Кое-что об истоках нашей идентичности

Сюжеты, начатые в «Дне» материалом «Национализация городов. Исторические традиции и региональные влияния» (№13—14, пятница, 27 января 2012) и посвященные весьма непростым процессам утверждения собственно украинского города, требуют своего продолжения и развития. Ведь постколониальное и посттоталитарное наследие не такого уж и отдаленного прошлого наиболее ощутимо, очевидно, в городах, тогда как постгеноцидное — в селах.

Однако прежде чем обратиться ко всему комплексу актуальных проблем, связанных с «национализацией городов», стоит вспомнить, что об этом писали и говорили классики украинской общественно-политической и философской мысли.

Легко убедиться, что доминирующей (хотя и не монопольной) у них является идея противопоставления тем негативным явлениям, которые формировались в украинской среде в зоне непосредственного влияния имперской культуры (чаще — в империи Романовых, реже — в империи Габсбургов), этнически-этнографически-социокультурно незаиленного села. Почему возникла такая идея, на чем она основывалась, почему она стала в известной степени классической?

Дело в том, что до ХVІІ — первой половины ХVІІІ ст. города Надднепрянщины и Слобожанщины были органично связаны с сельской местностью и казацкими хуторами как торговые, ремесленные, образовательные, церковные и административные центры тяжести, которые были органическими узловыми центрами социальной и культурной инфраструктуры. Города устраивались на принципах самоуправления (достаточно сказать, что магдебургское право на украинских территориях появилось еще в ХІV веке); к тому же большинство из них имело статус полковых и сотенных центров, то есть самоуправляющихся военно-административных единиц. Поэтому в ХVII веке 20% украинского населения проживало в городской среде, а в начале ХVIIІ века украинцы закономерно преобладали среди интеллектуальной элиты Российской империи.

СТАВКА — НА ПРИШЛЫХ

В дальнейшем — после ликвидации самостоятельной Церкви, после закрытия границ для свободной торговли с Европой, после разрушения системы образования, отмены автономии сначала Слобожанщины, затем и Гетманщины, в конце концов, после закрепощения украинского крестьянства — имперская власть лишила старинные города подроссийской Украины самоуправления. Города теряют почти все функции собственно городов, что привело к их упадку и уменьшению в числе. Вместе с тем города становятся центром концентрации иностранного войска и навязанной администрации абсолютистской империи, средоточием церквей, где священники превращены в обычных государственных чиновников. Резко уменьшается торгово-ремесленная роль городов, прекращение иностранной торговли сразу делает их глубоко провинциальными. В придачу к этому петербургская власть стимулирует процесс этнического выделения городов в Украине; во времена Николая І даже устанавливаются процентные нормы для губернских и уездных городов «Южнорусского края» — сколько какого населения там должно быть.

В то же время строится — по большей части путем переустройства уже существующих населенных пунктов — целый ряд больших городов на Юге: Гаджибей становится Одессой, Новый Кайдак — Екатеринославом, Александр-Шанц — Херсоном и т.п. Эти города сразу заселяются преимущественно пришлым населением. Поэтому не удивительно, что они становятся и утверждаются уже не как что-то органичное для Украины, а как что-то враждебное, инородное и опасное.

Такой чужой и враждебный характер города и урбанистической культуры в конце ХІХ века и в начале ХХ, когда эти процессы приобрели определенную завершенность, наглядно подтверждается этническим фактором. «Среди опытнейших рабочих тяжелой промышленности Юга только 25% шахтеров и 30% металлургов составляли украинцы... Даже на сахарных заводах Правобережья русских рабочих насчитывалось почти столько же, как и украинских», — пишет известный историк О. Субтельный. И добавляет: «В 1897 г. только 16% юристов, 25% учителей и почти 10% писателей и художников на Украине были украинцами. Из 127 тыс. человек, занятых «умственным трудом», украинцы составляли треть. А в 1917 году лишь 11% студентов Киевского университета были украинцами по происхождению. Поражало отсутствие украинцев в городах. На изломе веков они составляли меньше трети всего городского населения; остаток приходился на россиян и евреев. Образованные евреи, которые, как правило, разговаривали на русском языке, усиливали русский характер городов Украины».

