«Казацкий Макиавелли» и московские бояре

Середина ХVII века — это во многом определяющее время в истории Украины. Колоссальный взрыв революционной энергии народа (недаром период 1648—1676 гг. современные отечественные историки совершенно верно называют национально-освободительной революцией!), невиданные жертвы, что их восставшие украинцы положили на алтарь свободы; блестящие победы — и вскоре новые катастрофические поражения, которые, как казалось, сводили плоды этих побед на нет; искренний патриотизм, готовность отдать свою жизнь ради Отчизны — и несостоятельность даже самых глубоких умов эпохи обосновать и понять сущность понятия «суверенное национальное государство»; благородство — и эпидемия предательств, что, собственно, и привело в 60—70-х гг. того же века к ужасной национальной катастрофе — Руине; показной демократизм казацкой старшины — и явное, сознательное стремление в приумножении своих богатств не уступать «сиятельному барству» Речи Посполитой, иметь не меньше благ, слуг, земель; наконец, противоречивая, сложная, таинственная, непостижимая фигура вождя революции Богдана Хмельницкого (вот вам и доказательство, что истинно великие времена все же выдвигают действительно великих лидеров) — все это, читатель, вместе взятое достаточно убедительно объясняет, почему те огневые годы были, есть и долго еще останутся на «острие внимания» историков.

Тем более что именно на тот период пришлось самое ответственное (и, как оказалось, наиболее губительное для хрупкой украинской государственности) политическое решение Хмельницкого — январский Переяславский акт 1654 года. Тот самый акт, который повлиял на судьбу Украины на три столетия вперед, включив ее территорию в «евразийское» (если угодно, «московско-ордынское», «самодержавно-византийское», тоталитарно-неевропейское) пространство. Как и почему гетман осмелился на такой шаг, осознавал ли он, с кем имеет дело (будучи сам, заметим, человеком полностью европейского образования — и эпитет «казацкий Макиавелли», которым Зиновия-Богдана наградил канцлер Речи Посполитой Оссолинский, а также некоторые другие образованные поляки того времени, в сущности, выглядит скорее комплиментом, учитывая отношение к знаменитому флорентийцу в контексте времени!), возможны ли были альтернативы Переяславу? Об этом мы поговорим сегодня. И будем учитывать при этом, что как географическая карта не передает реальную сложность той или иной территории, будучи лишь схемой земель, пусть тысячу раз правильной, так и все модели, концепции и варианты исторического развития являються, по определению, неполными и ограниченными.

Следовательно, начать, очевидно, стоит с геополитического положения казацкой Украины в конце 1648 года. Гетман Хмельницкий, тогда уже трехкратный (!) победитель войск Речи Посполитой — под Желтыми Водами, Корсунем и Пилявцами, — получил, бесспорно, высокое уважение и авторитет в глазах не только собственного народа (это, сразу подчеркнем, базовый, решающий момент), но и всех соседей. Когда состоялся разгром польских соединений под Пилявцами, гетман имел уникально выгодные и военно-стратегические, и политические позиции: казалось, что у Варшавы не было уже силы бороться с могучим казацким гетманом, правительство не имело надлежащего количества готового войска, и путь на столицу Польского государства был открыт. На эти обстоятельства минимально влиял тот факт, что в ходе дипломатических переговоров со Стамбулом и Бахчисараем (турецким султаном и номинально подвластным ему крымским ханом) Хмельницкий, ловко маневрируя и пытаясь заручиться поддержкой этих восточных власть предержащих, использовал в своих письмах к хану Ислам-Гирею велеречивые и туманные фразы, которые при желании можно было бы объяснять как признание себя вассалом этого правителя. Конечно, реально эти фразы никого ни к чему не обязывали (не так было в Переяславе!), зато Богдан получил определенную (опасную и неоднозначную) военную помощь ханского правительства. Этот протекторат был мнимым, формальным, и гетману понравились такие «бумажные» договоры — впрочем, ему еще надлежало обжечься в своей политике «поливассалитета».

Поэтому повторимся: эти номинальные «признания верховенства» то ли хана, то ли турецкого султана (это случилось несколько позже, в 1650 году, и не разглашалось публично; источники сообщают коротко и глухо лишь о том, что Богдан якобы признал «сферой влияния» султана подольские земли по Днестр до Каменца-Подольского, а султан, в свою очередь, послал гетману бунчук, булаву, саблю и почетный кафтан и приказал крымскому хану оказывать ему помощь против поляков) — все это не влияло решающим, а тем более фатальным образом на внешнеполитические успехи или же неудачи Хмельницкого.

