У меня есть оса

Главное воспоминание о праздниках: можно выспаться… Всю жизнь посторонние люди руководили мо им сном. Школа, институт, армия, одна работа, вторая, снова институт, еще работа. Проснуться непременно в шесть, семь трид цать, восемь. Потому что устроят скандал. Разбу дят силой. Исключат. Уволят. За окном темно и хо лодно, голова без сознания, однако очень остро ощущаешь все колючки и шероховатости внешне го мира: ничего приятного он тебе в это утро не приготовил, ранние подъемы вообще чреваты ма лоприятными последствиями; тому, кто рано вста ет, тому на самом деле бог дает — по большей ча сти подзатыльники. Несколько лет назад наконец с этим удалось покончить. Теперь никто не приказывает, когда ложиться или вставать. Имею почти свободный график, сам себе хозяин.

Но и они, палачи моей дремы, не зевали — и послали мне этого проклято го соседа сверху.

Он преследует меня, как плохое воспоминание, неизлечимая хворь.

Он всегда включает телевизор и магнитофон поздно ночью или на рассвете. У него, видимо, золотые руки (руки?), вневременная бессонница и неконтроли руемое количество инструментов, потому что он еще к тому же и стучит — нудно, непрестанно, неутомимо, а внезапная пауза является изысканно-садистическим приемом — чтобы после этого пытки возобновились с удвоенной энергией.

Стучать в ответ по батарее, в потолок. Вылезать из постели. Одеваться, та щиться вверх по лестнице, прислушиваясь к звукам из однообразного ряда две рей, даже выходить на улицу, высматривать, какое окно освещено. Долго соби раться с духом, прежде чем нажать кнопку звонка. Нарваться на ругань, на уг розы ноги повыдергивать, из окна выбросить.

Вот он снова слушает эту уродливую музыку, в то же время пытаясь разва лить дом своими железяками.

Опять подниматься туда?

Нет сил.

Но сейчас это прекратится.

Я встаю, подхожу к столу и достаю из выдвижного ящика небольшую мрамор ную шкатулку с портретом грустного кавалериста Ницше на крышке. Шкатулка на прикосновение откликается чуть заметным подрагиванием. Осторожно открываю.

Она лежит там, шевеля усиками, уже возбужденная, готовая к действию. Какие идеальные формы! Безупречные сочленения, серебристый блеск изги бов, хищная плоская головка, шесть цепких ножек, туловище, словно отлитое из нескольких капель ртути. Она чувствует меня, и, взмахнув острыми, как лезвия, крыльями, с тишайшим жужжанием зависает на уровне лица.

— Источник звука. Найти и обезвредить — приказываю я, едва не добавив «умница моя».

Ее уже нет, в воздухе остался лишь слегка уловимый запах нагретого ме талла.

У соседа окно закрыто, но трухлявая рама легко поддается — вот уже моя посланница осматривается выпуклыми глазами посреди тускло освещенной квартирки — и пикирует в угол, там, где магнитофон извергает вечный «влади мирский централ». Она даже не останавливается, прямо на лету сводит челю сти — и мерзкий прибор онемевает.

Пришелец вновь зависает в воздухе, чтобы сразу нырнуть под другого обид чика — телевизор, втискивается в его пыльное, тесное, громкое нутро, закручи вает убийственную спираль, крылья щелкают в мгновенном скрещении, летят куски проволоки и деталей, глупый ящик удивленно фыркает — чтобы навсегда превратиться в хлам.

Сосед — верзила в спортивных штанах, с тяжелым сизым лицом, молотки вместо ладоней, глаза — две промытые спиртом гайки, нос долотом, а брюхо — старая чугунная ванна, медленно встает с табуретки посреди комнаты. Он от крывает забитый ржавыми гвоздями рот, чтобы выговорить: «Твою мать!»

Зря он это сказал.

Стальное насекомое начинает, монотонно гудя, пульсировать пурпурным. Я хорошо знаю, что это значит, а тот, с молотками, — нет.

«Витя, что это?» — появляется в дверях его бочка-жена.

Сейчас увидишь...

Багряный сгусток под люстрой превращается в ослепительно-белую стру ну, которая пронзает шею «Вити», он даже не успевает охнуть, оседает про жженным насквозь мешком на пол и тут же, рядом, с грохотом падает его ког да-то крикливая подруга — создание лишь коснулось ее виска, оставив там ле дяную крупинку, которая навсегда выключила заплывшие жиром мозги.

Ницше плавно занял свое место.

Не прошло и минуты.

Абсолютная тишина.

Я засыпаю сладким сном, более крепким, чем чистая совесть. Покой и добродетель отныне царят в моем жилище: у меня есть оса.