В известной степени подобные процессы проходили и в Западной Украине, и в Закарпатье. Следовательно, в результате хода исторических событий города как Надднепрянской и Слободской, так и Западной и Закарпатской Украины в XVIII—XIX ст. превращались в административно-культурные центры колонизации и ассимиляции украинского населения со стороны того или другого государства, которое контролировало эти территории. Даже больше — российской, венгерской, польской администрациями такая политика проводилась целеустремленно: издавались специальные инструкции, создавались соответствующие органы и т.п.

О «СТАРОСВЕТСКИХ ПОМЕЩИКАХ» И «МОЛОДЫХ КАПИТАЛИСТАХ»

Другое звено территориальной стратификации культуры — шляхетское поместье — не было настолько удалено от этнографической почвы. Описанные Гоголем «старосветские помещики», то есть мелкопоместная шляхта Надднепрянщины, — это недавнее реестровое казачество, собственно, казацкая старшина, не отдаленная по традициям и обычаям от масс «простолюдинов». Следовательно, именно шляхетские поместья на Надднепрянщине и Слобожанщине закономерно становятся в первой половине ХІХ века оазисами становления национальной литературы, искусства, фольклористики, историографии. Однако эти усадьбы пребывают в противопоставлении бурно растущим городам, вместилищам одновременно и абсолютистско-бюрократического принуждения, и новозарождающегося капитализма.

При этом бросается в глаза, что украинский капитал (не так сугубо этнически, сколько «сознательно» украинский, то есть — носителями которого были «щирі українці», как их тогда звали) формируется опять-таки в сельском хозяйстве, в перерабатывающих отраслях, в легкой промышленности; в большой индустрии, в горном деле господствует российский, еврейский, западноевропейский капитал. Украинский капитал способствует становлению тех составляющих профессиональной украинской культуры, которые ментально близки субъектам-носителям этого капитала: этнографический театр, народническая историография, романтическая и критико-реалистическая литература. Украинская классическая литература изображает город как чужой, враждебный мир, куда попадает крестьянин (все равно, бедный ли, богатый ли; если богатый крестьянин вдруг проникается какими-то «панскими финтифлюшками», то это дух города). Достаточно вспомнить «Миколу Джерю» Ивана Нечуя-Левицкого или «Повію» Панаса Мирного, где, наряду с художественно совершенной критикой городской жизни, изображена своеобразная утопия жизни «правильного» села. Эта литература насквозь, за редким исключением, антиурбанистическая, антимещанская, антикапиталистическая. Парадокс, но факт: она готовила поражение украинского освободительного движения 1917—1921 гг., соответствующим образом формируя мировоззрение образованных слоев, которые составили костяк военного старшинства и административного аппарата УНР. Отголосок таких ментальных ориентаций находим даже в совсем другой социокультурной ситуации Галичины в межвоенное время: Евген Маланюк замечает традиционное для украинской литературы отношение к городу как к «гнезду презрения и голытьбы», как к отрицанию природы и стихии даже у такого поэта-модерниста (по всем европейским канонам), как Богдан-Игорь Антонич, хотя, возможно, в творчестве последнего все было не настолько однозначным.

Отношение к городу как к чему-то инородному переносится и на межэтнические отношения на поприщах Украины: «Для еврея украинец представлял отсталое и забитое село, а для украинца еврей был воплощением чужого и эксплуататорского города, который дешево покупал у него продукты, а свои товары продавало ему дорого», — пишет Орест Субтельный. Что же касается взаимоотношений между россиянами и украинцами в городах, то почти все этнические украинцы сосредоточиваются в слободках, где существует полугородской-полусельский быт, и обслуживают «барские» городские кварталы. Во время освободительного движения 1917—1921 гг. эти слободки нередко становились средоточием противостояния «гаспадам» из центра города (достаточно вспомнить «Белую гвардию» Булгакова — мальчишки предместья говорят: «Наши офицерье бьют»), но не смогли (не успели) стать основой украинизации городов Надднепрянской Украины.

