Вадим СКУРАТИВСКИЙ: «В мире должен быть мировоззренческий маяк. А Бог — это и есть такой маяк»

«СОВЕТСКАЯ ЛОЖЬ СПРОВОЦИРОВАЛА ЦЕЛЫЙ РЯД ДРУГИХ НЕПРАВД»

— Вадим Леонтьевич, вы человек, который довольно активно работает в разных областях гуманитаристики: история, искусствоведение, литература, кинокритика... В какой из них вы себя считаете наиболее полно реализовавшимся?

— К сожалению, ни в чем. Я — человек, который ни в одной из этих областей до конца не осуществился. Не было у меня такой возможности. Пробовал я стать шевченковедом — где-то в 70-х годах. Написал статью о творчестве Тараса Григорьевича (она оказалась одной-единственной). Так меня вытурили не только из шевченковедения, не только из редакции журнала «Всесвіт», но и вообще из тогдашней киевской литературной жизни. Были попытки пойти в историографию, но и там мне указали на дверь. Перед этим была попытка сделать из себя германиста — не вышло.

Я очень не похож на Павла Григорьевича Тычину. Когда-то к своим землякам-ученикам зашел министр культуры Тычина, и в учительницы хватило такта поднять одного из учеников, чтобы он пересказал его биографию. И тот парень ответил: «Павел Григорьевич родился в семье попа и учился на попа. А у него не вышло. Потом пошел в коммерческий институт. И там у него не вышло. А потом он начал писать стихотворения, и у него получилось».

Да, у меня, к сожалению, не было такой возможности: что-то сделать, чтобы оно «вышло». Знаете, так много людей, которых вытуривали из какой-то области; и я помню, например, киевских нумизматов и что с ними делали в конце 60-х — в начале 70-х. Они же, сердешные, ничего не хотели кроме как заниматься своей дисциплиной. Я, зная это, переходил из одного «цеха» в другой. А когда времена изменились, то уже был не в том возрасте, чтобы специализироваться.

— А какой отпечаток на ваше нынешнее мировосприятие наложило детство, атмосфера эпохи?

— Я родился в октябре 1941 года, и за месяц до этого немцы заняли Чернигов. Отец был в Красной армии, а мать какой-то инстинкт привел к партизанам — вместе со мной и моим братом. И у меня осталось такое несколько наивное ощущение абсолютного покоя, когда я был в лесу; эта идиллия мне представлялась чем-то вечным и абсолютным. Только через годы я понял, что если бы оккупационный дракон ударил только одним хвостом — от этой маленькой партизанской базы и следа не осталось бы. Страх перед войной остался у меня на всю жизнь. Поэтому я так боюсь этой глупой войны США с Ираком. Вообще, меня пугает любая предельная спазматика — и революция, и война, и мир, думающий об очередной войне.

— Можете ли вспомнить какой-то отправной момент, когда вы сделали свой выбор?

— Дело в том, что я всегда инстинктивно ощущал радикальную неправду всех советских моделей прошлого. Не потому, что был такой умный, а потому, что советская власть с самого начала говорила, что она лучшая на земле. А жилось у нас на селе очень тяжело. И я стал подозревать, что не все это правда о прошлом, чем кормил нас официоз.

После университета (факультет романо-германской филологии) также было непросто определиться, потому что все мы интуитивно ощущали ложь, которой нас нагружали на лекциях. И не только по истории партии, но и по другим более «респектабельным» предметам. После окончания аспирантуры сложно было найти какую-то работу по разным причинам: не было прописки, и я «кантовался» с одного места работы на другое в течение 70-х годов. Это чрезвычайно мешало какому-то нормальному пребыванию в мире. Раза три меня брали в Институт философии, но каждый раз потом отказывали — потому что беспартийный, или внезапно исчезала ставка. Откровенно говоря, это был очень длительный процесс — определение. Он и до сих пор не закончился. Ведь очень много нагромождено неправды о прошлом. А выявить правду очень тяжело. Видите — есть ложь, а в ней выстраивается будто антагонистичная ей ложь. И попробуй найти правду.

