Кобзарь и бард. Шевченко и Бернс: великие певцы свободы

Окончание. Начало читайте «День» № 181

Как отличаются эти строки от пророческих шевченковских! Его Украина не законсервирована, не окружена, а открыта будущности. Горькая современность, этот бесконечный круговорот профанного времени («І день іде, і ніч іде. І, голову схопивши в руки, Дивуєшся, чому не йде Апостол правди і науки?») Шевченко распрямляет в линию, которая идет из прошлого и устремлена в будущее. Пророк Шевченко отрицает миф и творит ИСТОРИЮ — как ее творили пророки и посланцы Божьи.

Спи, Чигрине, нехай гинуть
У ворога діти.
Спи, гетьмане, поки встане
Правда на сім світі.
…Церков-домовина
Розвалиться… і з-під неї
Встане Україна.
…
…і без сокири,
Аж зареве та загуде,
Козак безверхий упаде,
Розтрощить трон, порве
порфиру,
Роздавить вашого кумира…
…
… Буде бите Царям сіянеє жито!
А люде виростуть. Умруть
Ще не зачатиє царята…
І на оновленій землі
Врага не буде, супостата,
А буде син, і буде мати,
І будуть люде на землі.

Н. Ульянов справедливо указывал, что «кроме «царей», никаких других предметов его (Шевченко — Е.З) бунтарских устремлений не находим. Есть один-два выпада против своих украинских помещиков, но это не бунт, а что-то вроде общественно-политической элегии». Между тем прогрессивной общественности социалистического толка нужны были «не обличения «неправд» царей на манер библейских пророков , а протест против политической системы самодержавия». Наподобие манифестируемого Бернсом в его неопубликованных стихотворениях, которые он, справедливо опасаясь наказания со стороны властей, распространял (и таким образом прятал для будущего) среди доверенных, честных и влиятельных лиц — его друзей. «Миссией его жизни было подготовить почву, на которой впоследствии могли быть построены права простого люда» (Джон Л. Кларк).

Такая борьба за права людей — не уровень Шевченко. Кроме нескольких примеров, в которых «движущими силами более-менее четко определяется восставший народ или община, в подавляющем большинстве изображений прихода нового строя перемены происходят с помощью нечеловеческих, сверхъестественных сил… Соответственно и позиция Шевченко связана с уверенным, но пассивным ожиданием неминуемых перемен» (Дж. Грабович). Это позиция не национального поэта, не теоретика национализма, не народного вождя или активиста движения за права человека, но пророка.

Художественные приемы, используемые Шевченко, типичны для религиозного текста. Персонажи его стихотворений представляют определенное ценностное, моральное состояние. Подобно тому, как в евангельских текстах слова «фарисей», «лепта», «Голгофа» значат нечто большее, чем просто «представитель течения в иудаизме», «мелкая монета», «холм в Иерусалиме», в шевченковских текстах «козак», «москаль», «дівчина», «калина», «Дніпро», «море», «гори», «могили» и так далее приобретают религиозно- метафорический ценностный смысл. «Слово соловейко, наприклад, вживається у поезіях Шевченка не лише в значенні певної реалії, — отмечается в «Словнику мови Шевченка». — Не пов’язане з реальною назвою річки слово Дунай.… Деякі власні імена і назви — це образи, досить виразні й характерні, без яких важко зрозуміти складні творчі замисли поета . Саме такими є, зокрема, Катерина, перебендя, Марія, Дунай та ін.».

