В тоталитарной ночи истории (Окончание)

Окончание. Начало читайте в «Дне» №82-83

Прежде чем продолжить наше совместное с читателями знакомство с наиболее интересными и показательными фрагментами «Дневника» Аркадия Любченко, необходимо дать убедительный и честный ответ на один жесткий вопрос, который, возможно, уже давно возник у тех, кто успел посмотреть написанное Любченко. А именно: «А зачем нам, читателям, вообще знать об этом дневнике?» Проблема может быть сформулирована еще острее: «Читать писанину весьма и весьма сомнительной личности, которая во время войны откровенно сочувствовала нацистам, поведение которой вообще было, по сути, предательским — это не уважать себя, марать совесть и тратить попусту время».

Что можно ответить на это? Конечно, каждый человек имеет законное право решать для себя, стоит ли эта или иная историко-литературная памятка (дневник Любченко в частности) хотя бы малейшего внимания. И — добавим — аргумент «зачем это читать?» — правду говоря, относится к «арсеналу» сталинско-брежневских времен. Снова повторим: современный украинский читатель, наверное, осудит (и справедливо осудит) достаточно большую часть высказываний Аркадия Любченко. И все же стоит предоставить ему слово, потому что «Дневник» является не только личным творением этого писателя, но и очень интересной, противоречивой, в чем-то хаотичной, а в чем-то весьма характерной, поучительной, даже неповторимой (и, как каждый дневник, предельно субъективной) панорамной картиной поисков, ошибок, блужданий, просчетов, грехов и достижений, мук, боли и побед национально ориентированной украинской интеллигенции (как надднепрянской, так и галицкой) в 1941—1945 годах. И об этом нам сегодня надо знать. «Дневник» Любченко здесь — лучший источник.

А теперь — продолжим читать текст «Дневника».

«Думаю, если бы украинцам свойственно было более мудрое, более эластичное поведение, они много выиграли бы. Наша прямолинейность плюс упрямство — это только наш примитивизм, и хотя от них веет здоровой первобытностью, но в наше время именно такая зоологическая «цельность» очень вредна. Может, наконец, научимся быть хоть немного европейцами.

Еще глубже ненавижу москалей, которые столько довлели над нами своим азиатским нравом (конечно! славянское родство!) и всячески пытались удержать наш народ в рамках той пресловутой «первобытности» и примитивизма — широкой, дескать, славянской души, девственной и животной. Будь они трижды прокляты!»

(Киев, 28.07.1942)

«По киевским базарам расплодилось немало гадальщиков и хиромантов. Из разных углов плодятся, как паразиты, разные, смешные иногда, слухи. Здесь может, конечно, действовать и большевицкая агентура. А немцы, по-моему, совсем неудачно проводят пропаганду в нашей стране, многое не учитывают, пользуются методами устаревшими. Даже странно! Умный такой, деловитый народ и так мало уделяет внимания весьма важному делу».

(Киев, 31.07.1942)

«Два дня назад — статья Э. Коха (нацистский сатрап Украины. — И. С.) «Год немецкой Украины». Упреки относительно Шевченко, бандуры, мечтательности, а также — об эмигрантах, наивно-требовательных, которые оторвались и не знают современную Украину, новые специфические условия. Лейтмотив: Украина — житница Европы, она именно так будет использована, она издавна предназначена только для интересов Германии. Это статья-речь, которая была произнесена недели две назад. Ну, все ясно, как... «апельсин».

А недавно попала мне в руки «Фёлькишер беобахтер» (официальный печатный орган нацистской партии. — И. С.) от 25.08. Здесь статья: «Тогда на Дону: 1918». Приведена цитата из Айнхорна (немецкий фельдмаршал, глава оккупационных войск в Украине в 1918 году. — И. С.), что Украина рано или поздно возродится («Эллада степей»), намек на оправданные основания самостийництва; есть комплименты украинскому народу, талантливому и мужественному, всегда и теперь — констатация несомненной дружбы с немецким народом, самое благосклонное отношение к нему и т. п. — есть упоминание об укр. полках, которые в 1918 г. вместе с донцами и немцами героически дрались против большевиков. Все это очень знаменательно, ведь это же «Фёлькишер беобахтер».

(Киев, 29.08.1942)

«Сон: Тычина где-то сбоку возле меня, недоволен мной, а я ему опять говорю, что он — перепуганный навеки интеллигент, что он только тайком любит свой народ, а это не настоящее, не полноценное чувство, что он все же соблазнился на большевистский обман, продался. Потом — будто бы вернулись большевики, а я кручусь, не успел убежать и не знаю, что делать. Но они почему-то не берут меня на пытки, присматриваются, словно хотят продлить садистское наслаждение палача, нацеливаются. Я проснулся. А когда снова заснул — опять снятся большевики, жиды, ужас!»