Мне еще понравился такой пассаж. Листал как-то я сборник памяти Мотржинской. Это — гэбистка будь здоров! А вслед за тем: профессор по вопросам борьбы с антикоммунизмом. В то же время мне показали сборник зарубежных украинистов, с которым полемизировал кто-то из авторов этого сборника товарища Мотржинской. И мой приятель полистал сначала Мотржинскую, а потом другой сборник и сказал: «сумасшедшие, воюющие против сумасшедших». Нужно сказать, что советская ложь спровоцировала целый ряд других неправд. Сейчас и в России, и порой у нас мы наблюдаем якобы альтернативу коммунистической модели прошлого. Я хватаюсь за голову: это такая же неправда, как и «Краткий курс истории ВКП(б)» 1939 года!

НАСТУПИЛА ЭРА, ГДЕ МНОГО ГЛУПЫХ, НО ГДЕ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ЧЕЛОВЕК — СВОБОДЕН

— Возвращаясь к вашим истокам и поискам альтернативы… Вы ее нашли. Какую роль в этом сыграл Киев как город старой и насыщенной культуры?

— Киев — город европейский, но начиная с погрома Муравьева 1918 года, сначала спазматически, а потом систематически этот город отлучался от европейской культуры. В этом его трагедия. В имперских столицах — Москве, отчасти Ленинграде, хотя бы были спецхраны, в которых сосредотачивалась вся европейская литература, недоступная простому смертному. А здесь даже спецхранов таких не было! При режиме Щербицкого это уже дошло до предела, паранойи, если хотите. Я наблюдал квазидуховную жизнь этого огромного города. Мы все — невежды из той самой эпохи тотального невежества. В России была несколько иная ситуация. Москва в диаметре 100 километров была при определенной информации. Этот евразийский город был ближе к Европе, чем Киев, во всех отношениях. Чтобы из Киева поехать в Варшаву, нужно было сначала ехать в Москву. Так что Киев как город был весьма заброшен, и его спасали только люди, помнившие концлагерную альтернативу.

— Что для вас было сигналом «выйти на поверхность», когда времена начали меняться?

— В 1986 году я наблюдал последние судороги режима Щербицкого, Чернобыльскую катастрофу и подлое поведение власти. У Щербицкого был один шанс — в мае того года сказать Кремлю: «нет, никаких демонстраций в Киеве не будет». И все! Он бы стал национальным героем. Но Щербицкий не способен был органически говорить империи «нет». И расплатился за это.

Я работал тогда в Институте культуры (теперь институт пана Поплавского) — олицетворении тоталитарной глупости и подлости. В 1988 году был вечер памяти академика Грушевского, и я на нем выступил очень резко, и это очень не понравилось Щербицкому, но никто меня не арестовал. Через несколько дней звонят из КГБ и говорят, что «к вам приедет английская журналистка, так мы советуем вам говорить то и то». Я ответил, что и сам знаю, о чем говорить с журналистами, и бросил трубку. Больше меня не трогали. А еще через несколько недель позвонили из журнала «Всесвіт», и тамошний редактор Олег Иванович Микитенко предложил написать предисловие к роману Оруэлла «1984» — эталону антикоммунистической литературы. Я «скатился» с дивана и через четыре часа привез четыре страницы предисловия. Роман был напечатан. Хотя в последнее мгновение слово «партия» он везде исправил на «организация».

— Но мы говорим о герметичном пространстве интеллектуальной жизни, а что же в масштабах общества?

— Настоящие изменения я ощутил около Белого дома в августе 1991-го. Советский Союз — величественное сооружение, насколько может быть величественной египетская пирамида или ассирийско-вавилонский зиккурат — рухнул. Фактически, начиная с конца 60-х годов и до конца 80-х, эта страна пребывала в сплошной стагнации, она решила, что любая модернизация — это не для нее. И доходило до каких-то гротесков: появились, например, ксероксы — мощное орудие западной цивилизации, а в библиотеке Вернадского он работал в одном экземпляре и нужно было заранее подать заявление, выстоять очередь и делать копий не больше чем 24 страницы! И эта страна решила уцелеть, имея такую «философию ксерокса»? Или же видеомагнитофона, который вообще был запрещен?

Хотя по ту сторону Атлантики также было достаточно глупости. Рейган с мировоззрением голливудского актера (и этим все сказано), отвечал за безопасность в мире; и один из его приближенных гражданских «генералов» сказал, что в мире есть более важные вещи, чем мир.

