Твоя правда за тобой

Есть у Стуса стихотворение (написано оно, вероятнее всего, в 1964 или в 1965 году) с посвящением Николаю Зерову. Не только Зерову — всем, замученным на Соловках, в Сандармохе, Воркуте, Чибью... Каждая строчка этого произведения — словно ритмичный удар кнутом в лицо. Вчитаемся:

«Колеса глухо стукотять,
мов хвиля об пором,
стрічай, товаришу Хароне,
з лихом і з добром.
Колеса б’ють, колеса б’ють,
кудись торують путь.
Уже. Додому не вернуть,
додому не вернуть.
Колеса глухо стукотять,
колеса стукотять
в Христа, в вождя,
в усіх божат
і в мать і перемать,
Москва, гора Ведмежа, Кем
і Попів острів — шлях
за ґратами, за вартами,
розбухлий на сльозах.
І знову В’ятка, Котлас, Усть-
Вим, далі — до Чиб’ю.
Рад-соц-конц-таборів союз,
котрий Господь забув,
диявол теж забув. Тепер
тут править інший бог:
марксист, расист і людожер —
один — за трьох.
Москва — Чиб’ю,
Москва — Чиб’ю,
печорський концентрак
споруджує нову добу
на крові і кістках».

Поражает (этот факт далеко не всем известен), что, по свидетельству самого Василя Семеновича, во время сфабрикованного «судебного процесса» над поэтом в сентябре 1972 года именно это стихотворение было юридически квалифицировано как «антисоветский пасквиль», «порочащий советский государственный и общественный строй», что уже содержало состав преступления, по мнению судей. Стус вспоминал в комментарии на приговор суда, что и прокурор, и судья настойчиво спрашивали: кто такой «марксист, расист і людожер»? Поэт ответил: Берия и его банда. Иван Светличный, тоже многолетний политзаключенный и побратим Поэта, на суде сказал, что в этом стихотворении речь идет о Сталине. «Судья, видимо, старый сталинист, едва не лопнул от ярости», — добавляет Стус.

У нас сейчас речь пойдет не о Стусе — великом украинском поэте второй половины ХХ века, не об уникальной философской и лирической Вселенной, им созданной. Мы обратим внимание читателя на Стуса — публициста редкой, испепеляющей силы и искренности, который обращается к украинцам (и не только!) с Посланием: будьте честными и свободными сыновьями родного народа! Будьте Людьми. Уничтожьте в себе «прострацию повиновения...».

ЛЮБОВЬ И ГНЕВ

1962 год. Декабрь. 24-летний Стус преподает украинский язык на Донбассе. Как удивительный «сейсмограф» его души воспринимается письмо, написанное именно тогда к классику украинской советской поэзии Андрею Самойловичу Малышко (как раз Малышко помог с первой публикацией Поэта в украинской периодике — в «Літературній газеті» — в 1959 году, написав благосклонное вступительное слово). Следовательно, читаем в письме: «Иногда, сосредоточиваясь на однотонных впечатлениях от окружающего, ища конечных результатов весьма стремительного процесса денационализации значительной части украинцев, чувствуешь, что это — безумие, что это — трагедия, которой только иногда не ощущаешь в силу присущего нам (в качестве национальной черты) безразличия и, может, немного религиозной веры в то, что все идет к лучшему. И тогда вспоминаешь одного поэта, кажется, Расула Гамзатова, который в рамках ортодоксальных все же обмолвился со своим затаенным: если его язык исчезнет завтра, он предпочел бы умереть сегодня. Я когда-то обращался к Вам за советом, Андрей Самойлович. Но тогда были стихотворения. Помогите, пожалуйста, сейчас».

И дальше — страшная правда о состоянии родного языка: «В настоящий момент я преподаю украинский язык в Горловке, в русской, конечно, школе. В Горловке есть несколько (2-3) украинских школ, которым существовать осталось совсем недолго. В Донецке таких нет, кажется. Поэтому картина очень грустная. У нас нет будущего. Корни нации — только в селе, а «хуторянским» народом мы долго не проживем, помня о влиянии города, об армии, обо всех других каналах русификации. На Донбассе (да и не только!) преподавать украинский язык в русской школе — одно безумие. Надо иметь какие-то моральные травмы, чтобы это делать. Одно устное заявление родителей — и дети не будут изучать язык народа, который вырастил этих родителей. Разве это не гопачный театр — с водкой и шароварами? Обязательно — немецкий, французский, английский языки, какие угодно, кроме родного.

Иногда кажется, что деятели нашей культуры делают бесполезное дело. Они поют, когда дерево, на котором сидят, ритмично вздрагивает от топора... Как можно понять их покой? Как можно понять слабосильные вздохи, хилые заботы о судьбе хутора Надежды, слабые сетования, когда должен быть гнев, и гнев, и гнев!?

