Только моя Италия

Не скрою — название этих заметок инспирировано книгой известного российского писателя, поэта, художника (несть числа его ликам) Дмитрия Александровича Пригова «Только моя Япония». Пригов, конечно, талантище, настоящий мавзолей искусств. Но его «Япония» — это, действительно, только его, и свидетельствует, скорее, не о самой Японии, сколько о нем самом, Дмитрии Александровиче Вездесущем. Дело, конечно, хорошее, но ведь как-то и о Японии хочется услышать.

Ни в коей мере не посягая уровняться с Приговым, автор нижеследующих заметок лишь хочет действительно рассказать о «своей» Италии — вернее, о том, что в этой Италии увидел. Пусть иногда увиденное вписывается в рамку туристического проспекта, школьной хрестоматии — велика беда. На красивое место лишний раз посмотреть не грех.

Итак.

Все дороги ведут в Рим. Однако в Венеции все улочки, мосты и каналы приводят к главному собору Сан-Марко, построенному еще в ХIV веке, в расцвет Венецианской республики.

Государство это, кстати, было не очень-то благочестивым. Правили здесь не епископы и кардиналы, а пираты и торговцы. Где торгуя, где воруя, они свозили сюда богатства со всего Средиземноморья. Когда начал на болотистых, неприветливых берегах подниматься город, равных которому нет до сих пор, решил этот лихой люд построить храм. Храм, в котором, ни много ни мало, покоятся мощи покровителя Венеции святого Марка и мозаики которого так похожи на росписи православных церквей. Храм, что столь красиво отражается в лежащей перед ним площади, когда ее заливает очередное наводнение.

Вода и помогает увидеть то, что скрыто туристской суетой. То есть: собор Сан-Марко, белоснежный и зеленый, с его шпилями, покатыми куполами, выразительными статуями и лепниной — настоящая, неподдельная мечеть. Разве что полумесяцев на шпилях недостает. Прекрасный мусульманский мираж в самом сердце католической Европы. Так впечатлил венецианских разбойников арабский Восток...

Такая вот шутка истории.

Церковь Мария делла Грацие в Милане, похожая на огромный пряник, среди других церквей северной Италии особенно не выделяется. За одним исключением: там, внутри — «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи.

Огромный пустой зал с единственной фреской. Краски с одежд, бывших когда-то ярко-голубыми, шафрановыми, красными, почти осыпались, остались только ладони и головы. Ходишь вдоль поручня, влево-вправо, читаешь эту картину словно постоянно обновляющийся текст. И чем дальше, тем больше понимаешь, что ее загадка имеет бесчисленное множество ответов. Леонардо всего-навсего запечатлел один из самых драматических моментов Евангелия: «Один из вас предаст Меня». Но фресок на библейскую тему — превеликое множество; почему именно это творение удерживает подле себя, гипнотизирует, втягивает?

А потом, подобно эху, приходит понимание: ведь они, эти тринадцать человек, разговаривают о самом важном, и ты слышишь этот разговор, когда смотришь на них. Разговаривают уже 500 лет. Или 2000. И пока они ведут свой спор, у нашего мира есть шанс...

Только в Вероне, наверно, и могло происходить действие «Ромео и Джульетты». Очень театральный город. Высокие стены, мощеные улочки, кокетливые балконы. Центральная площадь — и вовсе готовые подмостки: замкнутая дворцами, правильной прямоугольной формы — так и ждешь, что сейчас из-за угла появится задира Тибальд и сцепится с неугомонным Меркуцио.

Указателями «К дому Джульетты» пестрят перекрестки, ошибиться невозможно. Все воспроизвели в точности. Тот же дворик с неизменной веронской высокой оградой, те же кусты, балкон на втором этаже и бронзовая Джульетта (полноватая, как по мне) на потеху туристам.

Но интересен не сам двор, а подворотня, ведущая в него. Она вся, от мостовой до свода исписана автографами влюбленных со всего мира. Все эти «Джон+Мери», «Арсен+Франсуаза» перекрывают друг друга в несколько слоев. Одиночка, зашедший сюда, кутается в легкое облачко меланхолии.

А дома Ромео в Вероне нет. Только скучная коричневая стена с табличкой, что, мол, мог здесь проживать такой юноша.

Кстати, пьеса в оригинале заканчивается так:

«Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Джульетте и ее Ромео».

В Сикстинской капелле, в Ватикане, вечное столпотворение. Охранники то и дело бросаются на вспышки фотоаппаратов: «Не фотографировать!» Да это и бессмысленно. Что может разглядеть туристическая «мыльница» там, на огромной высоте, где Микеланджело когда-то выполнял заказ святого Престола?

Заказ был — разрисовать капеллу для правившего тогда Папы. Что-нибудь из Библии. То, что получилось — космически далеко от простой иллюстрации Святого писания. Да, там изображены конкретные персонажи, но они вышли за рамки своих имен, став образами Старости, Юности, Женственности, Вдохновения. И знаменитый сюжет сотворения человека в центре — более чем притча о Боге и Адаме. Главное — пробел между устремившимися навстречу друг другу руками Творца и Сотворенного. Эта пауза — величайший символ. В ней Микеланджело удалось запечатлеть ту вечную нехватку, которая движет человеком, вновь и вновь заставляя его писать картины, сочинять стихи, строить храмы, отправляться к неизведанным берегам...

И — любить.

Падуя — наверно, единственный город в Европе, где можно гулять под проливным дождем без зонтика: все тротуары в центре надежно перекрыты галереями. Однако до церкви дель Скровеньи помокнуть придется: ведь ее расписывал сам Джотто, а стоит она на открытом месте, в парке Арена.

Варварский ХХ век жестоко обошелся с гением Средневековья. Один из храмов с его росписью был уничтожен во время Второй мировой (подле Падуи бои были особенно жестокими), Скровеньи тоже бомбили, но росписи сохранились. Внешне непоказная церквушка — главное свидетельство о Джотто-художнике.

Сцены из жизни Христа — напряженное и выразительное безмолвие. Сретенье, вход в Иерусалим, поцелуй Иуды... Во фресках Джотто отсутствует знаменитая ренессансная перспектива — ее в те времена еще не знали. Но в том нет нужды. Пейзажи — лишь декорации для величайшей драмы, где каждый жест, каждая поза, даже складки одежд наполнены невероятной экспрессией. Это театр высоких, очищенных от всего земного страстей, потрясающий до глубины души. И — настоящая мистерия цвета. За таким небесно-голубым — им залит свод, и многие фигуры на стенах — Джотто, наверно, летал к ангелам.

Может быть, это и спасло его последнее произведение.