Мне очень неудобно за ругань в адрес Горбачова. Да где бы вы были! Уже бы сгнили на каком-то радиационном поле, если бы не эта слабая горбачевская попытка реформирования. Сами по себе его реформы были предельно скромными, но главное, что он сделал — запретил политической полиции арестовывать тех, кто хотел чего-то большего. Результат — невероятный.

Наступила эра, где много дураков, но где, по крайней мере, человек — свободен. Моя дочь училась на историческом факультете, и как-то я ее спросил, кто у них самый интересный преподаватель. Она говорит: преподаватель истории партии. Пришел к ним молодой доцент и предложил — хотите, я расскажу, как оно было на самом деле? И целый семестр, говорит, такое рассказывал...

ХРИСТИАНСКАЯ КУЛЬТУРА УЧИТ НАС ЛЮБЫМ ДУХОВНЫМ ЖЕСТАМ ИМЕННО ИЗНУТРИ

— Вот вы говорите, что у современного человека есть больше возможности для выбора. А не потому ли он чувствует себя таким растерянным?

— Ну так пусть не будет растерянным! Видите, в этой растерянности большинство пытается найти определенный комфорт . Человек садится в кресло и смотрит, прошу прощения, какое-то телевизионное вранье. Да, это простейший выбор. Но сделай же даже этот выбор на уровне тех или иных каналов, тех или иных тем! На днях я видел, считаю, страшный фильм Егора Кончаловского «Антикиллер». Этот молодой режиссер, представитель аристократической династии в искусстве, оставшейся непотопляемой при всех политических системах, сейчас пытается держаться на плаву в режиме последовательного создания абсолютного кича. Это не только не искусство… это скорее мертвое искусство. Человек, который будет два часа смотреть этот самый кичевый фильм, — он уже потеряет какое-то свое биографическое время для этого самого выбора. Необходимо предпринимать усилия. Ведь человек может сколько угодно жаловаться, что его отовсюду атакуют разнообразные стратегии, мировоззрения, диаметрально несхожие взгляды на вещи, и оставаться бездеятельным. В этом его драма. И это все может нехорошо закончиться. Например, средний американец, по сути, является жертвой тех самых массовых компликаций, той дурни, которая полстолетия падала ему на голову. И, в конце концов, на поверхности его сознания, я уж не говорю о глубинах, образовались довольно причудливые конфигурации. Нужно воевать с Ираком? Ну что ж, они дают легитимацию на это своим лидерам. И те начнут войну, которая, извините, в этом веке уже не закончится. Мне говорят: зритель голосует ногами. Но, простите, тот «зритель» в XX веке проголосовал за Гитлера. И осенью 1917 года 5/6 российского населения были против Временного правительства. Человек должен делать выбор! Раньше советский человек выбирать не мог. В отличие от американского. Ну, в конце концов, там — другая среда. Там была хорошая гуманитарная профессура… Хотя, честно говоря, профессура была хорошая, а студенты — ленивые.

— При этом считалось, что мы более образованные… Или это — миф?

— Все несколько сложнее. В каком-то понимании у нас было намного больше гуманитарной информации о классике. Интуитивно мы всегда ощущали, что классика является альтернативой той бегущей тьме, в которой мы находимся. Западный человек плохо знает классику — и свою, и чужую. Но у него была надстройка над этой классикой в виде демократии. В конечном счете, человек на уровне элементарного инстинкта знал, что если его не защитят знания о мире, то его защитит демократия. Это, в принципе, соответствовало тогдашней реальности. И наоборот — мы же знали, что нельзя ссылаться, скажем, на министра культуры. Знали, что госпожа Фурцева, или господин Безклубенко воюют с той самой культурой.

После 1991 года вошло в исторический оборот поколение, которое не очень интересуется классическими формами культуры, ибо это было «когда-то». Устремляясь же в сторону современности, оно видит, в лучшем случае, эпигонов Дюма. Молодежь поглощает такую литературу, не делая никакого выбора. Они при киче. А кич им ничего не объясняет. Но теперешнее поколение имеет возможность выбора. Молодой человек сегодня в считанные часы может получить ту информацию, которую я в свое время с огромными усилиями добывал целыми десятилетиями. Речь идет о классических формах поиска информации: книга, библиотека. Насчет Интернета? Станислав Лем как-то сказал, что Сеть на 90% превращается в систему, куда человечество сбывает все свои глупости, все свои мифы и невежество.

