Где улицы безымянные

На самом деле «Города и места» должны были начаться именно с Венеции. С нее началось мое открытие планеты за пределами бывшего СССР. С тех пор прошло 18 лет. Многое изменилось во мне, в мире. Поэтому, наверное, лучше организовать этот текст как диалог с самим собой 37-летним.

37: Если вам посчастливится попасть туда, будьте готовы к тому, что ваши представления, полученные из книг и рассказов путешественников, окажутся ошибочными, развеются еще с ревом самолета. Первое, что отрезвляет: вокзал. Трудно даже вспомнить более стандартную, простую бетонную коробку, кажется, любой сельский полустанок на постсоветской родине намного лучше.

55: Типичная реакция неофита, ошеломленного первыми впечатлениями: зацепиться за что-то невежественным умом и радостно воскликнуть: «вот, а у них так же, даже хуже!»

На самом деле, в архитектурно избыточном городе с непрерывной исторической застройкой именно такой вокзал и нужен — минималистичный, незаметный. Если бы авторы проекта решили стилизовать новое здание под ренессанс или барокко — это и была бы настоящая дикость. Каковой и в Украине полно.

37: Еще больше Венеция озадачивает невероятной ободранностью. Такой потрепанный город еще поискать. Мох и руины, статуи, уставшие от самих себя, осыпающаяся краска. Дом, стена которого выгнулась горбом — не редкость. Поэтому в первую минуту — никакого головокружения. Вот набережная, вот толпа людей, вот зеленоватая вода в канале, на воде — катерок вроде обычной моторки, чуть вдалеке — черная, с обеих сторон загнутая, невиданная ранее лодка, а на том берегу темный, с пузатым куполом собор.

55: Ну конечно, ты не был тогда в восторге, Десятерик, поскольку находился глубоко внутри очередного депрессивного эпизода, когда небо с овчинку и ничего не впечатляет, и пусть бы оно сгорело.

Впоследствии до меня, к счастью, дошло, что ободранность европейская — не чета ободранности нашей, советской. И на тех зданиях она сидит как хорошо сшитое платье на профессиональной модели.

37: Здесь ничего не строили последние сто, а то и двести лет.

55: Строили. Вокзал :)

37: Небольшие, труднодоступные истины Венеции открываются в движении. Передвигаться можно двумя способами: либо пешком, либо по воде, никаких автомобилей нет и быть не может. На самом деле здешний пейзаж с его непрямыми углами, заколоченными этажами и веревками для белья не похож ни на какой другой в мире (и точно не на Амстердам или Петербург — 55). Первая же попытка передвижения в медленном водном трамвае, перевозящем праздный народ по Гранд-каналу, дает поразительный результат. В монотонном ритме дворцовых фасадов открывается стена, которую украшает, окруженный геральдическими знаками почета, огромный, весело улыбающийся череп. Это явно чей-то герб, но чей, кто жил в этом доме, что там творилось? На следующий день череп вновь гипнотизирует наблюдателя.

На третий утра герб веселой смерти исчез. Вместе со стеной. Напрасно я каждое утро и каждый вечер занимал место то у одного, то у другого борта; напрасно мусолил в руках фотоаппарат с опасностью уронить в воду, без пользы расспрашивал разноязычных попутчиков. Вокруг были те же фасады, те же окна. Я узнавал их, соотносил с остановками трамвая. Но той стены именно с тем гербом не было. Утонула? Испарилась? А когда моему пребыванию в Венеции исполнилась неделя, я понял, что, возможно, это украшение существует как городской призрак, являясь только тем, кто здесь впервые, дает им понять, где они находятся.

55: «Водные трамваи» называются вапоретто. Это единственный вид муниципального транспорта в Венеции, остальное — гондолы, моторные лодки и т. д. — частное и очень дорогое. То есть мое замечание о праздном народе некорректно: на вапоретто как раз плавает занятой работающий люд и малобюджетные туристы.

«Небольшие, труднодоступные истины» — что за высокопарность? Еще и неточно. Венеция — не про истину.

