Люди и призраки

Нет у кинофестивалей начала, нет у них и конца. Ибо нет лучшего способа уклониться от смерти (кино в том числе), чем предложить миру еще одну коллекцию фильмов (или собрание коллекций) — дабы увидеть, что все путем, все движется и тлена убежит… К примеру, столетию выдающегося режиссера Бориса Барнета посвятили ретроспективу (коллекцию) его малоизвестных картин и тем самым еще раз возродили Мастера. То же самое произошло со Стенли Кубриком, чьи фильмы оживленно обсуждались критиками и журналистами. Кто теперь скажет, что это мертвечина? Или ретроспектива «Большие надежды» — здесь мы получили возможность почувствовать момент рождения будущего.

Словом, фестивалить, выставлять на всеобщее обозрение свои коллекции означает, что человек сохраняет способность упорядочивать жизнь культурных текстов, делать ее управляемой. Мне, зрителю, господа коллекционеры предлагают внедриться в эту жизнь, просмотреть ее с разных точек зрения. Собственно, они во многом эти точки и обустраивают, обеспечивая возможность многократного возвращения (по желанию, конечно) в них, возможность, говоря словами Жана Бодрийяра, «поиграть в свое рождение и смерть».

Кстати сказать, упомянутый французский философ вспоминается еще и в связи с известным понятием «симулякра». Быть может, наша Кира Муратова наиболее выразительно воссоздает эту особенность нынешнего устройства человеческого общества — в нем постоянно воссоздаются, воспроизводятся одни и те же формы телесного и духовного бытия. Здесь нет ни начала, ни конца — одно лишь унылое, бесконечное повторение. В уже рецензированных мною «Чеховских мотивах» соединяются две эпохи (начало ХХ и начало ХХI веков) и никаких различий не обнаруживается. Да и вообще — жизнь представляется в виде одного бесконечного обрядового действа, из которого никак не выскочишь. А культура только и делает, что воспроизводит одно и то же, одно и то же, словно муратовский персонаж, повторяющий одно и то же речение.

Начала нет, первоисток сокрыт за густой пеленой знаков, предписывающих тот или иной поведенческий код (опять-таки в фильме Муратовой они воспроизведены в виде назидательных пословиц, вышитых на рушниках). А потому все тут — симулякр, симуляция чего-то самого по себе тоже неистинного, давно потерявшего связь с пуповиной, подлинностью. Не оттого ли во многих фильмах Московского кинофеста столь явственно и болезненно стремление отыскать подлинное, первичное, не затасканное? Наиболее ярко продемонстрировал это Александр Рогожкин в своей «Кукушке»… Война приковывает человека к некой скале, окаменевшему знаку. Если удастся убежать, то лучшее, что можно придумать, — устроить себе Робинзонаду на необитаемом острове, где живет одичавшая Пятница (скорее так) женского полу. Вот она — подлинная, настоящая. При одном взгляде на мужчину у нее делается мокро внизу живота (это вам не механизированные длинноногие куклы из телевизора, у которых отжата влага, до последней капельки), и даже с духами героиня фильма накоротке.

В современном же мире одни сплошные симулякры, одно сплошное коловращение. Конвейер. Один из авторов российского конкурсного фильма «Одиночество крови» (режиссер Роман Прыгунов) на пресс-конференции, не лукавя, так и сказал: «А чего вы хотите, человек, даже работающий в искусстве, есть копировальный аппарат». Героиня картины, Мария (Ингебора Дапкунайте), живет в Москве, но догадаться об этом довольно-таки сложно. Ибо ее вещественная среда — точная копия западного быта, да и сама она склеена из кубиков, из которых делается, как правило, американский жанровый фильм. Правда, можно заподозрить, что речь не только о форме, что авторы (или конструкторы) ленты сознательно предлагают нам определенную конвенцию. Ибо рассказывают о том, что окружающий мир наполнен клише, фигурками, сошедшими с конвейера. Стремление улучшить «конструкцию», победить женское бесплодие приводит к беде — подопытные женщины обречены на смерть. Героиня Дапкунайте (она ученый, который руководит многообещающим проектом) об этом не знает, а вот ее начальство в курсе. И потому принимается решение замести следы. Триллерная чудовищность замысла преступников состоит в том, что убийство обреченных поручается мужу Марии… Человеческие жизни в этом мире не значат ничего, сам человек — лишь пешка на шахматной доске, за которой сидит некто неведомый и властный.