— Так все-таки: это в большей степени проблема общественная или личностная, и каким образом можно повлиять на ситуацию?

— Многое зависит от власти. Но почему, собственно, правительство той или иной страны должно беспокоиться об интеллектуальном кругозоре своего гражданина? Власть же не может успеть за проблемой выбора. Этот гражданин должен все делать сам, изнутри. Христианская культура учит нас любым духовным жестам именно изнутри. Что касается конкретно украинской ситуации… Недавно на государственном уровне наша страна отпраздновала 85-летний юбилей В.В. Щербицкого. Но, по существу, это — мировоззренческий скандал, который говорит об уровне нашей политической элиты. А что же тогда говорить о массе людей! Она сидит около своих двадцати каналов и выбирает ту же телевизионную дурню. Нужно понять одну такую вещь: коммерческое искусство ничего не объясняет. Оно является только специфическим, квазиэстетическим псевдонимом больших денег. Кич нажимает только на какую-то элементарную эстетическую клавиатуру и не помогает ориентироваться человеку в этом сложном мире. И это — трагедия ХХ века на Западе, а теперь еще становится и нашей проблемой.

— А что может служить ориентиром в море этого самого кича?

— Интенсивная жизнь классики: литературной, театральной, музыкальной, кинематографической. Здесь тоже не все просто. Например, в Венеции проходит карнавал, посвященный Феллини, на котором определенные персонажи заработают очень много лир на майках с Феллини... Я не уверен, что люди, участвующие в «феллиниаде», увидят фильмы самого Феллини. Да им и трудно смотреть такое кино.

— То есть искусством остается то, до чего не дотянулись щупальца масс-медиа и коммерческие структуры?

— Это так. Но когда искусство попадает в герметичное пространство, то с ним происходят нехорошие вещи. Как это и случилось с так называемым авангардом, начиная с 20-х годов ХХ века и дальше. Искусство все-таки должно существовать для зрителя — в режиме нормальной диалогической коммуникации.

НЕ НУЖНО ГОВОРИТЬ, ЧТО БОГ УМЕР

— А не вызывает ли кризис искусства кризис в человеческих и межцивилизационных отношениях, что хорошо иллюстрирует нынешняя ситуация вокруг Ирака?

— Человечество не поняло, что случилось в XX веке. Сначала тотальная война, концом которой может быть только кризис, развивающийся в революцию. Вследствие той самой революции появляются эксцентричные режимы, от которых потом пытаются избавиться. Саддам Хусейн — это дитя мировой революции и, соответственно, мировой войны. Когда-то арабы полностью зависели от Турции, Первая мировая война их освободила, появился тот же Ирак, который сначала был абсолютно проанглийским, но в режиме перманентной националистической революции он стал суверенным, независимым, и теперь на сцену должен выйти Хусейн. Его сделала, по-сути, Европа, Америка вместе, понятно, с Советским Союзом. Ну а теперь они на Западе собираются свергнуть диктатора, не понимая, что после него придет такой эксцентрик, что Хусейн, который говорит, что он не против диалога со США, покажется просто октябренком.

— Получается так: если в конце ХIХ века некоторые интеллектуалы констатировали, что Бог умер, то теперь мы вынуждены констатировать, что само искусство умирает. Что будет дальше?

— Собственно, с этого и начинается — не нужно говорить, что Бог умер. Видите, один из лидеров французской революции Сен-Жюст неожиданно для себя сказал: «народы живут и умирают для того, чтобы был жив Бог!» Должна быть вечная, сквозная истина. Те персонажи, которые объявили, что Бог умер, сделали серьезную мировоззренческую ошибку. Нужно исходить из того, что Бог есть. А раз так, то само его присутствие в Космосе может подсказать человеку… Что именно подсказать — для меня это великая тайна, но, во всяком случае — не войну в Ираке и не эту нудную, квазиавангардистскую концепцию Запада. В мире должен быть мировоззренческий маяк. А Бог — это и есть такой маяк. Ну, появляется такой интеллектуал, как Ницше, которому хочется якобы в интересах человека погасить этот самый маяк. Так и он сошел с ума, и часть европейского человечества вслед за ним тоже сошла с ума.