ФОРМУЛА МАНДЕЛЬШТАМА

Осип Мандельштам как-то сказал жене: «А почему ты, собственно, решила, что должна быть счастлива?» Это в ответ на жалобы Надежды Яковлевны на тяготы жизни: мол, и муж непростой, и страна непростая, и судьба непростая.

Я смотрю на свою дочку, которой три года и три месяца, и у меня все внутри обрывается. Она умненькая, хорошенькая, веселая, у нее замечательная улыбка, но уж слишком впечатлительна. Педиатр выразилась: «Сенситивная девушка». Ранимая. Порог чувствительности низкий. Подавить ее, ввергнуть в печаль ничего не стоит. Я смотрю на нее и со страхом вспоминаю слова: а почему ты, собственно, решила, что должна быть счастлива?

Здесь конфликт, который вся европейская культура решает последние лет двести. Что важнее: чтобы человек был счастливым или чтобы человек был хорошим? Вот к чему сводится тема, заявленная в «Известиях» Евгенией Альбац и в «Дне» Анной Шерман: чего мы хотим от своих детей, чего мы хотим для своих детей? Очевидно, я хочу, чтобы моя дочка была счастлива. Очевидно, я хочу, чтобы она была порядочным, нравственным, разумным, чутким человеком. Неужели вступают между собой в противоречие оба желания?

Сразу отдаю себе отчет в том, что такая постановка вопроса — поддавки. Я-то уверен, что безнравственный человек счастлив не бывает. И все-таки донимает вопрос: а вдруг? Вдруг воспитанное с детства неумение обмануть, притвориться, пойти на компромисс потом приведет к жизненному поражению? А ну-ка, приятель, ты ведь сам достаточно гибок? Умеешь обходить острые углы? Берешься за работу, за которую лучше бы не браться? Этому ты ее будешь учить?

С другой стороны, чем больше живешь, тем меньше верится в процесс воспитания как таковой. Во-первых, потому что, общаясь с детьми, родители стремительно молодеют (если не сказать: глупеют) и возвращаются ровно на тот уровень развития, на котором находится чадо. С трехлетним разговаривают упрямые трехлетние мамаши, с пятнадцатилетними — пятнадцатилетние бескомпромиссные отцы. Во- вторых, потому что результаты воспитания непредсказуемы. Почему у грубых, вечно занятых, недалеких и эгоистичных родителей, к тому же ненавидящих друг друга, получается умница, все понимающий и ответственный мужичок? Почему у очаровательных, умных супругов, которые обращались с ребенком как нельзя правильнее, с любовью, уважением и разумной требовательностью, вырастает капризная, замкнутая на своих переживаниях, хитрая неженка? Не заметно, чтобы профессиональным психологам удавалось уберегать собственных детей от психотравм. О профессиональных педагогах и говорить не приходится. Кстати, лучшая в мире книжка по воспитанию — «Письма к сыну» лорда Честерфилда — одновременно памятник педагогическому краху. Честерфилд-младший оказался безвольным извергом.

В общем, я не знаю, как ее воспитывать. Нет, понятно: читать ей хорошие книжки, потом пытаться сделать так, чтобы ей самой хотелось читать. Выбираться на природу, потихоньку учить английскому, слушать хорошую музыку, наверное, водить на какие-то танцы... Но мы же не об этом? Я даже не знаю, к чему ее готовить. Одно будущее — это глобализация, Интернет, мир без границ. Другое будущее — темные улицы, разваливающиеся дома, вода по графику, картошка — лакомство. Оба сценария равновероятны для Украины, стало быть, и для моего ребенка. Каждый из сценариев, кажется, требует развития совсем иных мышц. Многие люди, которые обозначили себя как патриоты новой Украины, эту проблему решают кардинально: ребенок едет учиться за границу, там выходит замуж, вот и весь конфликт. Дальше, чтобы разговаривать со внуками, учи голландский или датский. Этого как-то не хочется, да и денег на школу в Швейцарии пока не предвидится.

Как ни странно, я довольно прилично помню эмиграцию — ту, «первую». Не много встречалось там по-настоящему счастливых людей. Непрактичность, неустроенность, опять же время тяжелое, война была недавно... Но и по- настоящему несчастных — тех бездарных, невоспитанных, неталантливых, безвкусных и безвольных, которые здесь на каждом шагу, тоже не припомню. Говорят, это «английский газон», триста лет. Не знаю, не уверен, но есть надежда, что достоинство, которое мне передали родители, в свою очередь, удастся передать дальше.

Что же касается пресловутого до оскомины конфликта отцов и детей, то именно нам, как ни странно, проще. Доразрушались. Представьте себе добропорядочного сорокалетнего европейца или американца в конце шестидесятых, его быт, ценности, жизненный опыт, надежды... И теперь представьте себе его ребеночка семнадцати годов с волосами, джинсами и заявлениями насчет полного неприятия его быта, ценностей, жизненного опыта и надежд. Так той стабильности, спокойствия и благополучия, на которые может посягнуть юный ниспровергатель, у нас нет и не предвидится. У нас, наоборот, все чаще молодое поколение берет на себя ответственность (и содержание) еще вовсе не старых родителей, которым до пенсии осталось лет так пятнадцать.

Одно толком знаю: чего точно не буду делать. Не поддамся соблазну реализовывать в детях то, чего не успел в жизни сам. Так несостоявшийся музыкант страстно мучить ребенка скрипкой. Есть ребенок как инструмент удовлетворения собственного тщеславия, и еще есть фундаментальное, почти животное желание оградить свое потомство от тех именно сложностей, которые преследовали родителей. Эти два мотива плавно перетекают один в другой, и оба не имеют никакого отношения к интересам ребенка.

Хочу вырастить свободного человека. Чтобы не была дурочкой. Умной — это уже как придется, но дурочкой — упаси Бог. Чтобы умела радоваться тому, чему не радоваться грех. Чтобы чувствовала, когда врут. И пусть дальше сама решает, хочет быть счастлива или нет. Буду, стиснув зубы и проклиная себя, следить, как она там, на высоте, на проволоке сама.