То, что украинцы в начале ХХ века не приняли фактически участия в индустриальной модернизации края, лишний раз подтверждает колониальный статус Надднепрянщины и Слобожанщины. Однако все это имело в дальнейшем последствия для формирования украинского национального характера, поскольку первые, основополагающие этапы становления нации, ее самосознания, национальной идеи происходят именно в это время.

Как только (с 1905 года) отменяется большинство запретов на культурническую и просветительскую деятельность на украинском языке, в Восточной Украине начинается деятельность «Просвіт» — и опять-таки, почти исключительно в селах и небольших городках; основу украинского движения составляют сельские учителя, агрономы, зажиточные «культурные хозяева», и только эпизодически — более значительные аграрные производители, по большей части крестьянского или казацкого происхождения. Опять-таки процитирую Ореста Субтельного: «Представители собственно украинской интеллигенции преимущественно проживали на селе или в небольших городах, где работали в земствах врачами, агрономами, статистами, сельскими учителями. Среди интеллектуальной элиты, которая сосредоточивалась в университетах и издательствах больших городов, украинцы случались нечасто». Это все способствует возникновению концепции безбуржуазности украинской нации как ее — нации — уникальной особенности и выдающейся добродетели, хотя в действительности такая безбуржуазность была наибольшей проблемой продвижения украинства и осталась такой практически до наших дней.

В этом плане весьма примечательными являются утверждения Михаила Грушевского: «В долгие времена нашего предрассветного прозябания мы все повторяли, что в крестьянстве и только в крестьянстве лежит будущее украинского возрождения и вообще будущее Украины. На протяжении целого века украинство и крестьянство стали словно синонимами. С тех пор, как все другие слои предали свою национальность, от него черпался весь материал для национального строительства... Я глубоко убежден, что в украинской жизни имеют будущность, будут иметь влияние, устоятся только те элементы, которые будут стоять в тесном и искреннем контакте с крестьянской массой, будут жить ее интересами и нуждами и на них будут ориентироваться». А как же с зажиточными слоями, с промышленниками, банкирами, торговцами? «Творческой, здоровой, трудолюбивой буржуазии у нас не было и нет, то, что зовется буржуазией, — сие преимущественно паразитарные элементы, взлелеянные протекцией старого режима, неспособные к творческому труду, в большинстве не творцы, а расточители экономических средств нашего края. Пролетариат украинский еще чрезвычайно слаб».

Причем Грушевский считает, что с ростом рабочих, интеллигенции, администрации и т.п. все равно крестьянство долго, а может, и всегда будет определять ориентиры национального бытия.

Поскольку город предстает как что-то инородное, и это не проходит мимо внимания украинской теоретической мысли — Грушевский (теоретик и сторонник политико-культурной, а не этнической концепции украинской нации) ставит задачу относительно городов: «Хоть они и не украинские по людности и представляются даже теперь часто очагами всяких противоукраинских настроений, агитаций, выступлений... и тем вызывают раздражение в украинском гражданстве, тем не менее, а наоборот, даже тем более мы должны думать о том, как ввести в колею нашей жизни эти гетерогенные, чужеродные тела и связать их с нашей жизнью, как сгладить и нейтрализовать их отчужденность и гетерогенность, чужеродность нашей жизни». Таким образом, как политик и историк, Грушевский признавал практическую необходимость создания индустрии и индустриальной среды, следовательно, и урбанистической культуры для Украины, но не воспринимал ее как что-то непременно «свое», «настоящее», «национальное», а как неминуемую беду модерного развития.