(Киев, 03.09.1942)

«Позавчера ездил в обществе Симовича, Ендика, Цурковского и др. в Гошев. Прекрасная местность, но сам монастырь и чудотворный образ Матери Божьей ничем не поражают (я вспомнил, что было со мной, когда я стоял в Дрезденской галерее перед Сикстинской Мадонной!). Здесь — чрезвычайный примитив, никакой окрыленности, а в дополнение — ужасная неустроенность и грязь. Столько денег имеют монахи с паломников и хозяйства, а не смогли даже лестницу поставить, вход обустроить и украсить. Хахлы проклятые! Хотя бы из уважения к Богу, если нет уважения к тем ослепленным верующим, которые несут сюда трудовую копейку и самые чистые чувства. А между тем около самой колокольни находится помойка, а с другой стороны колокольни, где разворачивается чудесная перспектива на горы и привлекательную даль, где очень нужно было посадить цветы и поставить скамейки, — сделали открытый срач, и через кучи говна, оставленного тысячами паломников, негде ногой ступить. Мужичье, хамы! И этот народ, который не умеет уважать свои самые большие святыни, претендует еще на уважение к себе?»

(Моршин — Львов, 07.09.1943)

«Да, наступают еще более тяжелые испытания. И какая причудливая судьба моего народа! В этой войне ни одна страна не испытывает такую беду и руину, как моя Украина. Лежит растерзанная. И хоть бы боролась за свои права — не так больно было бы. Нет, лежит растерзанная, изувеченная и пассивная. Не она бьется, а бьются за нее. И кажется мне: не будет на Востоке покоя до тех пор, пока кто-то будет владеть Украиной. Покой в этой части света наступит только тогда, когда Украина не будет принадлежать никому — только себе».

(Моршин, 27.09.1943)

«Последний (как думает большинство) пароксизм войны охватит (как думаю я) достаточно широкое пространство. Кто знает, в конце концов, где лучше и целесообразнее тогда находиться: в селе или в лесу? Между прочим, леса и горы в Западной Украине уже кишмя кишат. Там и повстанцы. Там и просто беженцы с семьями и имуществом. Если большевики захотят и смогут прочесать эти леса и горы, там они будут иметь огромную добычу — «украинское зверье». Характерно, что настроение большинства укр. актива тяготеет к лесам и горам, только бы не идти со своей земли. И наблюдается твердая воля к борьбе, — стремление защищать свою землю, сдержать большевиков, а затем прогнать совсем, вплоть до Московщины, конечно, с помощью надднепрянцев, которых тоже, надо надеяться, захватит стихия. А если нет — умереть. Только не тянуться на чужбину. Выход один, один. Так мыслит и так хочет большинство. Явление отрадное — дай только, Боже, чтобы это опять не закончилось стихийным временным порывом и в конечном итоге раздробленным атаманством и самоедством».

(Львов, 22.03.1944)

«Позавчера, по дороге из Львова, получил просто наслаждение, слыша в купе исключительно украинский язык: ехали студенты и студентки, укр. полицай, несколько сельских ребят, какой-то правительственный чиновник из Стрыя. В Стрые я отдал на вокзале вещи на сохранение и пошел смотреть город. Ровные чистые улицы, нарядные дома, но движения гораздо меньше, чем, например, в Тернополе, и везде на всем лежит заметный отпечаток тихой теплой провинции. Как далеко, далеко война! Одна улица в центре возле костела (готика эта тоже ограничена, провинциальна) — называется Sczewczenkostrassе. А в кафе, которое содержит местный комитет, на стенах, обрамленных узором укр. вышивки, висят портреты Гитлера и Петлюры. Думаю: попробовал бы какой-то надднепрянец там у нас повесить этот портрет да еще в «публичном месте!» «Но что бы там ни было, какие бы неприятности и трудности не восставали, какая бы инквизиция не угрожала — ты, Галилео, остаешься неизменным, потому что... потому что она все равно вертится. И верю я, свято верю, что именно теперь таки выкрутится. Страшные скитания, тяжелые страдания, но... «даром ничто не дается, судьба жертв искупительных просит». Здесь даже так: смертию смерть поправ. И придет, и будет радостное лучезарное Воскресенье!»

(Моршин, 03.04.1943)

«В Дрогобыче развешивают разные сообщения и приказы в связи с объявлением (немецкой властью. — И. С.) чрезвычайного положения. Жестко, сурово, гнетуще. Напоминает таки 1918—1920 гг. на Украине, когда там были большевики. Поражает распечатанный список расстрелянных несколько дней назад заложников — 14 человек, из которых 12 украинцев и 2 поляка».

(Дрогобыч, 29.10.1943)

«Как капризно бросает меня судьба из крайности в крайность, ведет меня по острому лезвию, толкает на высокие и очень опасные грани. Я чувствую довольно большую усталость, но одновременно чувствую отличие, содержательность жизни моей. Мне придется дорого платить, однако должен признать, что все эти тяжелые переживания насыщают меня более глубоким познанием жизни, они очень интересны, они меня обогащают».

(Львов, 29.02.1944. — написано после выхода из гестаповской тюрьмы. — И. С.)