37: Однако Венецию, вопреки всему, нельзя назвать городом смерти. Просто жизнь здесь разворачивается в особых координатах. У местных жителей, выходят ли они на улицу, выглядывают ли из окон, всегда подчеркнуто независимый вид. Яркий пример: мальчик лет девяти на ходу пинает футбольный мяч — все бы ничего, да он идет вдоль канала, по узкой мостовой, а затем — по мостику. Сам процесс переживания за то, чтобы он, упаси Боже, не уронил мяч в воду, составляет главную заботу очевидцев. Мальчишка жонглирует с мастерски-нарочитой небрежностью, и хоть бы раз ошибся, и вот уже на «сухопутной» улице Гарибальди стоит у рекламного штандарта и гоняет мяч вверх-вниз с такой же равнодушием. Путешественнику уже не до этого аса, потому что в перспективу улицы уверенно вступает убийственная, неотразимая чернокожая синьора, настоящая африканская королева, а наперегонки за ней эскорт — стайка пуделей, настолько же кудрявых, мелких и белых, насколько она черная, большая и кудрявая.

Любовь здешних молодых к футболу впечатляет. На узеньких улочках, где и размахнуться как следует невозможно, им удается гонять мяч, не попадая ни в каналы, ни по витринам. Также они курят, болтают и задирают прохожих. Еще местную детвору можно отличить по удобной и простой одежде, а ведут себя они гораздо бодрее, чем туристы, в немом восхищении плетущиеся по улицам.

55: Как-то мы с друзьями отыскали ресторанчик, где собираются именно местные и о котором туристы не знают. Там был полутемно, уютно, играла тарантелла. Посетители смотрели на нас с неподдельным удивлением. Мы заказали рыбу. Замечательная.

Называлось заведение, конечно, «Потерянный рай».

37: Суббота и воскресенье — ритуальные дни. Суббота отдана туристам и нищим. Первые становятся невероятно многочисленными и активными, вторые появляются словно ниоткуда и важно сидят на каждом людном мосту с классическими шляпами. Алкоголики не попрошайничают, просто пробегают с очень озабоченным видом. А в воскресенье не работает никто, даже местный очень скромный «Макдональдс». На улицах полупусто. И все поют — девушки в церквях, гондольеры, бомжи.

Мелкое уличное предпринимательство достигает максимального разнообразия на набережной Гранд-канала. Есть даже пресловутые «наперстки». На клочке красного бархата — три желтые коробочки и пенопластовый шарик. Наперсточник непрерывно перемещает все это хозяйство и сыплет макаронической смесью немецкого, итальянского, английского, жонглирует именами и словечками, запоминается эзотерическое «Марадона джоб». В команде с ним то «выигрывают», то «проигрывают» девушка и парень довольно крепкого телосложения. Несколько потенциальных жертв стоят тут же и смотрят с интересом. В целом уличная торговля четко корпоративная. Африканцы продают сумочки, вьетнамцы — мелочи вроде поддельных СD-плееров и зажигалок. Индусы бегают с букетами и навязчиво предлагают иностранкам пожилого возраста красные розы, а несколько, вероятно, пакистанцев с выбеленными волосами занимаются татуировкой. Достаточно необычное зрелище — темнолицые блондины, разрисовывающие белые конечности.

На площади Сан-Марко главный бизнес делают голуби и продавцы корма для них. Голуби безнаказанностью подобны священным коровам в Индии. Им можно лазить и гадить где угодно. Они позируют с туристами, которые их кормят, а корм надо откуда-то взять. Тут как тут стоят с коробом важная тучная дама или бывалого вида мужичок в темных очках и продают семена — по 2000 лир (чуть больше одного евро — 55) за пакетик. С целью рекламы такой благодетель иногда делает волшебное движение пустой рукой и мгновенно оказывается в облаке голубей. Туристы млеют и отдают 2000, чтобы их тоже окутали и обкакали. Беспроигрышный вариант.

