Тоска по героическому

Нет объективной критики так же, как нет и объективного искусства, и все те, кто хвалится, что вкладывают что-то другое, кроме самих себя, в свое произведение, позволяют себя обманывать наиболее обманчивой философии.

Дмитрий Донцов — выдающаяся фигура в украинской культуре. Это имя окутано едва ли не больше всего советскими псевдомифами. Он был персоной нон грата в курсах украинской литературы в советское время и до сих пор не нашел своего видного места и адекватного осмысления в новое время. Сегодня в некоторых украинских кругах (в частности, на юге и на востоке) за Донцовым закрепился шлейф украинского «фашиста», который чуть ли не подпевал в унисон Гитлеру и Муссолини. Фигура Донцова — это белое пятно в истории украинского гуманитарной мысли начала ХХ века. Чтобы заполнить этот пробел, научно-идеологический центр имени Д. Донцова подготовил серию томов, которые бы отображали политические, литературные, культурологические, философские взгляды Донцова, таким образом заполнив лакуну.

В этом году вышел в свет второй том из заявленной серии — «Дмитрий Донцов. Литературная эссеистика», который появился через 8 лет после выхода первого. Ответственный редактор и составитель тома — литературовед Олег Баган, а литературный редактор — известный языковед Ярослав Радевич-Винницкий (предыдущим литературным редактором первого тома был писатель Игорь Рымарук). Второй том вышел в свет в дрогобычском издательстве «Возрождение». А 28 сентября в книжном «Є» по инициативе Киево-Могилянской академии (и, в частности, Центра исследования современной литературы В. Панченко) состоялась презентация этого издания, модераторами которой были президент НаУКМА Сергей Квит и Олег Баган.

В этом томе собрана эссеистика на литературные темы всех периодов жизни и творчества Дмитрия Донцова, хотя ее преобладающую часть составляют произведения вестниковского периода (1920—1930-е гг.) и три сборника послевоенного времени: «Правда прадедов великих» (1952), «Поэтесса огненных пределов: Олена Телига» (1953) и «Тоска по героическому» (1953). Этот массив избранного полностью передает мировоззренческо-моральные основы творчества и концепцию автора. Большинство эссе печатаются в Украине впервые. Как отмечает Олег Баган, руководитель научно-идеологического центра им. Д. Донцова: «Книга избранных произведений Д. Донцова «Литературная эссеистика» подготовлена с соблюдением определенных принципов. Прежде всего для издательской редакции шла речь о том, чтобы как можно полнее представить произведения Автора, посвященные литературным темам, поэтому в одной книге собраны его эссе за 50 лет творчества. Второй принцип — публикация произведений всех четырех главных периодов творчества — раннего, периода Первой мировой войны, межвоенной эпохи, послевоенного времени. Третий принцип — лингвистическая адаптация текстов к основным нормам современного украинского правописания с учетом тех дополнений, которые упорно не позволяют ввести властные круги, поскольку эти дополнения отражают органичность и пластичность украинской орфоэпии и орфографии и выходят из традиционной (несоветской) украинской правописной нормы. Отдельные слишком устаревшие и иноязычные слова, которые могут оказаться непонятными для нынешнего читателя, заменены соответствующими словами современного украинского языка. Книги Д. Донцова «Две литературы нашей эпохи» и «Незримые скрижали Кобзаря» будут переизданы следующим томом в серии «Вестниковская библиотека».

Парадоксально, но, как указали на презентации в книжном «Є» О. Баган и С. Квит, в начале ХХІ века Донцова не знали в его родном Мелитополе. Сегодня мелитопольские чтения Донцова в большей мере — вещь сугубо формальная, как дань какому-то непонятному культу; эти чтения не находят общественного отклика. Восток, в частности и Мелитополь, мир, воспитанный на советских мифах, в которых воины УПА — фашисты, а Бандера — палач всех советских людей, не может принять Донцова, не может адекватно понять его мировоззренческую позицию. Эта часть Украины, бесспорно, является Украиной, но пока что, кажется, она так и не нашла себя в большой Украине.