«Вот и докатились мы до края: остается еще небольшой кусочек земли, заселенный украинцами, а дальше... дальше пропасть. Чужбина встает предо мной, как темная бездна, в которую я не хочу, не хочу ни за что прыгнуть. А что же сделать? Действительность требует и приказывает сохранить себя. Не страх, нет. Я уже ничего не боюсь. Но я должен еще некоторое время пожить, чтобы победителем вернуться в Киев».

(Сянок, 30.03.1944)

«Украина в последние десятилетия только то и делает, что кочует: годы освободительной борьбы, голод 1932—1933, переселенческое принудительное движение в гг. 1936—1937, принудительное движение на Донбасс, на Днепрельстан рабочей силы, массовые аресты и движение на север в лагеря, наконец, эта война — движение на восток (принудительное), движение на запад (принудительное), опять назад, опять вперед, вытомление силы человеческой, упадок духовный, разочарование, озлобление, безразличие, отчаяние — душа народа совсем потрепана, изранена, растрачена. Народ мой! Какой же ты обездоленный. Но ты и сильный, ты исключительно сильный и жизнеспособный, потому что другой народ на твоем месте давно уже растратился до края и само существование его стало бы проблематичным. Ты же не только переносишь все эти смертельно-грозные испытания, но и время от времени демонстрируешь свою волю к жизни (и то жизни самостоятельной), утверждаешь себя. Пусть брови нахмурены и уста зажаты от страшной боли, однако ты не падаешь беспомощно, а наоборот — как раз в этих обстоятельствах пытаешься распрямиться, вознестись. Челом тебе! Я склоняюсь перед тем мужеством, ведь вижу не только скорбь, но и рвение, но и просто — ярость. Народ мой, теперь я убедился во многих твоих способностях, хотел бы больше всего поприветствовать твой грозный гнев».

(Сянок, 03.04.1944)

Показательна такая запись, еще харьковская, от 1941 года:

«Партизаны и прочие большевистские агенты работу не прекращают. Население не разоблачает их, боится, ждет. Раз так — пусть само население погибает от голода, холода, черт с ним! Таких граждан и «компатриотов» нам, конечно, не надо. Сохранить бы только украинцев, сознательных и полезных, скорее бы их сплотить, вытянуть на свой ясный, хоть и опасный свет. А вся та сволочь — пропадай пропадом...»

(Харьков, 04.12.1941)

Вот интересные заметки еще киевского периода:

«В доме: полуголод, хлеб едим по маленькому кусочку, ведь его уже на базаре совсем нет, — нет и муки. Базары совсем пустые, разогнанные. Разрешена только частичная торговля в среду и субботу — в сущности, мизерная из-за больших ограничений. Под Киевом везде густо стоят полицейские пикеты и никого не пропускают с продуктами — конфискуют, арестовывают. Не потому ли, что Киев — украинский центр?»

(Киев, 11.09.1942)

«Все мы заболели желудком. Сейчас много людей так болеет. Уверяют, что от хлеба — хлеб горький, тяжелый, рассыпчатый, еще и пахнет чем-то залежавшимся, словно плесенью. Уверяют, что в нем много добавок проса и каштанов. Сейчас немало его лежит на полках магазинов, и люди не берут, хотя им положено и здесь всегда толпилась очередь за хлебом. Черт его знает, можно и отравиться! А добыть где-то лучшего хлеба — нельзя даже за деньги».

(Киев, 15.09.1942)

* * *

Завершая наш разговор, хотелось бы акцентировать внимание вот на чем. Привлечение как к научному обращению, так и к широкой читательской общественности таких противоречивых документов истории, как «Дневник» А. Любченко является необходимым и полезным — ведь способствует преодолению той недоброй памяти «выборочности» в восприятии и понимании исторического процесса ХХ века (катастрофы Второй мировой войны в частности), когда во внимание берутся только и исключительно «удобные», «свои» факты, события и личности прошлого, все же иное отбрасывалось по соображениям политической целесообразности. Надо ли говорить о том, что подобный подход неминуемо приводит к примитивизации общественного сознания, интеллектуальной слепоте и возрождению тоталитаризма (пусть под другим внешним «оформлением»).

Упоминая о «противоречивости» (это еще деликатно сказано!) дневниковых записей Любченко, мы не имеем права обойти те страницы, которые нуждаются в четкой и недвусмысленной оценке как отражение антигуманистических, античеловечных и антисемитских взглядов автора (желающие легко найдут соответствующие примеры, например, запись, сделанная весной 1944 года, когда Любченко, встретив эшелон с еврейскими женщинами, детьми, стариками, которых вывозили на неминуемое уничтожение из Венгрии, комментирует это так: «Не жалко их. Они столько столетий и так беспощадно угнетали свой народ!»). Так же, как и те страницы, где Любченко недвусмысленно радуется по поводу побед немецких войск (правда, потом он сам себя опроверг, отмечая, пусть подсознательно, что это была преступная, непростительная иллюзия...) Однако ненависть к «советам» осталась константой до последних дней его жизни, которая завершилась (при не совсем выясненных обстоятельствах) в немецком городе Бад-Киссингене 25 февраля 1945 года.