От той же социокультурной ситуации отталкивался и оппонент Грушевского Вячеслав Липинский, выстраивая свою концепцию нациетворения. Липинский также оппонирует ценностям городской культуры, урбанизированной среды, однако делает это иначе, чем Михаил Грушевский и другие представители народнического течения. Для него опора украинства и украинского человека — хлебопашеский слой и аристократия (сельская и усадебная культуры, обе в реальности объединенные общим знаменателем этнографичности). Главная мишень — интеллигенция. «Везде, во всем мире, государственный организационный аппарат оседлых хлебопашеских наций был сотворен не словесностью тех или иных деклассированных интеллигентов, а кровью, трудом и умом тех, которые, владея мечом и плугом, владели реальной материальной силой среди своих наций».

ВЫСТРАИВАНИЕ «ОБЩЕСТВЕННОГО» ЧЕЛОВЕКА

В начале ХХ века, впрочем, появляются и первые элементы городской украинской культуры, когда человек уже не чувствует себя (и не изображается) заброшенным во враждебный, нестерпимый для его естества мир. Достаточно красноречивыми в этом плане являются фигуры Леси Украинки и Ольги Кобылянской, которые стоят, кроме всего прочего, еще и у истоков украинского феминизма — этого типичного творения периода урбанизма. Следует отметить, что в те же времена на Галичине начинается сложный и тяжелый процесс украинизации городов. Начало этому кладет молодая светская интеллигенция. Как отмечал Николай Шлемкевич, в чужом тогда городе «она была представителем-амбассадором окружающего украинского мира. Она приносила в город украинские привычки, украинский стиль жизни. Она, приспосабливаясь к новым городским обстоятельствам, одновременно приспосабливала город к себе. Она начинала украинизировать его не только языком, но духом и стилем». Дальше, под воздействием интеллигенции, в западноукраинских городах появляются и украинские рабочие, и мещанство, которые создают свою, достаточно устоявшуюся среду. Однако за украинским мещанством (Восточная Украина) и бюргерством (Западная) еще не стояли осознанные многовековые традиции (когда-то имевшиеся, но утраченные в результате колонизации края). Стоят ли сегодня?

Понятное дело, что после поражения УНР, особенно в межвоенное время, появляются и теоретические попытки обоснования необходимости урбанизации всего украинского бытия, подчинения сельской стихии ритмам индустриальной цивилизации. Кроме Николая Шлемкевича, в этом плане привлекает внимание, конечно же, позиция Николая Хвылевого. Национал-коммунизм Хвелевого вытекает из необходимости существования самостоятельной украинской культуры, а следовательно — потребности превратить с помощью усилий национальной элиты город из средоточия русификации в узловой центр украинской культуры. «Действительно, поскольку украинский город всегда был усадьбой русификации, постольку население знало его только таким. Теперь же, когда оно взяло на себя роль проводника украинизации, население стало присматриваться к нашей культуре». Для Хвылевого главное в этом процессе — это привитие пролетариату украинской культуры и переход всей интеллигенции на национал-коммунистические позиции. Но сверхзадача — выстраивание нового типа украинского человека, «общественного человека», — писал он. Как резонно отмечает в этой связи Лада Коломиец, «украинский «общественный человек», теоретическим изобретателем которого стал Николай Хвылевый, — это человек фаустовского типа, который пришел в украинскую действительность в 1920-е гг., преодолевая изумление и враждебность русифицируемой обывательской общественности, а также «родную» украинскую флегму, пришел как образ реформатора традиционной патриархально-крестьянской культуры».