Позиция Донцова — это прежде всего позиция европейского интеллектуала, который понимал Украину как удельную составляющую европейского исторического и духовного пространства. Должен сказать, что Донцов — это человек, который имел блестящие знания по древним культурам, читал чрезвычайно много, получил высшее образование в Петербурге. Поэтому взгляд Донцова всегда подкреплен многочисленными фактами. Он не огульно говорит о том, что Украина должна отсоединиться от российского пространства. Донцов проанализировал русскую философскую мысль, основательно изучил русскую литературу, чтобы понять отличия между европейским и русским типами мышления. Во-вторых, Донцов писал, что разрыв между Шевченко, Стороженко, Котляревским и Грушевским, Драгомановым значительно больше, чем связь между предыдущими веками. Украина начала себя от Шевченко, но отмахнулась, не усвоила достижений барочной культуры, не осознала Сковороды, который является представителем европейских тенденций гуманитарной мысли (в частности, европейского просвещения). Для Донцова европейская и украинская культуры существуют в протяженности, неразрывном единстве. Он глубоко анализирует Шевченко в статье «Памяти великого изгнанника», но с первого же предложения сравнивает его с Данте. Шевченко был вынужден покинуть свою Родину, так же и Данте был изгнанником из Флоренции, из-за чего страдал, и эти страдания отражены в «Божественной комедии». Подобное сравнение свидетельствует о высокой филологической культуре автора. Донцов — человек колоссального интеллекта, который свободно читал на европейских языках — английском, немецком, испанском, польском, французском и др. Часто он использует в качестве эпиграфа в своих статьях фрагменты из оригинальных европейских трудов и произведений.

Донцов жил в то время, когда человечество верило в наступление новой цивилизационной эры, люди верили, что огонь революции уничтожит беды прошлого и приведет человека в новую жизнь. Для этого нужно было избрать правильный указатель. Сегодня, как я уже отмечал, существует стереотип, что Донцов — идеолог фашизма. Часто в этом контексте упоминают увлечение Маккиавелли. Отмечу, что «Государь» («Князь» или «Властитель» в других переводах) был любимой книгой не только Донцова, но и Муссолини. Но посмотрим вот на что: для Донцова не существует культурных швов и временных разрывов. Для него эпоха Ренесанса активно присутствует во времени настоящем. Он рассматривает культурные феномены не отдельно, не из плоскости в свое время, а в широкой перспективе. «Государь» Маккиавелли — это произведение, которое выражает борьбу «человеческих воль», когда человек не способен овладеть своими аффектами, а наталкивает их на аффекты других людей. Из этого следует борьба всех против всех. Маккиавелли — довольно тонкий мыслитель, который болел душой за свою родину, стремился разработать кодекс поведения государя в самых сложных условиях. Да, пусть цель оправдывает средства. Такой вывод можно сделать только с одной исторической плоскости, но с расстояния большой истории этот «жестокий», антигуманный пример представляется не таким страшным. Маккиавелли хотел путем меньших катастроф уберечь от большей катастрофы, зная об антигуманной, хищной сущности человека. Поэтому увлечение «Государем» Маккиавелли — не дань фашистским тенденциям, не отображение культа Сверхчеловека: для Донцова государь — это архетипическая функция «человеческого», которое не является «слишком человеческим». Создание концепции государя — первоочередная задача для философа любой эпохи. Поскольку сущность человека и в ХХ веке, и в Ренесансе та же самая, то и руководствоваться можно разработками ренессансной теории творения государства, которая очень точно отражает опасности человеческого «Я».

Как отмечает президент Национального университета, профессор Сергей Квит в своем предисловии: «Большое значение имеет жанр донцовских публикаций. Почти все они относятся к эссеистике. Этот синтетический жанр полностью соответствовал бурной межвоенной эпохе. Его значение хорошо понимал блестящий стилист Д. Донцов, который стремился к максимально адекватной времени форме выражения. Эссе предполагает контекстуальную выработанность национальной культуры, интерпретацию, а не описание разнообразного фактажа, отбор существенной информации и, самое главное, — эссеистика становится возможной только при наличии яркой авторской личности, выступая ответственным самовыражением автора, требуя цельной натуры и оригинальной мысли...». На презентации Сергей Миронович отметил, что творчество Донцова прежде всего можно определить как эссеистическое: Донцов неосторожно вел себя с цитатами, часто цитировал по памяти. Тем не менее, это не всегда так. В некоторых статьях Донцов довольно точен в цитировании иностранных авторов. Другое дело, что пространство эссе давало ему значительно больше возможностей для донесения собственной мысли. Читая европейские труды, Донцов понимал, что писать так, как писали до него в ХІХ веке, больше невозможно.

«Эссеистику, — отмечает С. Квит, — можно считать воплощением модернистской определенности как способа мышления. Эта черта характеризует всю среду вестниковцев (Е. Маланюк, Ю. Клен, Олена Телига, О. Ольжич, Л. Мосендз, Ю. Лина, О. Стефанович, Р. Бжеский, Д. Виконская и др.), идеологически и, до определенной степени, организационно сплоченную вокруг Д. Донцова. Она становится генератором новых идей для безгосударственного украинского общества, которое стремится к реваншу после поражения освободительной борьбы. Благодаря главному редактору ЛНВ («Вестника») в украинской интеллектуальной жизни распространяется мода на эссеистику. Глубокое политическое, а также геополитическое, эстетическое и историософское мышление становится универсальным и самодостаточным.

