УЖАС БЕЗ КОНЦА

Глинобитная изба на краю села Мончинцы. За домом — огород. Там, на огороде, старые и немощные бабушки копают картофель, посаженный Меланкой Ковальчук. Среди бабушек и двоюродная сестра покойной Меланки, 80-летняя Антонина Петрушенко: «Меланка очень печалилась, что нельзя ей умирать. Говорю: умирать-то умирать, все смертные. Разве, говорю, детей малых оставляешь. Тогда она и рассказала о брате: уже 57 лет на чердаке...»

Слушают эти слова Параска Шаховал и Мария Кравец. Добавляют, что до последней минуты навещали умирающую Меланку Ковальчук — есть, пить ей давали, глаза закрыли и ничего не знали, ни о чем даже не догадывались: «А он, Степан, на десятый день после того, как ее не стало, вышел во двор, словно с неба упал».

ДЕЗЕРТИР

Вот он, Ковальчук. Седой, как лунь, растрепанный. Согнутый к земле — столько же лет не выравнивался! Бледный, как стена. Плохо слышит — приходится очень громко к нему обращаться. Не замечает. «Был у меня один документ о шести классах школы, да еще тогда где-то затерялся», — зачем-то вспоминает. Документ — не жизнь, можно переписать.

И далее он, С. Ковальчук, вспоминает, как шел со своей набожной матерью в Почаев помолиться. «Вдоль дорог — могилы и могилы. А немцы хвастаются, что за каждого их убитого сотню наших убьют», — говорит. Тогда Степана охватил панический страх: и его убьют? Вернулись домой, в Мончинцы, когда немцы как раз «делали набор рабочей силы для рейха». Тогда он сказал своей матери: «Скажешь, что я в Почаеве остался».

А сам — на чердак...

В период оккупации Степан хоть иногда оставлял свое убежище: вспомнил в разговоре, что «из Терешевецкого леса видел дым в Мончинцах — чью-то избу сожгли». Когда же в село «пришли наши, у меня был очень простужен правый бок, а в армии кожух не дадут, понятно. И я решил, что подожду до весны. Надеялся себя оправдать за то, что в Почаеве был».

Почти все мончинецкие парни, ушедшие тогда с нашими, легли под Тернополем. Была страшная и непостижимая бойня. Их положили на поле боя, даже не одетых еще в армейское обмундирование, не вооруженных. Горький плач матерей и вдов донесся к Ковальчуку на чердак: «Я еще сильнее испугался».

Мог выбрать: ужасный конец или ужас без конца? Выбрал второе: «Говорила мне сестра Меланка, чтобы шел со всеми, потому что всю семью накажут, если найдут». Страх, словно трясина, засасывает. Не осмелился раз, а в следующий раз еще тяжелее себя преодолеть. Вскоре не стало у Степана и последнего шанса...

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПАСПОРТА

Старая убогая изба. Лестница, приставленная к чердаку. Через сени — печь, на которой высиживал, вылеживал долгие-долгие годы. С чердака — на печь, потом с печи — на чердак. Вот и весь 57-летний «маршрут» обреченного. Сверстники на фронте кровь проливали, вернулись, кому было суждено, геройски участвовали в восстановительном периоде и строительстве развитого социализма, любили, ссорились, сеяли, пахали, собирали, выбирали между худшим и еще худшим, хоронили, умирали, поминали. А у него — другая жизнь. Немыслимо представить, что за жизнь он себе выбрал.

Сидел, как мышь под веником. Покойная Меланка была швеей на все село и дячихой в церкви в соседнем селе. «И дня не проходило, чтобы три-четыре человека не переступили наш порог. А я даже не пошевелюсь, себя не выдаю», — рассказывает.

Конечно, не сидел сложа руки. «Сестра шила на машинке, а вся ручная работа — моя», — о своих трудовых буднях. Потом показывает собственноручно переписанные, с толком сшитые религиозные тексты: «Не было такого времени, чтобы сидел без дела. Это для меня — отрада». Люди приносили товар, завернутый в газеты. Как-то раз в руки попала газета, где писалось «о таком, как я, спустя сорок пять лет вышел к людям — ему за дезертирство ничего не было». Почему же, прочитав, не сделал вывод? Почему же, как говорили на трудовом фронте, не послужило примером? Не может объяснить. Привык ли уже к такому существованию, или страх и тогда не отпустил?..

Двадцать четыре года назад умерла его мамочка. Той ночью он впервые отворил двери, вышел во двор, обошел кругом избы — «мне же интересно было, я же не видел». Пятнадцать лет назад, в Рождество, «я решил исповедоваться в храме». А церковь — в Малых Юначках. Вспоминает: «Ночью вышли с сестрой из избы. В Чернеливку — пешком. Там спозаранку сели в автобус. Стою у дверей, а какая-то женщина предостерегает, чтобы мне пальцы не защемило. Я — руку в рот...». Мол, послышалось ему какое-то другое предостережение, не то, которое подразумевала попутчица. Ведь он впервые автобус увидел, среди людей очутился.