К животным отношение не просто любовное, а уважительное. Однажды, проходя мимо крохотного кафе, увидел на его пороге смешную собаку. Пес, явно дворянского-дворового происхождения, предавался вечерней меланхолии. На его шее была аккуратно повязан голубой платок. В витрине виднелся большой почетный фотопортрет ушастого в раме с надписью, из которого следовало, что пса зовут Чико и он является настоящим хозяином заведения. Воробьи еще более непуганые, чем голуби, запросто подлетают к столикам в кафе и, если им протянуть крошку сыра, превращаются в колибри. А в фонтане перед улицей Гарибальди — резервация зеркальных карпов и черепах. Стережет их каменный лев — самый любимый венецианский зверь.

55: Впоследствии видел на улицах кошек. Не бездомных — вполне домашних. Они медленно идут вдоль тротуара, позвякивая колокольчиками на шеях, охотно дают себя погладить и затем шагают дальше. Не чувствуют никакой угрозы. От имени кошек украинских — завидую.

37: Каждая церковь в Венеции — особый, отдельный мир. Там лучше оказаться случайно, незваным гостем. Изображаешь, будто ищешь кафе, делаешь пару непреднамеренных поворотов — и вот ты уже в храме, в свое время расписанном Тинторетто. Но место, куда надо сразу идти с визитом вежливости — собор Сан-Марко. Он странный, неправильный. Внешне, на вид, полнейшая мечеть. Внутри, на золотых мозаиках — потусторонние сюжеты, которых не может быть в других церквях: Христа соблазняет бурый дьявол (три Христа, три дьявола), Христос ступает по темно-коричневому Петру, который корчится среди рассыпанных ключиков, Христа бьют копьем.

Луч солнца, простреливающий по кругу через окна в куполе.

Мозаичный носорог на полу.

Лев с книгой на месте одного из евангелистов.

Полная противоположность — церковь Джованни Паоло, массивное барокко. Огромный зал заставлен мраморными памятниками и усыпальницами, у каждой стены мощи святых, могилы. Трудно избавиться от ощущения, что ты оказался в огромном склепе, заполненном траурной святостью.

Навскидку — невиданной красоты, беломраморная церковь Святых Чудес. Внутри на потолке — роспись маслом. Девушки в белом разучивают хорал Деве Марии. А при входе на мраморной же колонне — резной орнамент: улыбающаяся венецианская маска, которую держат два фавна с козлиными ногами, опирающиеся на полуобнаженный женский торс. В христианском, напомню, святилище.

Так же случайно удалось обнаружить местное отделение Итальянской компартии. В стене дома роскошная икона Иисуса с цветами и лампадой, и рядом красный флаг с серпом и молотом, а под кумачовой табличкой — неприметные двери. За дверью — партийная лавка, она же книжный магазин и кафе. Бросается в глаза огромное полотнище с портретом Че Гевары. Нет и в помине никакого фанатизма. Приветливые парни сразу же принимают гостя, объясняя, что к чему.

В следующий раз обязательно задержусь у них дольше.

55: Следующего раза не было.

37: Гондолы — местные «матрешки», и стоят, как любой кич, дорого — около ста долларов за поездку. Поэтому на них катаются в основном состоятельные американцы и хорошо организованные азиаты. Смотреть на все приходится, задрав голову вверх. Некоторые для полного удовлетворения заказывают еще и куплетиста с аккомпанементом. И вот плывет черный заостренный калач, несет в своем чреве громкого баяниста, нескольких пассажиров, а перед ними стоит дядька с кардинально расширенной физиономией и дерет пропитую глотку.

55: Нет, ну что-то в этом есть.

37: Венецианскую скорую помощь не спутать ни с чем. Мчится катерок, мигает сиренами с оранжевой полоской, и все понимают, что это. Венецианские полицейские также передвигаются на специальных плавсредствах. Палки у них белые, в тон рубашкам.