ТОТАЛЬНАЯ СОВЕТИЗАЦИЯ

Несмотря на все исторические обстоятельства, коллизия урбанистической и сельской субкультур осталась актуальной доныне, возможно, еще заострившись. Собственно, едва ли не вся украинская (точнее, украиноязычная) интеллектуальная элита является по происхождению (и определенным установкам) сельской. В то же время в городе развилось даже не русское — а «советское» культурное сообщество, со своими традициями, нормами, сленгом и т.п. Что касается городов Надднепрянщины и Слобожанщины, то, за исключением короткого времени «украинизации», все украинское целеустремленно «вымывалось» из них, вместо этого насаждалось имперско-советское (некоторое исключение делалось лишь для Киева, который должен был представлять перед всем миром «расцвет Советской Украины»). Что же касается ситуации к западу от Збруча — этой сакраментальной реки украинской истории — то большевистский режим успел там «только» ликвидировать духовную элиту Галичины, Закарпатья, однако в некоторой степени (парадокс той же истории) помог временному утверждению украинской городской культуры, репатриировав многочисленных этнических поляков по окончании Второй мировой войны в Польское государство и вытеснив после 1967 года подавляющее количество евреев в Израиль. Однако слово «временное» употреблено здесь не случайно, поскольку уже к началу 1980-х годов советизация и соответствующая деукраинизация коснулась и Львова с Ивано-Франковском, не говоря об Ужгороде или Черновцах. Политика «кнута и пряника» (относительно последнего достаточно вспомнить только особые доплаты учителям за преподавание русского языка и литературы) направлена была на ограничение сфер употребления профессиональной и городской украинской культуры, на то, чтобы украинец в городе чувствовал на экзистенциальном уровне стыд и страх за свое «несовершенство» и «неотесанность», и эта политика дала свои результаты. Абсолютное большинство городских этнических украинцев, не говоря уже о детях так называемых «смешанных браков», стали стесняться украинского языка, даже бояться его, пренебрежительно относиться к украинской литературе; а причастность к политико-правовой украинской традиции открывала один путь — в лагеря Мордовии и Колымы. Между тем в первой половине 1970-х годов закрепляется ситуация, когда трансляция достижений западной и восточной культур (по крайней мере через официальные каналы) в Украину происходит исключительно через посредничество Москвы, через «москвоцентрический» взгляд на мир и, конечно, через русский язык советского образца. В то же время для закрепления своей власти коммунистические идеологи все шире начинают использовать реальные достижения русской культуры (выходят в печати значительными тиражами «безопасные» произведения Бунина, Булгакова, Пастернака, Цветаевой), которые особенно ярко сияли на фоне тотального запрещения, даже умалчивания самого факта существования таких писателей, как Винниченко или Багряный.

Поэтому реальной, в конце концов, стала не побежденная несколькими годами перестройки и борьбы за независимость настроенность значительной части украинского общества на русскую культурную традицию, на признание в Москве, на рецепцию западноевропейских культурных достижений исключительно через московские или санкт-петербургские «ретрансляторы». Следовательно, появились даже чистосердечные теоретики полезности такой глубинно провинциальной настроенности «южнорусской» городской субкультуры.

Поэтому не случайно в конце 1980-х годов Иван Дзюба вел речь об отсутствии целостности украинской национальной культуры. Минуло четверть века. Но и сегодня украинская культура словно «зависла» в воздухе, не удовлетворяясь этнографически-сельской традицией и не удосужившись создать (по крайней мере на большинстве территории Украины) урбанистическую культурную среду. Для того чтобы осуществить это, необходимо, в частности, избавиться от того страха перед городом и перед рационализацией и индустриализацией украинского бытия, о чем во второй половине 1960-х в эмиграции писал Николай Шлемкевич: «Поэтому дело нашего города — это дело сосредоточения нашей мысли и воли и создания нашего жизненного центра, это дело превращения народной плазмы в упорядоченный организм». И далее: «Есть еще и в нас самих внутренний враг нашего нормального развития. Это страх перед разумной организацией, которая всегда требует суровой дисциплины, порядка, а каждого человека ставит на место. Таким врагом нашего роста вверх являются бунтарские завороты с пути, которые рады бы видеть нас всегда в первобытном хаосе, а не в ясной и разумной форме... Мы, которые ищут своей мысли и направляются в свои города, должны научиться ценить именно ум — творца и организатора современного города. И должны научиться пользоваться им и его плодами».

Понятно, что подобное рациональное усилие и «достраивание» культуры возможно прежде всего благодаря усилию субъектов так называемой «профессиональной культуры», почти исключительно городской, то есть творцов и кодификаторов литературных, художественных, правовых, политических, научных норм.