Все, все копируется — в том числе и собственные фильмы. Известнейший польский режиссер Кшиштоф Занусси в своем «Дополнении» решил еще раз проиграть фабулу своей предыдущей картины «Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путем». Только на этот раз пожилой врач, доктор Томаш (Збигнев Запасевич), отодвинут на периферию событий. В центре коллизии романа двух молодых людей, один из которых, Филипп (Павел Окраска), устремляется в духовные поиски. Получается несколько смешно, даже пародийно — устремление ввысь обретает зримое воплощение. Мы видим героя в горах, откуда он, по неопытности, не может без посторонней помощи спуститься вниз. В конечном итоге Филипп приходит к выводу о том, что «главное — это обычная жизнь», обычные человеческие радости. Их и воплощает его приземленная и обольстительная возлюбленная Ханка (Моника Кживковска). Ну а доктор Томаш оставит им свою квартиру, гнездышко, где, похоже, и затухают все эти интеллектуальные страсти-мордасти, подозрительно напоминающие симуляцию чего- то и вправду возвышенного.

Хотя отыскать исток, начало, очень даже хочется. Ибо в чем же ты тогда интеллектуал? Доктор помирает на глазах молодых, но прежде расскажет, как умер Антон Чехов. Тоже доктор, кстати. Попросил шампанского, выпил, сказал по-немецки: «Я умираю», повернулся к стенке и отошел в мир иной. По этой модели Томаш и сработает — тут же помрет. Симулякр? Когда даже смерть является воспроизведением некоей матрицы. Или, напротив, попытка воссоздать миф о первоначале, о человеке как неповторимой культурной субстанции?

В греческом фильме «Седьмое солнце любви» Вангелиса Сердариса речь идет о начале 20-х годов, когда Греция потерпела сокрушительное поражение в войне с Турцией. Приватная история жизни семьи майора Дмитриоса (Тодорос Скуртас) ложится на эпический исторический фон — чтобы понять причину произошедшего крушения. Уже интересно. Хотя бы потому, что и мы ведь тогда потерпели поражение. Однако себя, как правило, не виним, оправдываемся по известной формуле: «Не виноватая я, он сам пришел…».

У Дмитриоса есть жена, однако их брак бесплоден. Аристократы, все у них выхолощено и пусто. Хотя в самом герое есть и харизма, и мужская животная энергетика. Но среда — все это люди искусственные, далекие от реальной жизни. В том числе и в своих представлениях об обустройстве Греции и ее будущем.

Вот сюда-то и забрасывает судьба юную крестьянку Аглаю (очень красивая актриса Катерина Пападаки). От сохи, носитель подлинности. Она там, у себя в деревне, согрешила, кому-то отдалась и забеременела. Пришлось ее бабулькам соображать про аборт и удалять любимую внучку подальше от людских глаз. Первым положил на нее глаз господский денщик, ну а потом и сам майор не сдержался, употребив юную деву по своему мужскому разумению. Жене, естественно, это не очень понравилось, однако муж выдвинул железные контраргументы: не даешь, не родишь, не соответствуешь, словом, так и не выступай. По здравому размышлению супруга вносит на семейный совет рацпредложение: трахайся с горничной, коли уж так, но с соблюдением всех необходимых приличий. То бишь, для света, для окружающих все остается по-прежнему. А если родится ребеночек — он будет наш…

Все это рассказывается не просто так, а с целью. Майор почувствовал себя в колее возрождения. Конец искусственной, выморочной жизни — он соприкоснулся с подлинной, естественной плотью, представительница оной родит ему дитя, и он воспрянет. А с ним вместе и Греция. Великая Греция! Потому отметаются пораженческие настроения, Дмитриос решительно выступает на стороне тех, кто за войну с турками. Так победим!