55: В первые приезды я никак не мог понять, что это за транспаранты по всему городу — как правило, написанные вручную, на простынях, большими черными буквами STOP MOTONDOSO. Сначала думал, что это какой-то негодяй по фамилии Мотондозо, который очень докучает Венеции и поэтому его надо остановить.

Я почти не ошибся. Motondoso — это не человек. Это моторизация. Десятки судов с моторами ежедневно создают волны, которые уничтожают город. Не говоря уже о загрязнении. Но альтернативы нет: всем надо куда-то плыть, причем быстро и более или менее дешево.

Плыть.

Если проснуться однажды на туманном рассвете и выглянуть в окно, то окажется, что отель пустился в дрейф, пока ты спал. Лишь через несколько секунд головокружения понимаешь, что плывет не отель, а круизный корабль, со своими иллюминаторами в несколько этажей похожий на дом, который движется по каналу и полностью перекрывает вид.

37: Машинально поворачиваю в первый попавшийся переулок. Он заканчивается каналом, через который перекинут крутой мостик, что, в свою очередь, упирается прямо в стройные решетки, закрывающие вход во внутренний двор дома на другой стороне канала. На этаже над решеткой — открытые окна, слышно, как в комнатах заливаются канарейки. Вдруг неподалеку в невидимом соборе начинают гулко бить колокол. Тяжелый железный звук переплетается с пением канареек. Под моими ногами в зеленоватой воде, под днище тут же причаленной лодки проплывает сначала огромная сосновая шишка (откуда?), за ней — изящный резной лист, затем один за другим — красные лепестки. Зачарованно смотрю и думаю: даже мусор здесь красивый ...

55: Первый мой приезд — поздней весной — вышел тревожным, суетливым. А вот во второй, осенний, наконец все сложилось, и даже вечная депрессивная печаль, что тенью лежала на всем вокруг меня, отступила. Я шатался по самым узким улочкам, раскинув руки так, чтобы касаться пальцами обеих стен одновременно, и смеялся от счастья. Я обнимал весь город в этот момент.

37: Сумерки, трамвай, Гранд-канал. Вдруг у самой воды перед каким-то домом ровной вереницей вспыхивают пурпурные огоньки, старинные светильники. Смотрю в окна этого дворца и вижу, что на всех этажах, в люстрах и огромных подсвечниках горят настоящие свечи. Ни намека на электричество. И видно, как слуга со свечой на длинном шесте зажигает люстры одну за другой.

Огонь Венеции, он все еще есть в ней.

55: Что тебя так, Десятерик, все время на пафос сбивало. Огонь Венеции. Труднодоступные истины.

Воспламененный ты мой.

37: Этот клубок брусчатки, проулков, каналов и веревок для белья распутать невозможно. Кажется, ни одна улица не имеет названия, прямо на доме выбит скромный номер — «2024», например, и все. Сколько ни глазей сначала в план с названиями, а потом на стенку — никакой дополнительной информации там не найдешь, хоть тресни. И поэтому этими улочками и мостами не ходят, а именно блуждают, словно потерявшись от любви.

55: Если идти по Венеции совсем, совсем поздно, когда уже нет ни людей, ни торговли, то остаются камень, желтый свет фонарей и пропасти каналов, в которых плещется черная, как беззвездная ночь, вода. Тишину нарушают только твои шаги и этот плеск, и в определенный момент ты понимаешь, что ты здесь вообще один, и вокруг — огромные декорации, а тебе надо играть, ты здесь протагонист, но, как тот персонаж из «Скромного обаяния буржуазии», не знаешь текста

Венеция — не музей. Это театр.

Но даже если ты это поймешь, свои реплики все равно не вспомнишь.

И поэтому однажды больше не захочешь сюда возвращаться.

37: Последний вечер, последнее видение из окна поезда, идущего из Венеции в Милан, к аэропорту — горный хребет на западе собрался в силуэт лежащей девушки, со слегка вздернутым носом, в высоком уборе. От этого вида почему-то, некстати, щиплет под веками.

37, 55: А потом эта земля стремительно пошла вниз.

Но мои глаза остались сухими.