Мы перед годом, который известен Украине фамилией Валуева. Улавливается страшная диалектика. И реакция подобная. Тогда были бабочки, «каганцювання «основ’ян» чи «громадян», а теперь — только пение и гробовое молчание. Мицкевич говорил, что Украина — край певцов. Не дождемся ли мы того, что певцы станут Украиной?

Я считаю, что судьба Донбасса — это будущая судьба Украины, когда будет одно соловьиное пение. Как же можно мириться с тем особенным «интернационализмом», который может привести к гибели целой духовной единицы человечества? Ведь мы не пруссаки, не полабы, нас — больше 40 миллионов. Прошу, поймите меня как следует. Я хочу только добра, честного добра, а ассимиляторство — разве это честная штука? Поймите меня в моем горе, потому что я слышу проклятие веков, слышу, бездеятельный, свой грех перед землей, перед народом, перед историей. Перед людьми, что своей кровью окропили нашу землю. Длинный мартиролог борцов за национальную справедливость оставляет нам история, а мы даже на гнев праведный не способны».

Письмо это, заметим, так и осталось без ответа. Но существенно вот что. Другой, причем абсолютно искренний, сторонник национальной идеи, как знать, мог бы на этом и остановиться, кому-то и этого поступка с избытком «хватило» бы на всю жизнь. Для Стуса это было только начало. Он все жестче и бесстрашнее доказывал свое мнение до конца, снимал многочисленные табу, называл вещи своими именами — потому что презирал «прострацию повиновения». От судьбы языка — к судьбе народа; от порабощения родного слова — к национальному и человеческому порабощению украинцев. Вот таким путем шла мысль Стуса, об этом — его чеканные публицистические выступления. Этот путь стоил ему жизни — и привел к бессмертию.

РУБИКОН

Из Объяснительной записки к дирекции Института литературы им. АН УССР (Стус — аспирант этого учреждения) по поводу мотивов собственного публичного выступления на премьере ленты «Тени забытых предков». Сентябрь 1965 г.

«Я не мог терпеть. Я не мог молчать... Я говорил с возмущением о том, что подозрительно скрываемые аресты обнаруживают какую-то гнетущую атмосферу, которая создалась в Киеве, особенно же — относительно молодых художников. Эти подозрительные аресты создают почву для страшных аналогий. Тень кровавого 1937 г. слишком близка, чтобы нельзя было реагировать на любые подобные симптомы. Чисто психологически, чисто граждански — я не мог сдержаться. Я считаю, что в таких условиях молчанка является преступлением. Преступлением против тех высоких идеалов коммунизма, на которых я воспитывался.

Но загудела сирена, глуша мой голос. Это страшно. Я пытался говорить о долге каждого советского человека бороться и защищать демократию, социализм, настоящее революционное ленинское учение. А сирена гудела, не давала говорить, закрывала рот».

Письмо Первому секретарю ЦК Компартии Украины П. Шелесту. 1968 год. На суде настоящий документ будет активно использован в качестве «клеветы».

«Со своей стороны я отказываюсь от права слабого и не прошу ничего. Я не хочу обижать себя, чувствуя собственную слабость только потому, что за моей спиной не стоит организованная сила, что я вынужден быть вашим послушным исполнителем. В конечном итоге, вы обещаете народу пришествие коммунизма и, вероятно, не считаете, что это будет царство послушных роботов.

Я не робот. Я знаю, что право мыслить и свободно выражать свои мысли — это биологическая способность, которая не может контролироваться и ограничиваться какими-либо указами. Это мое биологическое право, не определяющееся площадью кресла, которое занимает каждый из нас. Это право я почти полностью отдал в ваши руки, оставив себе наивысшее право — экстатично одобрять все, что выходит из мудрой головы гениев по штату.

Как член общества, я отдал вам в пожизненное пользование собственное право самостоятельно решать свою жизнь. В конце концов, вы добровольно забрали его у меня, посылаясь на единодушие предков, которые, не жалея ничего, завоевывали власть одному человеку. Они не знали, что диктатура пролетариата может стать чьей-то персональной пенсией, что вековой деспотизм, разбитый в феврале и в октябре 1917 года, еще горько посмеется над победителями. Поэтому ваша власть состоит из миллионов исковерканных людских воль. Поэтому, как слуга народа, вы частично и мой слуга. Впрочем, я скажу иначе: вы мой должник. Право избирать себе самому образ жизни, будущее и т.д. я еще до рождения передал вам, надеясь, что вы не будете злоупотреблять этим, что затиснутое в одну-единственную черепную коробку мышление народа принесет хорошие последствия. Вы понимаете, что, возвращая себе свое же право мыслить, я не совершаю государственного преступления. Давайте помнить, что, живя в одном обществе, мы обязаны друг другу: я питаюсь вашей гениальностью, вы же пользуетесь моей волей, моей свободой, моими правами и, наконец, моей подчиненностью.