Переписывая религиозные тексты, запомнил — «семь святых спали 179 года, проснулись — даже одежда их не истлела». А С. Ковальчук «проспал» меньше — 57 лет. Но жизнь его истлела. Соглашается: «Большой грех взял на душу». Ибо жизнь его не сгорела, как у тех, за кем горевали- рыдали весной сорок четвертого. Вспоминает пророчества Серафима — об антихристе и конце света.

КАК С НЕБА УПАЛ

Маленькое село Мончинцы не верит, что Степан Ковальчук сидел 57 лет на чердаке. Люди говорят, что он откуда- то приехал на десятый день после смерти Меланки. Мончинцы скорее всего согласились, что он с неба упал или даже воскрес из мертвых. Мончинцы и не возмущаются, не осуждают. Может, пытаются понять, что с этим человеком случилось? С. Ковальчук сам себя тяжело наказал — так эта драма воспринимается здравым рассудком.

Кое-кто считает, что у него «крыша поехала». Тогда ли, когда обрек себя на эту злую судьбу, или позже. Будьте уверены: все на месте. «А у меня документы есть, что я все эти годы таки сидел на чердаке и на печи», — заявляет Степан Ковальчук. Объясняет, что то за документы. Составлял вместо Меланки финансовые отчеты для епархии. Удивляется: «Батюшка эти отчеты принимал, ни разу не засомневался, что это не рукой Меланки сделано. Она же неграмотная была!».

Когда же Меланка слегла и не могла вставать, Степан сообразил: плохи дела. «Собрал я на чердаке запасы воды, сухарей — всего, что мне нужно было», — рассказывает, как ему жилось в достаточно длительный предсмертный период сестры. А несчастная Меланка благодарила своих ровесниц, которые не могли допустить, чтобы она покинула сей белый свет в одиночестве, просила их, молила поскорее уйти от нее. Как жила, так и отошла.

ЛЮДИ — НЕ АНГЕЛЫ... ИЛИ ИСТОРИЯ О ТОМ, ЧТО ЖИЗНЬ БЫВАЕТ СТРАШНЕЕ СТРАХА

На десятый день после смерти Меланки Степан вышел во двор, где растут кукуруза, сорняки, падают с деревьев яблоки, кудахчут куры. Как же он воспринял этот мир, не стоявший, разумеется, на месте эти 57 лет? Не слышит вопроса. Рассказывает, что уже был у соседа, с которым «босоногое детство проходило». Он уже прикован болезнью к кровати. «Чуть живой, хилый. Громко говорить не может, а я же не слышу», — не состоялся разговор. Если бы и состоялся — что мог услышать Степан от ровесника, не спрашивавшего тогда, в сорок четвертом, дают ли на фронте кожух?

Степан остался таким, каким был 57 лет назад. Жизнь прошла мимо него. Или это он прошел мимо жизни. Уже и не спрашиваю его, если бы все начать с начала, повторил бы? Ведь не услышит. И то: только святые спали 179 лет, и даже одежда их не истлела. Еще никому не удалось повернуть реку времени «вспять». Чтобы, действительно зная, что такое бесконечный ужас, определиться наверняка. А может, полагаться на судьбу, как люди, да и поступать, как люди?

Степан Ковальчук не полагался на свою судьбу. Он ее, судьбу, покалечил собственными руками. Сидит на стуле, рассказывает — спокойный наконец. Уже не нужно ни к чему прислушиваться, пугаться, бежать с печи на чердак, или наоборот — с чердака на печь. На стене — портрет его отца, Тихона Ковальчука. Вспоминает: «Сестра ездила на похороны. Слыхала, говорили: Тихон Ковальчук был добрым человеком».

Тихон Ковальчук умер в Калиновке, райцентре Винницкой области. И его жизнь — судьба, по-видимому, отразившаяся на судьбе Степана. Слушайте же «подпольщика с 57-летним стажем»: «Мы в кулаках не значились, а так, середняками были. Отец раз налог заплатил, во второй раз как-то уладил, а в третий раз не смог... Шел он из лесу, нес дерево — услышал от людей: твоя семья уже на дворе. Это значило: дом забрали за неуплату налога. Тогда он — в колхозное стадо. Забрал свою корову, продал и пошел куда глаза глядят...».

Битые жизнью, мудрые Мончинцы знают заповедь: не судите, да не судимы будете. Не судят, не осуждают. Только пытаются хоть что-то понять в этой почти невероятной истории.