История смерти и воскрешения

...Джонни, далекий американский джонни (с маленькой буквы), если бы ты знал, какая женщина страдает из-за тебя. Если бы знал, то... умер бы, а затем — воскрес, чтобы любить ее — так сильно, как могут любить только поэты.

Вот такая наивная рефлексия догнала меня, когда я прочитала сборник Оксаны Луцишиной «Я слухаю пісню Америки» (Львов: «Видавництво Старого Лева»).

К Джонни мы еще вернемся. А теперь — об оформлении книги, потому что первое впечатление от любой книги, все-таки, начинается с «одежки». Изысканная простота — то, чего в целом — смею обобщить — не хватает украинским изданиям. Расцветить, злоупотребить цветами и визуальным рядом — у нас это считается нормой. В случае же с поэтическим сборником Оксаны Луцишиной, нарядность и стильность достигается очень просто: скромностью и лаконичностью. И соответствующий формат, и шрифт, и верстка, и даже «выцветший» цвет обложки настраивают на развертывание драмы. Драмы, которую я назвала бы историей умирания и воскресенья.

Когда-то я, совсем юная школьница, читая стихотворения о любви, сделала очень грустное «открытие»: эти поэзии — преимущественно о несчастливом, безответном чувстве. Где-то в подсознании связалось: у поэтов всегда несчастливые любовные истории. Здесь можно философствовать до бесконечности, так ли это в действительности, или почему так. Любовная лирика — особый жанр, один из самых тяжелых, как по мне.

А теперь — к конкретике.

Лирическая героиня Оксаны Луцишиной, длительное время проживающая в США, «слушает песню Америки», интенсивно познавая ее через конкретного человека, любимого. Другой мир, совершенно иной образ жизни наложился на уникальность Другого. Открытие мира через Другого — особая концентрация познания, оплодотворенного высоковольтными эмоциями.

Упомянутый сборник — это отчаянная песня о ежедневной, мгновенной смерти и, в то же время, — о воскрешении. Воскрешение — через слово, которое не дает погибнуть, раствориться полностью в страдании. Этот повтор, тоскливый рефрен — «Чому він мене покинув?» — болезненный крик к небесам. Отбрасывание, неприятие любимым человеком тебя, твоей уникальной идентичности (а каждый человек — уникум) — извечная коллизия этого мира, пока в нем будет существовать такой феномен как любовь.

Кажется, это такая бессмыслица: писать о боли стихами. Но почти все искусство — то, что настоящее — только этим и обеспокоено: выписать, понять боль, вытанцевать ее, заколыхать. Кто сумел рассказать о пережитом — тот выжил:
«З усіх твоїх чаш заціліє одна
та що із теплого полотна
та що не з миром і не з вином
чаша предивна з білим дном
в ній не буває води ані зір
тільки сяйливий важкий сапфір
сяє з дна чи згори на дно
пропікаючи полотно»

Подавляющее большинство поэзий сборника — верлибры, нервные синкопы, не разглаженные сгустки боли, из-под которых снова и снова прорывается то ошеломляющее и непостижимое для любящего сердца, — «Чому він мене покинув?» Поэтому «все з рук випадає // нехай твої друзі нічого не кажуть // нехай мені брешуть». Тот Джонни — а может, просто джонни, с маленькой буквы, — то и есть та «песня Америки», пронзительная и непроминальная для лирической героини, которую она вбирает порами кожи, фибрами души и глубокими порезами на сердце. Тот Джонни таки не абстрактный («хлопець, обличчя трохи пом’яте», «у нього два лікті — один холодний, один //теплий») — он слишком персонифицирован, слишком конкретен, слишком живой, чтобы выбросить его из своей жизни. И только через несколько веков (!), перечитывая свои плачи, удивиться самой себе: неужели это было со мной? Неужели я умирала? Трезвый ум не верит:
«нехай джонні ляже мені
на груди
щоб я могла прикласти долоні
до невидимих ран
із якими нас розлучає
смерть»

Космический крик, трансцендетное измерение эроса. Другой — как единственная возможность нашей связи с миром. А что делать, когда одна невысказанность порождает другую, а и — следующую: «я руку простягну — стіна мене пропустить // кудись у пустоту, кудись у пустоту». В каждой любви оживает вкус рая и вкус потери рая. Это таки истина: наша природа отчаянно жаждет связи, не умея существовать в полноте той связи. И тогда самоотверженность появляется как самообман. Но любовь — это преображение жизни, жажда, жажда откровения, сдирания одежд и кожи. Но наступает любовный разрыв... И тогда Другой — как подтверждение космического одиночества? Рай оборачивается адом. Завершение очарованности, которая даровала ни с чем не сравнимую полноту жизни. Дар любовного пожертвования — у каждого свой.

Любовная лирика Оксаны Луцишиной — живая переменчивая пластика, пульсация противоречивых смыслов. Перетекание мольбы — в насмешку, адорации — в насмешку, воплей — в чуть ли не грубые высказывания: все это амплитуда ежеминутной кардиограммы неподдельного чувства. И только в его контексте можно понять и принять выстраданный итог, который, в ином случае, мог бы смахивать на банальность: «жити — це велика щоденна робота // тіло тебе носить, не ти тіло... це велика робота // коли тебе покидають».

...Потому я уверена: поэты всегда счастливы в несчастливых своих влюбленностях, потому что имеют уникальный шанс воскреснуть в слове: «Серце, ще зовсім трохи, і я з тобою».