Сближение эстетизма и идеологизма у Д. Донцова еще не свидетельствует о его «зашоренности» и «тоталитарности». Речь идет скорее не об «заангажированности» интеллектуала, а о его неразрывной связи с жизнью, в частности с конкретной политической ситуацией, которая поставила украинскую нацию на грань физического выживания. Поэтому наряду с идеологией украинского национализма, с эстетической стороны вспомним также экзистенциализм — с четким размежеванием источников».

Донцов, кажется, во многом опередил свое время — он писал о том, что Леся Украинка — человек средневековой культуры, у которой еще существовало понятие Бога и Истины, а не правды, подтасованной под потребности разума. Спасение для Донцова временами связано с этим возвращением к средневековой метафизике. Эту же идею почти через полстолетия выскажет американский теоретик Гарольд Блум. А что касается Леси Украинки, то лишь сейчас мы заговорили о понятии «рыцарского этического кода» в ее творчестве, хотя для Донцова это не было чем-то неожиданным еще в 20-х годах ХХ в. Донцов полемизировал с Франко о понимании творчества Леси Украинки: «Писательница, которую назвал Франко одиноким мужчиной среди поэтов соборной Украины, осталась каким-то сфинксом для поколения, для которого отвага, упорство, воля — все мужеские добродетели должны были стать конечными, если оно хотело устояться в той страшной метели, которая неожиданно упала на него.

Как сие могло произойти?

Я думаю, сие произошло из-за того, что Леся Украинка своими вкусами, страстями и характером — типичная фигура Средневековья, появилась на свет, когда Украина уже вышла из эпохи средних веков, и — еще к ней не повернула, как сие произошло при нас. Она жила и делала в эпоху, у колыбели которой стояла печальная фигура великого плебея Руссо. В эпоху, которая на место неизвестного Бога поставила религию разума. На место абсолютной морали — этику, предписания которой, как математические формулы, приходились доказательствами рассудку. На место великих страстей — умеренность, на место неопределенности отношений, которая закаляла волю и острила мысль, социальную упорядоченность, а с ней общую нивеляцию и скуку. На место римского miraculum — понятие нерушимости законов природы и человеческой жизни. На место веры, которая движет горами, — слепое смирение перед так называемым бегом событий» («Поэтесса украинского Рисорджименто»).

Донцов понимал, что Украина (возможно, это звучало чуточку «бравадно» и часом чересчур эмоционально) должна прежде всего отойти от духовного мира России, так как Россия принадлежит к азиатскому миру, а Украина — пространство европейского деятельного духа, который стремится к развитию, а не к стагнации. Позволим себе довольно обширную цитату: «Вообще тип, господствующий в русской литературе, сие тип безвольного человека, а имеет он там неисчерпаемый запас нюансов. «Русские классики, — пишет наш современник, русский профессор Ященко, по сути, не классики, так как неспособны воспитать сильных, энергичных, морально здоровых людей. Что характеризует героев нашей литературы? Моральная слабость и желания оправдать сию слабость недостатками самой жизни... Мечты о будущности и полная неспособность осуществить сии мечты в современности, неспособность к акции, к творческому борению. Чацкий Грибоедова, бегущий перед мерзостию жизни... Рудин и другие Гамлеты Тургенева, Обломов и Райский Гончарова — бесплодные говоруны и бездельники, эпилептики Достоевского, свихнувшиеся существа Чехова, «лишние люди» — вот типы русской литературы...

Сие человек без собственной воли, который без принуждения извне шагу не сделает.

...да как-то устроен русский человек (писал Гоголь в «Мертвых душах». — Д.Д.), как-то не может без понукателя...

...русский человек — какой-то пропащий человек. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь — с завтрашнего дня начнешь новую жизнь, с завтрашнего дня сядешь на диету, — ничуть не бывало: к вечеру того же дня так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех...

Вот точная характеристика всех Рудиных русской литературы. Богато хотят — и ничего не могут. Непомерный аппетит — и никакой воли. Обновление целого мира в проекте — и «хлопанье глазами» на деле». Возможно, Донцов кажется слишком категоричным, но его взгляд отнюдь нельзя назвать поверхностным, предубежденным. Его точка зрения на русскую литературу — это точка зрения европейца, воспитанного на Гете, Шекспире, Шиллере и Байроне. «На Западе бунт целесообразный и яркий. Возьмите сатанинские фигуры Барбье д’Оревильи, зверобоев Монтерлана, возьмите Вотрена Бальзака или бандитов Мериме — даже в своем грехе сии личности — непокорные до последнего. Русские же бунтовщики, говорит Достоевский, — «бунтовщики слабосильные», «собственного своего бунта не выдерживающие»... Всякий раз, когда его перо рисует ворохобников, приходится им искупать свой бунт против общины добровольным терпением или смертью (а именно Раскольников, Ставрогин, Дмитрий Карамазов). Они ломаются под бременем своего деяния. И любимые герои Достоевского — сие не бунтовщики, лишь «униженные и оскорбленные»; или «страдальцы», что потульно сносят незаслуженное зло, пребывают в терпении (Макар Девушкин, Нелли, князь Мышкин) («Россия или Европа?»).