....И, размышляя над всем этим, я все более убеждаюсь в том, что такой социализм не является социализмом. Такие политические свободы — не являются свободами. Такой «рай» — не является раем. Такая «правда» — не является правдой. Такое закабаление человеческой души, человеческой совести, такое вычеловечивание человека — почти невозможно вынести. Тогда открывается наивысшая свобода — свобода раба, которому безразлично, где молчать, безразлично, где хвалить начальника, где врать — о себе, об окружении, о жизни».

ПОЕДИНОК

Из «Памятки для украинского борца за свободу» (конец 60-х — начало 70-х годов).

1. Надо иметь твердое убеждение, что твоя Правда за тобой, поэтому помни: с тобой могут совершить физическую расправу, но моральная победа — за тобой. Те, кто преследует тебя, держат Украину в колониальном иге путем страшного террора, геноцида, уничтожения лучших сыновей Украины. На твоем же знамени — свободная Украина со свободными гражданами, государство, в котором не будет социальной эксплуатации и национального гнета. Следовательно, борясь с темнотой, ты несешь своему народу свет Правды».

«Я обвиняю». Публичное обращение из концлагеря «Дубровлаг». 1975 год.

«...Я обвиняю КГБ как организацию откровенно шовинистическую и антиукраинскую, потому что она сделала мой народ и безъязыким, и безголосым. Судебные процессы 1972—1973 годов на Украине — это суды над человеческой мыслью, над самим процессом мышления, суды над гуманизмом, над проявлениями сыновней любви к своему народу. Поколение молодой украинской интеллигенции, которое сделали поколением политзаключенных, было воспитано на идеях гуманизма, справедливости, свободы. В этом вся его вина, весь его злой умысел. Но только такими сыновьями славен народ — и ныне, и во веки веков».

«Письмо к друзьям». Из ссылки. 1978 год, 30 июля.

«По-прежнему считаю, что культ личности, жертвой изобличения которого стало мое поколение, является имманентным качеством этой страны, с ее вековыми традициями рабства и цезаризма. Активное массовое изобличение культистской психологии должно продолжаться, по крайней мере, 50—100 лет, чтобы принести заметные последствия. Поэтому я не питаю никаких иллюзий относительно своей судьбы, как и судьбы моего поколения. По-прежнему я пессимист, но рук не опускаю. По-прежнему я уверен, что мой т.н. национализм соединяет народы, тогда как т.н. интернационализм местного пошиба является удобным названием вынародовления. Добиваться широких демократических прав для каждого человека и каждого народа — вот суть украинского патриотического движения».

Из воззвания «Деколонизация СССР — единственный гарант во всем мире». Начало 1980 г.

«Цель всех этих репрессий, осуществляемых на Украине с дьявольской методичностью, — задушить свободный голос нашего народа в лице его лучших представителей, обречь наш народ на безропотное молчание; репрессируя интеллигенцию, остановить рост национального самосознания украинского народа, обезглавить наш народ, превратив его в покорный табун, покорный окрикам временного правителя. За прошедшие десятилетия жертвой этих репрессий стали миллионы и миллионы честных людей. Голод 1933 года, репрессии сталинских и послесталинских времен, принудительное переселение украинцев в районы Сибири и Дальнего Востока, разгром украинского национально-освободительного движения в Западной Украине 40—50 гг. — все это привело к тому, что украинский народ сократился наполовину: к физическому уничтожению 10—15 миллионов украинцев следует добавить резкое снижение естественного прироста населения. Это вдвое, а то и втрое больше того, что причинил нашему народу немецкий фашизм. Регулярные административные кампании по физическому и духовному истреблению украинской интеллигенции привели к тому, что сегодня между нашим народом и его духовным наставником выросла бездна: сама духовно-воспитательная миссия нашей интеллигенции, растрачиваемая после каждой репрессивной акции, перестала быть для этой интеллигенции действенным императивом. Более того, находясь в условиях постоянного произвола со стороны власти, эта интеллигенция, особенно творческая, опустилась до уровня чиновничьего класса, который помогает власти в любом деле. Наши писатели в большинстве своем превратились в нахлебников, шутов, которые развлекают партийно-государственную элиту. Сегодня эта интеллигенция благословляет террор — добровольно или по принуждению, вслух или молча, рабской старательностью или по голосу смертельного испуга».

* * *

Это писал человек, который сознательно шел на муки и смерть ради свободы Украины. Поэтому Стус имел (едва ли не исключительное) право так писать. Автор этих строк, в свою очередь, стремился минимально добавлять что-то от себя — пусть говорит сам Поэт, и этого достаточно. Единственное, что хотелось бы отметить. В сборнике «Веселий цвинтар» (конец 60-х годов) я прочитал строки Стуса, и стало не по себе. Упаси Господи, чтобы сбылось пророчество Поэта (а он был пророком!). Вот эти строки:

«— Досить крові, — продекламував кат,
коли ще ніж, загнаний мені попід ребра,
стримів у спині.
А я подумав, весь скривившись од болю:
що, як він заходиться
ще й лікувати мене?»