Более того, мир шевченковских произведений вообще лишен многих признаков реального мира или же мира мифологической правды: его герои, за исключением некоторых исторических личностей, максимально деперсонифицированы (причинна, перебендя, сирота, удовиця), в то время как для мифологических персонажей характерно наличие нескольких имен и эпитетов; его растения и животные призваны выполнять прежде всего символическую, а не природную роль. Как и «соловейко», слова «ворон», «вовчиця», «свиня», «барвінок», «верба», «болиголов» и тому подобное употребляются не только в значении определенной реалии, даже в основном не в значении определенной реалии. В этом мире свинья, например, как привычное украинцу домашнее животное служит только для второстепенного определения персонажа: «…взяв от козлищ і свиней того Саула здоровила» (Саул), «…мале байстря свиней пасло» (Петрусь). Свинья же вообще — содержательное шевченковское определение определенного человека (или определенного его состояния): «…заснули, мов свиня в калюжі, у своїй неволі!»; «…а перелізе ще живе в свиню, абощо, та й живе, купається собі в калюжі, мов перш купалося в гріхах (…) Такими ж самими, як ви, жили ви лютими звірми, а в свині перейшли!..»; «…полізли свині ізнадвору, мов у калюжу, та й сопуть». Прилагательное «свинячий» Шевченко употребляет исключительно в этом образном смысле: «а потім ніж — і потекла свиняча кров, як та смола, з печінок ваших поросячих». От таких свиней имеем и соответствующее сало, которое отнюдь не ассоциируется с национальной украинской пищей: «…смердяче сало годованих добром живим, людською кровію»; «невже в сажах годує хам собі на сало?»; «а маги, бонзи і жерці (неначе наші панотці) в храмах, в пагодах годувались, мов кабани царям на сало…».

Не найдем мы у Шевченко и картин бытовой жизни, изображением которых прославил себя Бернс, — картин понятных и близких каждому крестьянину. В «Субботнем вечере…» бард старательно перечисляет, например, составляющие шотландского меню:

Но вот и ужин: скромный, но здоровый;
Тут каша — всей Шотландии оплот,
Похлебка от единственной коровы,
Жующей мирно жвачку у ворот.
Раздобрившись, хозяйка подает
В честь гостя сыр, хранившийся любовно.
Неволит кушать: очень хвалит тот;
Она же сообщает многословно,
Что сварен сыр, как лен зацвел,
год будет ровно.
(Читая эти строки, вспоминаешь
отца Котляревского, с его фей
ерверком бытовых картинок:
Просілне з ушками, з грінками,
І юшка з хляками, з кишками.
Телячий лизень тут лежав,
Ягни і до софорку кури,
Печені разної три гури,
Багацько ласих тож потрав.
…
Тут з салом галушки лигали,
Лемішку і куліш глитали
І брагу кухликом тягли…)

«Характерна реакция немолодой и относительно грамотной крестьянки, которой Бернс дал прочитать «Субботний вечер»: «Она покачала головой, говоря: «Может быть, джентльменам и леди это понравится, но для меня здесь нет ничего такого, чего я не видела бы каждый день в доме своего отца» (из Комментария к стихотворениям Бернса). Российскому «джентльмену» Белинскому шотландские каша и сыр очень понравились: «Жизнь шотландская, представляемая Бернсом в его прекрасной идиллии». А вот украинские национальные блюда он на духа не выносил: «Ох эти мне хохлы! Ведь бараны — а либеральничают во имя галушек и вареников с свиным салом». Если бы «неистовый Виссарион» не так неистовствовал от ненависти к украинству и хотя бы прочитал «Кобзаря», то мог бы убедиться, что в своей поэзии украинский народный поэт бесконечно далек от народного быта. Так, ни разу Шевченко не использует слов «борщ» и «вареники»; только один раз — слово «галушки» (как образ: «…Синопом, Трапезондом галушки варило»); шевченковские «свинячу кров» и «хамське смердяче сало» мы уже упоминали.