А что же, собственно, влияло? Две основополагающих вещи: недостаточная определенность в геостратегическом выборе гетмана (он вплоть до начала 1649 года постоянно заявлял, что является лояльным подданным короля Речи Посполитой и борется только против враждебной относительно казаков и православных шляхты, а говоря обобщенно — постоянно колебался в своих окончательных намерениях, не находя «точки опоры» для государственной самостоятельности казацкой Украины). Это, во-первых. И, во-вторых, резкое падение авторитета гетмана в народе после заключения им Зборовского договора с Польшей в августе 1649 года (это — следствие упущенного им времени в конце 1648-го и неудачной осады Львова и Замостья!), когда простые украинцы ясно увидели, что их ожидает возвращение нереестрового казачества в польскую неволю и вообще возобновление подданства Речи Посполитой. Это было воспринято «социально незащищенной» частью населения как прямая измена гетмана. Вот когда наглядным (и трагическим!) образом подтвердилась истина: прочность внешнеполитических позиций государственного деятеля определяется прежде всего мерой его поддержки собственным народом внутри страны.

Именно на этом фоне стоит рассматривать и ход переговоров Хмельницкого с московским правительством царя Алексея Михайловича о подданстве (насколько реальным оно будет? А может, о символическом протекторате? О военном союзе? Мы знаем, в каком направлении развивались последующие события). Знал ли гетман, ведущий переговоры с правителем, который рассматривает его страну как «временно потерянное» свое наследство? Знал ли он вообще, как стоит разговаривать с Москвой? Больше, однако, весило то обстоятельство, что правительство гетмана находилось в начале 50-х годов в крайне тяжелом, едва ли не безвыходном положении: негласное подчинение турецкому султану не обеспечивало татарской помощи, а без нее казачество (особенно в условиях разочарования и протеста неполноправных классов) уже не могло достаточно успешно бороться с Польшей (невзирая на отдельные блестящие победы, например под Батогом).

Дипломатические контакты с царем и его боярским окружениям гетман установил еще с 1648 года. Сначала это были весьма своеобразные переговоры, где стороны очень долго, методически, с большой осторожностью и недоверием выясняли позиции друг друга. Так царское правительство было очень недовольно союзом Хмельницкого с «басурманами» (то есть с ханом и султаном). В первые месяцы после начала восстания само варшавское правительство извещало Москву о событиях в Украине и о союзе казаков с татарами, причем на основании недавно заключенного договора напоминало об обоюдном обязательстве выделить войско для помощи соседу в случае нашествия крымцев. Москва не отвечала отказом, но и не спешила действовать; дополнительным мотивом для выжидания были и настойчивые слухи о том, что после смерти короля Владислава самым реальным его преемником может быть... царь Алексей Михайлович (Москва в это верила...).

Интересно, что идею в определенной степени поддерживал и сам Хмельницкий. Он воспользовался посланцем московских воевод к Адаму Киселю, одному из известных государственных деятелей Речи Посполитой, задержал этого посланца и отправил с ним на царское имя частное письмо (от 8 июня 1648 года) с сообщением об одержанных им победах под Желтыми Водами и Корсунем и с высказыванием своего горячего желания, чтобы в его земле самодержавным Государем был именно Алексей Михайлович, для чего предлагал свои вооруженные силы для организации совместных военных действий против шляхты. Здесь — и это важно подчеркнуть — еще не идет речь о подданстве Украины царю, а только о желании иметь его государем в самой Речи Посполитой, главное же — получать от него помощь не столько людьми, сколько деньгами (!).

Непосредственные же отношения Хмельницкого с царем Алексеем начались благодаря посредничеству иерусалимского патриарха Паисия, который, находясь в Киеве в конце 1648 года, сблизился со знаменитым казацким гетманом. Богдан, после долгих колебаний (особенно когда увидел, что новоизбранный польский король Ян-Казимир настроен весьма враждебно), согласился с предложением Паисия и отправил вместе с ним в Москву полковника Мужиловского с несколькими казаками в качестве свиты-сопровождения, а в действительности как своего посла к царю с просьбой о покровительстве и подданстве, которое должно было остаться тайной для поляков. В Москве полковника расспросили (очень обстоятельно) в Посольском приказе о цели его приезда и о том, что происходит у казаков с поляками. Мужиловский заявил, что расскажет об этом только самому царю. 4 февраля 1649 года царь с обычными церемониями принял гетманского посла в присутствии Паисия. Полковник «положил к ногам» государя письмо от гетмана, в котором коротко излагал историю последнего восстания и польских неправд, а в конце содержалась просьба о царской помощи — главным образом ради защиты православной христианской веры. Однако это письмо было составлено в преднамеренно туманных, неуверенных высказываниях; Мужиловского задержали, а к гетману направили особого посла, Григория Унковского, с письмом в ответ, где давался совет гетману и казакам просить у Сейма в Варшаве разрешения на переход запорожского войска в царское подданство и агитировать за избрание Алексея Михайловича польским королем (очевидно, Москва была не в курсе, что король уже избран). Очень характерно, что Унковский, этот первый посол (а затем были и другие: боярин Григорий Пушкин, посольский дьяк Алмаз Иванов, думский дьяк Михаил Волошенинов, перед самим Переяславом — известный Бутурлин), уже вез богатые подарки от царя (золото, деньги, меха) для гетмана и некоторых благосклонных к Москве представителей казацкой старшины!

