Звезда декабря

В последнем фильме Тарковского есть эпизод, где один из героев, чувствительный почтальон, произносит возле копии «Поклонения волхвов» Леонардо да Винчи: «Я всегда боялся Леонардо» и, прикрыв глаза рукой, отходит. Мне эта сцена всегда казалась слишком манерной, определенным проявлением авторского кокетства — чего у Тарковского всегда хватало, как, впрочем, у каждого режиссера со слишком выраженным собственным стилем. Мнения своего я не изменил и сейчас, однако, кажется, нашел вероятный ответ. Спустя много лет, когда уже и фрагмент этот почти забылся, довелось побывать во Флоренции.

«Поклонение волхвов» висит там в многолюдной глубине галереи Уффици, на стене одной из комнат бесконечной анфилады, изнурительной как для ног, так и для глаз. Немного удивляет размер — взгляд привык к небольшим репродукциям. Потом произведение начинает диктовать собственную оптику.

Да, конечно, его знаменитая незавершенность превратилась уже в качество; первый уровень понимания: это картина руин и привидений, желтоватый океан, в котором растворяются любые толкования. Поэтому дальше с определениями и описаниями сложно. Даже не знаю, как об этом сказать... Слева, например, находится также картина Леонардо — не менее знаменитая Мария с ангелом. Там все более-менее понятно, разговор двух равновеликих сил, а здесь…

Чем дольше смотришь на полотно, тем больше усиливается впечатление растущего нечеловеческого напряжения. Кажется, что все персонажи этого наброска словно ослеплены... и ослепляет их то, что превышает возможности их разума; эти лица, особенно лики старцев, выражают не радость, не восторг — скорее ощущение опасности.

Но главное здесь — организация движения, его направление и интенсивность. Начиная с арок и лестниц, фигур всадников на заднем плане, через уплотнение контуров, человеческое смятение, усиленное жестами, мимикой, и так — к максимуму, к центру, — к матери с младенцем — это похоже на спираль, водоворот, вихрь безумия, хоровод, который затягивает и людей, и предметную реальность. Это самый невероятный танец из когда-либо виденных; ритуал, космически далекий от церковного благочестия, переполненный нездешней (неважно даже — «темной» или светлой») энергией, его можно было бы назвать оргией или, точнее, жертвоприношением. И он длится и длится. Поэтому на него не хватает слов. Во всяком случае, — моих, собственных — потому что они устаревают в то же мгновение, когда выходят из уст или ложатся на бумагу.

Поэтому — остаются строки русского поэта, который, кажется, мог иногда приблизиться к подобным вершинам:

«Горит бессмыслицы звезда,
Она одна без дна.
Вбегает мертвый господин
И молча удаляет время».