ЛИССАБОН. Фонограмма. Фрагмент

Я хочу рассказать о двух людях, которых не очень-то и волнует, расскажу я о них или нет, потому что их на самом деле не существует.

Одного зовут Фил. Он звукооператор, едет к другу-режиссеру Фридриху, чтобы помочь со съемками фильма.

Фридрих разочарован не так в профессии, как в реальности, засоренной массовым производством визуальных образов. Он хочет создать кино с нуля — так, будто Люмьеры только вчера продемонстрировали свое причудливое изобретение. Для этого находит камеру древней модели и снимает все, что видит. Но разочаровывается и в этом.

Фил бродит по городу и пишет звуки для немых пленок Фридриха, а также пытается найти его самого. В конечном итоге находит, возвращает ему веру в ремесло, и они как сумасшедшие носятся по улицам с камерой и микрофоном. В последнем кадре появляется великий португальский поэт Фернандо Пессоа:

Nao sou nada.

Nunca serei nada.

Nao posso querer ser nada.

A parte isso, tenho em mim todos os sonhos do mundo.

Фильм Вима Вендерса «Лиссабонская история», героями которого являются Фил, Фридрих и Фернандо, я видел впервые 20 лет тому назад. Он напоминает сон в детстве, когда ты настолько легок, что способен взлететь. Город, представленный в «Истории», не показался мне реальным, я не представлял себя в нем — но запомнил его, потому что он был частью этой легкости.

Я войду в этот город тем же путем, что и Фил. Я расскажу о его звуках.

ПЛЕСК ВОЛН ТЕЖУ

Уже были городские огни в иллюминаторе, словно угли от костра, проездной билет фисташкового цвета, трое равно бородатых сикхов в черном, сиреневом и желтом тюрбанах в метро, молодой модник в рваных джинсах, по своей воле взявшийся объяснять, как мне добраться до хостела, мокрая от недавнего дождя мостовая на площади Камоэнса, боковые улицы, которые впадают в блестящую темноту реки Тежу; хаотичная нетрезвая фиеста под Камоэнсом, двое раздолбаев на ступенях постамента возле батареи пивных бутылок — лысый мучает электрогитару в свое удовольствие, а косматый просто пьян; за памятником проезжает трамвай, именно такой, как на всех туристических видео, — старомодная гремучая коробочка на колесах, из трамвайного окна на меня смотрит пышнотелая индианка в бордовом платье, я распутываю лабиринт улиц Высокого квартала, на рецепции в хостеле убийственная мулатка с красными волосами слушает нежно-печальные песни Buena Vista Social Club.

Оставляю вещи, перевожу дыхание, отправляюсь к воде.

Район напичкан кабаками и компаниями гуляк. Прохожу по мосту над улицей, где с одной стороны светится красным Strip Tease, а со второй синим — Discoteca. Мне все время заговорщицки подмигивают какие-то странные незнакомцы, как белые, так и черные. Все выясняется, когда один из них, улыбаясь, как родной, произносит волшебные слова: «Хашишь, хашишь, пакистани, о’кей!». Но я уже обкурен Лиссабоном до умопомрачения.

Луна пробивается сквозь низкие и быстрые тучи, белая от напряжения. Тежу бьется о каменный берег чередой раздраженных волн. Рядом со мной на камне сидят другие вечерние бродяги. Кто-то курит тот же гашиш. На левом берегу статуя Христа задрапирована тучами, лучи подсветки растекаются бесформенным ореолом, из-за чего во всей картине появляется тон инфернальности.

К хостелу возвращаюсь замерзший и замечтавшийся.

Засыпаю в Лиссабоне.

Как ни странно, просыпаюсь в нем же.

ШАРКАНЬЕ

Тротуар неровен и представляет собой затертый до зеркального блеска желтовато-черный каменный узор, известный в мире как португальский орнамент. В некоторых местах он настолько узок, что машины чуть ли не задевают твой бок, и приходится прижиматься к стенам, пропуская встречных прохожих.

Среди них встречаются лиссабонцы и туристы, а те в свою очередь делятся на три категории: группы пенсионеров, влюбленные пары и я, человек в кожаных шлепанцах с тяжелой подошвой. Мы все стоим в одних и тех же очередях и петляем теми же улицами и площадями; но когда иду я, то могу шаркать так громко, отбрасывать такую шумную тень, что на меня будут оглядываться. Я — единственный турист, на которого оглядываются и который при этом никаких законов, божьих или человеческих, не нарушает.

Лиссабон — сплошные холмы и горы. По ним еще шаркать и шаркать.

ШУМ ВЕНТИЛЯЦИИ

На площади Камоэнса из решетки вентиляции метро вырывается мощная струя воздуха. Уличный чудак сбрасывает свою сорочку, держит над этим потоком и отпускает. Она взмывает на высоту третьего этажа, что вызывает у парня  безудержный хохот. Ловлю себя на мысли, что если бы потерял достаточно много веса, меня этим потоком понесло бы еще выше, над Камоэнсом, над площадью, а там подхватило бы ветром, и я парил бы себе над городом, а затем опустился в океан, превратился бы в морского демона и вечно смотрел бы на Лиссабон глазами чаек.

