Я сел и описал этот день». Теперь рассуждения Амосова об идеалах, Боге, обществе и, конечно же, просто человеке можно назвать уникальными. Именно он говори л, что лишь оптимальность идеологии определяет счастье народа и устойчивость к прогрессу, и что идеи — это гены общества. Гены же, которые воспроизвел Амосов, наверняка еще долго не смогут уйти в небытие. Нес мотря на то, что в родном отечестве нет пророка, общественные прогнозы Николая Михайловича сбылись и сбываются. В том, что именно он повернул руль отечественной медицины в нужную сторону, не сомневается никто. Помимо того, что Амосов разработал новые методы хирургического лечения и первый в мире создал противотромбические протезы сердечных клапанов, он доказал преимущества профилактической медицины и роль психического в соматических болезнях. Он всю жизнь посвятил борьбе за жизнь, но не свою, а других. «Если бы начать ее сначала, — говорил Амосов, — я выбрал бы то же самое — хирургию и в дополнение — размышления над вечными вопросами человечества».

В последние годы жизни он искал секрет сохранения воли, памяти, интеллекта — и душевного комфорта. Были мысли сменить ориентиры, удариться из реализма в религию или мистику, увлечься модной нынче медитаций. Но нет. «Я не изменю своей позиции», — сказал Николай Амосов. И не изменил. Он сделал круг: обозрел мир. Спрогнозировав будущее, он не нашел места панике. «Я знаю — умирать не страшно. Страшно, когда гаснет интеллект. Жить тогда — зачем?»

НЕ ЛИЧНОЕ

Лариса ИВШИНА , главный редактор газеты «День»:

— Во времена, когда я работала в «Прапорі комунізму», в нашу газету пришла корреспонденция (копия обращения в адрес бюро Киевского горкома партии) от одного, ныне хорошо известного в социалистических кругах партийного деятеля — в то время он имел отношение к Высшей партийной школе. Автор сильно негодовал по поводу тех «вольностей», которые позволяет себе произносить в своих выступлениях Николай Михайлович. Ярого апологета тогда особенно возмутила крамольная мысль, которую Амосов произнес, читая лекцию в Доме учителя: «Изначально человек ни для какого коммунизма не создан».

Меня эта фраза впечатлила настолько, что она до сих пор остается одной из главных в моей журналистской «сокровищнице». Так мог говорить только очень свободный человек.

Валентина МЕНШУН , главный редактор журнала «Трибуна»:

— В 1975-м году, по случаю тридцатилетия победы над Германией от Киевской области в Берлин ездила большая группа ученых и деятелей искусства, в числе которой был и Николай Михайлович Амосов. Мне по рангу службы (тогда я работала в обкоме завсектором прессы, радио и телевидения) поручили группу комплектовать и сопровождать в качестве «политрука». Хочу отметить, что все личности, составлявшие коллектив, были очень значительные. Однако Амосова встречали на немецкой земле по-особому, как бога — немцы ходили за ним толпами. Он восхищался их техникой и не скрывал сожаление по поводу того, что в Союзе такого нет.

В общем, все шло прекрасно — до одного вечера, который проходил в обществе германо-советской дружбы. Там Николая Михайловича как особо почетного гостя попросили сказать несколько слов о наших взаимоотношениях. Он начал, скажем так, не совсем обычно, Герой Социалистического труда вдруг во весь голос заявил: «Меня всегда приглашали посетить Германию, дать интервью на немецкой земле. Я этого не делал — слишком много у меня накопилось в сердце для того, чтобы безболезненно брататься, забыв про все те горести, которые причинил немецкий народ моему народу». Хочу отметить, что в то время, когда речь заходила о военных действиях, употреблялось слово «фашисты», но ни в коем случае не «немцы» — оговориться означало подписать себе исклю чение из партии. Продолжая свою мысль, он сказал: «Вот перед вами несколько Героев Советского Союза (в нашей группе их было 15 человек и один дважды герой. — В. М. ), они смогли показать немецкому гаду, что такое наша сила и мощь, выли ть свою злость на фронтах. А что мог сделать я, фронтовой хирург? У меня слишком много накопилось горечи, чтобы забыть все и начать говорить о дружбе — до этого еще очень долго». Он также вспомнил практически всю историю Германии, примерами подкрепляя мысль о том, что немецкой нации свойственен реваншизм. В этот момент я сидела и думала, что лучше быть в данную минуту в Анадыре, нежели в Берлине. Хакенберг, второй секретарь их партийного комитета, взял микрофон, посмотрел на всех и остановив взгляд на мне, спросил, как оценивает выступление Николая Михайловича политрук группы. У меня в голове пронеслось: сказать, что я одобряю, не могу, поскольку тем самым усугублю допущенную в высказывании политическую ошибку. Сказать, что я не разделяю его мнение? Какое право имела я, «аппаратная шавка», выступить против всемирно известного человека? Тем более, что мне его мысль очень импонировала. Беру бокал и несколько минут тупо повторяю: «Я думаю, я думаю....» Потом созрела: «Выступление Николая Михайловича — предел искренности в наших отношениях. Только в кругу настоящих друзей, перед которыми нечего таить и с которыми нечего остерегаться, можно вот так, минуя условности, называть вещи своими именами. Дабы помнить и знать, дабы впредь неповадно было. Поэтому я не буду оценивать его слова и продолжу тост: за доверительные отношения.

В перерыве Николай Михайлович вышел и сказал: «Извини, я поступил как подлец, не думая, что тебе придется отдуваться... Но ты, Валентина, вышла из положения просто прекрасно. Однако кто-то должен был им это сказать.»

Когда я стала главным редактором «Трибуны», в 87-м я написала об Амосове очерк и вынесла его портрет на обложку. Тогда на Политбюро я очень больно за это получила (так сильно потом давали «по голове» только за Гончара), ведь Николай Михайлович был всю жизнь принципиален и не скрывал своего мнения никогда.