О шевченковском изображении социальной картины украинского села Н. Ульянов заметил, что «ничего похожего на некрасовскую «Забытую деревню» или на «Размышления у парадного подъезда» невозможно у него найти. Слово «панщина» встречается чрезвычайно редко, фигуры барина-угнетателя совсем не видно и вся его деревня выглядит не крепостной». Конечно, пламенный русский автор несколько преувеличивает, — вспомним хотя бы знаменитое «Якби ви знали, паничі…» — однако суть схвачена им верно. Мир Шевченко абстрактен, сверхчувствителен, трансцендентен. В нем отсутствуют обычные «связи» с миром реальности, в нем нет правдивости, присущей мифологической созерцательности и описательности, благодаря которым древний грек, например, мог уверенно показать вход в Аид, вершину многоглавого Олимпа, где боги собирались на совет, и перечислить потомков Геракла. Назвать мир Шевченко мифологическим можно разве что по некоторым второстепенным признакам (например сакральному пространству: «З хатини видно Україну і всю Гетьманщину кругом»), которые, впрочем, не отражают сущность Кобзаревого откровения (так же как и библейские мифы — суть христианской религии).

Вот как, например, описывает жатву наш трансцендентно-народный поэт:

Понад полем іде,
Не покоси кладе,
Не покоси кладе — гори.
Стогне земля, стогне море,
Стогне та гуде!
Косаря уночі
Зострічають сичі.
Жне косар, не спочиває
Й ні на кого не вважає,
Хоч і не проси.
Не благай, не проси,
Не клепає коси;
Чи то пригород, чи город,
Мов бритвою, старий голить
Усе, що даси.
Мужика, й шинкаря,
Й сироту-кобзаря.
Приспівує старий, косить,
Кладе горами покоси,
Не мина й царя.
І мене не мине,
На чужині зотне,
За решоткою задавить,
Хреста ніхто не поставить
І не пом’яне. («Косар»)

Совсем не то у Бернса. Его поэтическое мышление сугубо созерцательное, а значит — мифологическое. Множеством имен, всяческими названиями, многообразием сюжетов и ситуаций изобилует его поэзия. Ведь для мифологического мышления существенны именно названия и определения. У непревзойденных мифотворцев эллинов Босфор, Кипарис, Гигант, Тартар, Ехидна и тому подобное не содержат никакого смысла, кроме прямого; так, герой — только потому герой, что у него отец или мать — кто- то из когорты бессмертных (назвать героическими поступки героя Тантала, например, или героя Сизифа можно, разве что дерзко издеваясь над здравым смыслом). Как ребенок, который только научился говорить, человек познает мир, называя его. «Мама, папа, дядя, кака» — лопочет малыш. Его привлекает яркий цветок, прыткая зверушка, вкусная кашица, пушистая овца, раскидистое деревце, муравей, ползущий по стеблю, камешек у дороги.

«Мыши, гнездо которой вырыл мой плуг», «Вши, увиденной на шляпе госпожи, в церкви», «Горной стокротке, вывернутой моим плугом», «Две собаки», «Новогоднее поздравление старого фермера его старой лошади Мегги», «Сонет — о песне дрозда, услышанной во время утренней прогулки в январе», «К моей зубной боли», «Березы Эберфельди», «Элегия на смерть моей овцы Мелли», «Хаггису — шотландскому пудингу», «Вода реки Афтон», «Берега реки Дун», «Увидев, как мимо меня проковылял заяц, которого только что подстрелил охотник», «В горах мое сердце», «Ленивый туман» — обращается поэт к своей Шотландии, познавая милый ему мир.

Понятно, почему и как консолидируют нацию художественные произведения мифологического мышления. «Тут каша — всей Шотландии оплот!» Вязальщицы снопов и жнецы, товарищи Бернса из кабака — те шотландки и шотландцы, о которых говорил Гете, видели тех же насекомых и зайцев, разговаривали со своими старыми лошадями, слышали того же дрозда, шли за таким плугом и встречались в тумане на берегу Афтона или Дуна, возможно, жалуясь друг другу на зубную боль. Гете был прав — тут (в Шотландии) действительно могло что-то выйти. И таки вышло: по свидетельству современников, шотландские батраки и служанки отдавали последние свои деньги за сборник стихотворений Бернса. Шевченковские же разошлись только несколькими сотнями экземпляров, «и то исключительно между интеллигентными людьми, а под крестьянские соломенные крыши на Украине Шевченковская поэзия при его жизни не пошла почти вовсе» (Франко); «Драгоманов свидетельствует о полном провале попыток довести Шевченко до народных низов. Все опыты чтения его стихов мужикам кончались неудачей. Мужики оставались холодны» (Н. Ульянов). Об этом с горечью и грустью писал и сам Шевченко. Писал сам себе в степях Кос-Арала:

Либонь, уже десяте літо,
Як людям дав я «Кобзаря»,
А їм неначе рото зашито,
Ніхто не гавкне, не лайне,
Неначе й не було мене…
Мій Боже милий! Як хотілось,
Щоб хто-небудь мені сказав
Хоч слово мудре; щоб я знав,
Для кого я пишу? Для чого?
За що я Вкраїну люблю?
Чи варт вона огня святого?..

Песни шотландского Барда « тотчас же , — как говорит Гете, — находили восприимчивые уши среди его народа». Стихотворения украинского поэта встретило холодное безразличие. Так как великий немец объяснил бы победный исторический успех трансцендентных символов и смыслов «Кобзаря»? Не чудом ли показалось бы ему созданное Словом — тем, что сказал нам Тарас?

О сути поэзии Шевченко на удивление (sic!) точно высказался Н. Ульянов, сознательный русский шовинист: «Истинная поэзия Шевченко — в этом фантастическом, никогда не бывшем мире, в котором нет исторической правды, но создана правда художественная». «Фантазия о прошлом», которая современниками фантазера и их потомками воспринимается как правда, хоть правда эта противоречит исторической правде прошлого , является действительно авторским мифом, творением гениального художника- мифотворца. Но «фантастика о будущем», о бытии грядущем, которое вопреки той же исторической правде осуществилось, является пророчеством, творением избранника высших сил и потому не может не быть пророчеством ЧУДА, каковое чудо — unexpected nation — удивленный мир созерцает с 1991 года.

Уже упоминавшийся нами Дэвид Сиббалд утверждает, что «существует два пути, идя по которым униженная нация может попробовать удовлетворить свое израненное достоинство.

I. Она может признать культурное доминирование государства- поработителя и попробовать побить это государство на его культурном поле и по его стандартам культуры.

II. Она может получить сатисфакцию за политическое бессилие, восстанавливая и развивая собственную национальную культуру.

Шотландцы XVIII века шли обоими путями. Адам Смит, Дэвид Юм и Хьюго Блер были среди тех, кто избрал первый путь (в связи с этим вспомним украинцев Феофана Прокоповича, Александра Безбородко, Николая Гоголя и других украинских «доноров» культуры для империи — ). Алан Рамсей, Дэвид Герд, Роберт Фергюсон и Роберт Бернс были среди тех, кто избрал второй путь (здесь наши параллели ведут к Котляревскому, Гребинке, Квитке-Основьяненко и другим деятелям малороссийской культуры. — ).

Философские и научные достижения первых сделали тогдашний Эдинбург едва ли не самым интеллектуальным центром Европы. Представителям второй группы мы должны быть благодарны за возрождение интереса к древней шотландской литературе, к шотландскому фольклору, традициям и старине. Кульминацией этого был Роберт Бернс».

Но есть еще и третий путь — тот, по которому пошел наш Кобзарь. Путь не воссоздания, но создания нации. Одним лишь духом, ex nihilo — как и положено полномочному посланцу Творца.

И последний штрих к портретам наших персонажей. Империя набросила-таки на плечи национальных бунтарей Бернса и Шевченко свою казенную одежину. Шотландцу суждено было одеть белый кашемировый жилет, белые лосины с гетрами, круглый кивер с золоченной кокардой и черным пером на ней и синий с красными отворотами и золотыми пуговицами мундир Королевского Волонтера Дамфриза. Украинцу — шинель николаевского царского рекрута. Багряницу пророка.