Конечно, случались и периоды определенного охлаждения (и даже резкого ухудшения) отношений правительства Чигирина и Москвы. Так в 1650—1651 гг. Хмельницкий в разных высказываниях ругал московских пограничных воевод, которые жаловались ему на казаков, что те, дескать, не уважают в переписке полный царский титул, захватывают порубежные с Московией земли; гетман (правда, лишь в узком кругу и, как извещают некоторые источники, на подпитии...) кричал (так излагали это в донесениях царю воеводы): «Вы-де за земли да за пасеки говорите, а я-де и города Московские и саму Москву сломаю! Кто-де на Москве сидит — и тот-де от меня не отсидится». И все же из года в год все больше брали верх общие материальные интересы (в меньшей степени это касалось лично гетмана, значительно больше — Выговского, Тетери, ряда влиятельных полковников). Например, новый царский посланец, подьячий Иван Фомин (это уже 1653 год), отправляясь на очередной «раунд» переговоров с гетманом об условиях подданства, для «дополнительного усиления» политических аргументов Москвы вез с собой такие «скромные подарки»: «гетьману сорок соболей в 80 рублей, да две пары добрых по 10 руб. пара, а Выговскому пару соболей также в 10 руб; также де сорок соболей в 70 рублей ему же, Выговскому, от гетьмана в тайне». А в начале сентября 1653 года «ближний царев стольник» Матвей Стрешнев и дьяк Мартемьян Бредихин доставили в Чигирин уже почти официальное «государское жалование» для гетмана и старшины — в сумме 2352 рубля (весьма солидная сумма на то время; впрочем, гетман и до того, и после никоим образом не был малообеспеченным человеком...). В грамоте, которую везли Бредихин и Стрешнев писалось: «И о чем они тебе, гетман, говорить учнут, и тебе бы в том им верить, и к нам, великому государю, отпустить их не задержав». Добавим, что и содержание грамоты было весьма знаменательным: послы вручили Хмельницкому согласие «на принятие его под высокую государева руку». Эту акцию (не без решающего влияния патриарха Никона) утвердил в октябре 1653 г. Земский собор в Москве.

Остается только обратить внимание читателя на два момента. Во-первых, начиная уже с 1649 года представители царя, прослушав во время переговоров с людьми Хмельницкого несколько туманные просьбы о «помощи», «высоком государевом покровительстве», «защите православия» и т. п., жестко и цепко требовали разъяснить: что конкретно при этом имеет гетман в виду (!). И с каждым «раундом» тогдашних переговоров условия Москвы становились все агрессивнее: расположение войск царя на украинской земле, ограничение права гетмана на дипломатические контакты, тотальная и безусловная присяга всех украинцев на верность царю. А возможности Хмельницкого противостоять этим требованиям становились все меньше, потому что меньше оставалось надежных союзников, а поддержка простого народа, который ясно видел сословную ограниченность политики гетмана, таяла. К тому же, «вольности казацкие» (то есть привилегии старшинской верхушки) царь гарантировал.

И второе. Стоит еще раз напомнить об известном (судьбоносном!) эпизоде января 1654-го в Переяславе. В ответ на просьбу Хмельницкого, чтобы царь (послы от его имени) поклялся уважать права казаков и всего Войска Запорожского (а казаки, со своей стороны, присягу на верность царю принесли) боярин Бутурлин с возмущением ответил: в Московском государстве только подданные присягают своему государю, но никак не наоборот! А мы здесь будем говорить об «Общественном договоре» Руссо, разделении власти и европейских ценностях.

Даже самый выдающийся среди гетманов Украины не был безразличен к материальным благам: деньгам, подношениям, откатам («откупам», на языке того времени), мехам, злату и т.п. Что же говорить о сегодняшней властной украинской элите, которая, откровенно говоря, не стоит пыли с Богданова сапога? Ведь в истории останутся заслуги гетмана — а с «этими» будет совсем другой разговор.