ВЕТЕР В ВАНТАХ МОСТА

Если стать под мостом 25 апреля, то можно услышать грохот поездов и гул самолетов, а вот шум автомобилей — никогда. Преобладающий звук — непрерывная низкая нота, едва заметно варьирующаяся по тональности. Это гудение мышц города, напряженных в колоссальном усилии.

ЦИКАДЫ ПОД СВОБОДНОЙ ВОДОЙ

Цикад в Лиссабоне не слышно, даже в парках и дворах. Стоит, однако, выехать за пределы исторического центра, в район Алто да Серафина, к заросшей лесом долине Алкантара, где остается только шоссе и акведук Агуа Либре.

Акведук перерезает долину последовательностью циклопических каменных арок. Они настолько высокие, настолько потемневшие от времени, что зелень отдаленных склонов, заполняющая их, кажется водопадом. Зеленые потоки ниспадают в долину, а навстречу им вздымается беззаботный, ничем не омраченный хор цикад.

ОКОННАЯ БОЛТОВНЯ

Улицы старого Лиссабона редко бывают прямыми. Извилистые, будто в восточном селении, они то сужаются, то расширяются, переходят в крутую лестницу наверх.

На веревках вдоль окон вывешивают белье, и если нужно посмотреть, что делается на белом свете, простыню отодвигают, словно театральную кулису.

Пожилая сеньора сидит на скамейке у порога и болтает со столь же древней подругой, которая выглядывает из окна второго этажа дома напротив. Эта беседа длится уже не первый день и не первый год, и ограничений в ней нет, так что о наименьших тайнах и подробностях семейной жизни точно знает вся округа — ну и что? Assim о que, как здесь говорят.

Похоже, соцсети изобрели в квартале Алфама за несколько сотен лет до «Фейсбука».

СВИСТУЛЬКА

Неспешный подъем среди поросших папоротником стен в предвечерней тишине прерывает мелодичный двухтональный свист. Вспоминаю, именно такой слышал в «Лиссабонской истории». Поворачиваю за угол, где вижу полусумасшедшего художника в шортах, футболке с буквой F — символом того же «Фейсбука» и в рок-н-рольных темных очках. Всю улочку-лестницу он превратил в выставку под открытым небом. На ступеньках — его коллажи и бумажные фигуры вперемешку со старыми журналами и конвертами грампластинок, а главный экспонат — скульптура собаки, перед которой стоит блюдечко с водой. Тут же появляется настоящий рыжий пес, вероятно, и послуживший моделью. Безумец что-то бубнит сам себе, заливается смехом, играет на свистульке, и песик смеется вместе с ним.

ПЕНИЕ КАНАРЕЕК

Лиссабон летом живет на улице. Окна и двери первых этажей открыты, кондиционеров нет. Здесь можно одиноко идти по ночной улице и вдруг подсмотреть, как татуированный громила делает прическу сеньоре с роскошными черными волосами, поливая их чем-то очень душистым, так что вокруг ее головы зависает благовонное облако. Можно увидеть семейный ужин или сосредоточенного яппи за ноутбуком, или трехлетнюю девочку, очарованную телеэкраном.

Город напоминает потрепанную, но уютную гостиную. Здесь не слышны церковные колокола, но каждый второй переулок заливает пение канареек и попугаев, которых в клетках вывешивают на улицу. По стенам ползут трехметровые кактусы, укоренившиеся в горшках. Канарейки сбивают воздух в густое сладковатое масло, в звонкий коллоид, который замедляет твое движение до почтительной скорости.

ОКЕАНСКИЙ ПРИБОЙ

В получасе езды поездом от центра можно загорать, нырять, качаться на волнах, лежа на спине, рассматривать тучи в форме иероглифов, а на выходе из пляжа увидеть обычную супружескую пару средних лет в компании двух крупных гусей. Загоревший мужчина с трогательной заботливостью берет каждого из них на руки и купает его под душем, а женщина подкармливает птиц морковью и капустой. Пляжная публика в восхищении, гуси гордо гогочут. В конце концов, Рим они уже спасли. А Лиссабон спасать не нужно.

Еще сорок минут автобусом. Край Европы. Мыс Кабо да Рока. Внизу медленно перекатываются водные холмы, разбиваясь о скалы. Грохот доносится даже сюда, далеко вверх, где на солнце сверкает стела с цитатой Камоэнса.

Мне почему-то кажется, что этот нечеловеческий гул отзвучивает эхом в городе, и, утихая, превращается в песню. В фаду.

ФАДУ

Поет одна, играют двое.

Не очень грустно, не очень весело.

Настолько душевно, что сердце вишневым сиропом обливается.

Фаду — от слова «судьба».

Но фаду — не судьба. Это — судади, saudade — слово, которое не переводится. Светлая меланхолия, навеянная ветрами из вечно разгневанного холодного океана.

ГУДОК, КОТОРОГО НИКТО НЕ СЛЫШАЛ

Розовая улочка заканчивается желтой трубой корабля, который бросил якорь в Тежу. Он просто вплыл в кадр.

Город вплывает в кадр.

Он кадрирует тебя в себе.

Тебя засняли, взяли в плен.

И потому ни этот, ни любой другой текст о Лиссабоне ты никогда не закончишь.

Я — никто.

Я никогда никем не буду.

И захотеть стать кем-нибудь я не могу.

Но мечты всего мира заключены во мне.

В статье процитирована поэма Фернандо Пессоа «Табачная лавка»