Герой отправляется на войну с огромными надеждами — победить на поле брани и получить наследника в доме. Увы, турки разбили греческую армию в пух и прах, а лоно Аглаи оказывается пустым. Майорская жена торжествует: таки он бесплоден, таки в нем дело. И немедленно затаскивает Аглаю в свою постель. Дмитриос возвращается без одной ноги, его мужское достоинство повержено и распято. Он не хочет участвовать в разборках в государстве, где по обыкновению ищут крайнего. Он чувствует собственную вину и не пытается больше обустраивать любимую Отчизну. Единственное обустройство, которое он себе позволяет, это судьба Аглаи. Он выдает ее замуж за денщика (тот спас ему жизнь; простые люди все же получше будут аристократических вырожденцев) и отправляет к истокам — в деревню. Оттуда должно произрасти племя младое, незнакомое.

Фильм по-солдатски суров и схематичен. Его план выстраивается, как на ящике с песком — все выглядит убедительно и симпатично. Прошлое не кажется сном, в прошлом ищут и находят призрачность ненастоящей жизни. Тогдашняя греческая элита была бесплодной, вот оно как. В ней не было натуральности, в ней функционировали выхолощенные, утратившие связь с первостихиями национального быта и бытия мифы и мифологемы. Отсюда и поражения. Что оставалось сделать тому же Дмитриосу, как не пустить себе пулю в лоб?

Вы можете представить подобный сегодняшний украинский фильм об наших 20 х? У меня что-то не получается. Мы непременно будем искать «турков» или «москалей», которые загубили нас, — замечательных и великолепных. Да, сами мы вне подозрений. И солдатская прямота нам не к лицу. Мы привыкли о нашем прошлом говорить сложно и темно, с придыханием или романтическим восторгом. Ну что же, мы не греки, у нас не все есть — самокритики, к примеру, не обнаруживается.

В уже многократно описанном фильме «Сын» (приз за лучшую мужскую роль в Каннах) Жан-Пьера и Люка Дарденнов имеем дело с человеком внешне простым и незатейливым. Оливье (Оливье Гурме) плотник, преподает плотницкое дело в заведении, чем-то похожем на наши профтехучилища для трудных подростков. Недавние режиссеры-документалисты и в игровом кино действуют во многом сходными методами — они внимательно и беспристрастно наблюдают за своим героем. Который обнаруживает странную поначалу привязанность к подростку по имени Франсис. Тот недавно вышел из мест заключения, и вот…

Довольно быстро мы понимаем, что именно Франсис несколько лет назад убил малолетнего сына Оливье. Что-то будет? Внешне Оливье ничем не выдает свои чувства. Я ожидал чего-то похожего на развитие событий в знаменитой «Пианистке» Михаэля Ханеке — вот-вот попрет изнутри звериное, рыкающее. Ведь тонка, почти невидима цивилизационная пленка. А тут за дитя свое — как не отомстить?

Однако Оливье внезапно начинает видеть во враге своем тоже дитя — напуганное и беззащитное. То есть сам он находит в себе фундаментальные гуманитарные инстинкты, совсем не те, которое столь часто транслирует и тиражирует современное кино. Хотя нет, наверняка в нем есть и то, что он старательно подавляет. Но побеждает вот это: перед ним дитя, которому нужно помочь. Он педагог по самому естеству своему. Опекать, помогать, любить даже… Вот христианство в самом что ни на есть натуральном виде. Нелицемерном, неигровом, не симуляционном. Да-да, Оливье ведь ничего не симулирует, не изображает. Не выстраивает декораций. Но в его тихом человеколюбии такая надежда… С которой не хочется расставаться.

Многое в программе Московского фестиваля выстраивалось именно через оппозиции: естественное/искусственное, подлинное — притворное. Еще остается надежда на то, что люди не забудут о том, кто они на самом деле. Что в цивилизации, построенной на монотонном тиражировании миллиардов образцов одного и того же, все же будут рождаться мысли, идеи, личности ни на что и ни на кого не похожие.