«Ибо наиболее не терпит русский, — писал Донцов, — «нераскаянности». «Что такое: нераскаянность?» — спрашивает Щедрин и отвечает: сие то, за что засылали в Сибирь помещики своих селян. «Секли их, значит, ну, а они, замест того, чтобы благодарить за науку, совсем, значит, никакого чувствия...» («Хищники»). Хищники русские, пишет Щедрин, иные, чем другие. Они сперва «секли и истязали, а вслед за тем заставляли целовать истязающую руку... Чтобы вы лучше поняли сию мою мысль, позволю себе сделать малое отступление — в сферу лишь внешне иную. Вот что пишет Ромен Роллан о наиболее маркантного представителя окцидентальной культуры — о Бетховене (в книге о нем): Бетховен страдал меланхолией, которая была для него таким же несчастьем, как и его болезнь... Но сия меланхолия распутывала в нем способность сосредотачиваться на одной-единственной идее — форма сугубо европейской йоги, полная окцидентальных примет силы и стремления к господству... Слушатели рыдали, когда он играл. И когда он, закончив, созерцал сии ручейки слез, он пожимал плечами и, смеясь им в лицо, бормотал себе под нос: «Шуты... Тоже художественные натуры! Творцы пылают, но не плачут!» Он был полон пренебрежения к сентиментализму: «Только без потрясений, — говорил он, расставаясь с приятелем. — Твердо и мужественно должен человек глядеть в лицо вещам!» («Россия или Европа?»).

Позволю себе еще несколько афористических и очень точных высказываний Донцова, но и также чрезвычайно дискуссионных:

— «Европа и Россия — сие два культурных континента, разделенные океаном взаимного непонимания. Сие непонимание отражается и в литературном творчестве».

— «Что такое «гомо европеус?» — спрашивал Валери и говорил: «Его нельзя означить ни расой, ни языком, ни обычаями, лишь стремлением и размахом воли...». Вот чего не хватает нашей литературе и нашей жизни и чего напрасно будем искать в писательстве России!..»

— «Что такое Европа? Сие континент, который в нескольковековой войне отразил нашествие чужаков и завоевал три других континента целиком, а четвертый (Азию) в значительной части. Это должна быть, значит, необыкновенная раса людей! Что это за раса? Сие есть та, для которой мир есть игра приключений».

— «Писатели Запада заставляют не раз свои фигуры терпеть, и нас с ними, но во имя какой-то человечески-понятной цели. Когда Макбет совершает преступление и сеет страдания, его мотивы жестокие, но человеческие. Мотивы мучителей Достоевского (Фомы, Голядкина-младшего и др.) — беспричинные мотивы садиста. Писатели Запада описывают страдание, но у них оно имеет облагораживающее значение, вызывая протест, бунт».

С. Квит, кажется, довольно точно уловил онтологическую сущность философии и творчества Донцова. Его эстетика «строится на христианском противопоставлении двух первопричин жизни, Добра и Зла. Стать на сторону Добра для того, чтобы победить Зло, — вот, по его мнению, главная задача интеллектуала... Европу Донцов воспринимал прежде всего в ее духовной средневековой традиции».

Мы же и до сих пор не оценили роли Донцова в формировании украинской модерной литературы, не соотнесли его наследие с аналогичными тенденциями в европейских литературах и культурах начала ХХ века, в частности — в испанской, где тема национального возрождения, формирования национализма как идейно-мировоззренческой позиции становится актуальной после 1898 года в работах Унамуно, Ортеги, Валье-Инклана и др. Подобные исследования еще ждут своих авторов. А сейчас важно избавиться от другого... Как отметил С. Квит, кто-то как-то спросил в книжном магазине, нет ли у них Донцова, а в ответ услышал: «А мы и не знали, что муж Донцовой — тоже писатель?!» Подобные ситуации лишь подтверждают то провансальство и провинциализм, против которых всю жизнь выступал Донцов. А уже литературоведам следует обратить большее внимание на Донцова как участника «Литературной дискуссии», как оппонента и «собеседника» Мыколы Хвылевого (в отличие от Хвылевого, Донцов имел возможность читать не только Шпенглера в русском переводе, но и выдающиеся европейские философско-культурологические произведения в оригинале); важно пересмотреть современное понимание понятия «Пражская школа» и в большей мерей пользоваться понятием «вестниковство», что значительно точнее, на что указал О. Баган. Одним словом, чтение Донцова — это возможность сформировать связь между Украиной ХХІ века и Украиной высокого духа, действия, интеллекта и достоинства.