Глобальный «взрыв памяти»

Отношение к прошлому в каждой стране, социальной, этнической или семейной группе за последние десятилетия претерпело значительные изменения. Эти изменения заключаются в критическом подходе к официальной истории и возрождении «репрессированной истории»; в требовании возврата конфискованного в прошлом или восстановления того, что ранее подавлялось; в интересе к «корням» и генеалогии; памятным мероприятиям и новым музеям; в открытии архивов для публичного доступа и, наконец, в нежной привязанности к тому, что на английском языке называют «heritage» (наследие), а на французском — «patrimoine».

Если Францию может и первой охватил этот почти фетишистский «мемуаризм», то это потому, что её воспоминания о Второй мировой войне являются очень разрозненными. После смерти генерала де Голля во Франции возникло увлечение правительством «Виши». За этим последовали и другие проявления «мемуаризма». После падения Берлинской стены и распада Советского Союза Восточная Европа пережила свое «возвращение памяти», за которым, вместе с падением военных диктатур в Латинской Америке и режима апартеида в Южной Африке, началось глобальное сведение счётов с прошлым.

Этот процесс памяти пересекается с происходящими грандиозными историческими явлениями. Одно из них назовем «ускорением истории»: ключевой характеристикой нынешнего времени является не последовательная смена, а перемены — стремительное низвержение всех событий в быстро удаляющееся от нас прошлое. Эти перемены разрушили неразрывность исторического времени, тот прямолинейный поступательный характер развития событий, который традиционно связывал настоящее и будущее с прошлым.

От того, каким образом общество, нация, группа или семья представляла себе своё будущее, традиционно зависело, какие элементы прошлого ей необходимо было помнить. Это придавало смысл настоящему, которое играло роль связующего звена между прошлым и будущим. Говоря в общих чертах, будущее могло представляться в следующих трёх вариантах: как разновидность реставрации, как разновидность прогресса или как разновидность революции.

Сегодня эти варианты представления больше не применимы, потому что мы не знаем, какую форму примет будущее. Мы не можем предвидеть, что нужно будет знать о нас нашим потомкам, чтобы они могли понять самих себя, мы накапливаем — с фанатичным рвением и без разбора — любые свидетельства, которые могли бы показать, что мы собой представляем или какими мы станем.

Кроме того, это «ускорение истории» вызывает нашу изоляцию и обуславливает наше общение с прошлым лишь посредством того, что от него осталось. Мы возвращаем прошлое, восстанавливая его в подробностях, с помощью документов и архивов — разновидности памяти, когда-то называвшейся историей. Но это радикальное и, по правде говоря, опасное искажение значения слова «память», поскольку сейчас оно означает нечто настолько всеобъемлющее, что его часто используют вместо слова «история», и изучение истории становится на службу памяти.

Вторая причина этого прилива памяти заключается в возникновении ярко выраженных освободительных тенденций среди различных социальных и этнических групп — в появлении всевозможных форм памяти, связанных с группами- меньшинствами, для которых возрождение прошлого означает утверждение своей индивидуальности.

Память ранее угнетаемых сообществ возникает главным образом в результате протекания трёх типов деколонизации: международной деколонизации, благодаря которой общества, загнивавшие под колониальным гнётом, получили доступ к историческому сознанию и возможность возродить (или сфабриковать) свои воспоминания; внутриобщественной деколонизации сексуальных, социальных, религиозных и провинциальных меньшинств, для которых утверждение их памяти — в сущности, их истории — представляет собой способ добиться признания их суверенитета обществом, и идеологической деколонизации, благодаря которой общества, чья память была конфискована, разрушена или подтасована тоталитарными режимами, объединились вновь.

Этот «взрыв памяти» значительно изменил статус и противопоставляемую природу истории и памяти. Более того, он развил идею «коллективной памяти», ранее практически не используемую.

История в прошлом находилась в руках органов государственной власти, учёных и специализированных привилегированных групп, которые использовали её для формирования консолидирующей идеи о предназначении нации. С её помощью детей учили быть хорошими (французами, немцами — нужное добавить). История —хотя она и основана на памяти — как дисциплина, претендующая на научный статус, в прошлом строилась как противовес памяти, которая, как считалось, уникальна для каждого индивидуума и создаёт ложное впечатление. История была сферой коллективного, память — сферой индивидуального. Ныне модная идея о том, что память может быть коллективной, освободительной и священной, полностью переворачивает смысл этого понятия. Прежде у индивидуумов была память, а у сообществ — история.

История в этом смысле слова сейчас заменена памятью, которая приобрела авторитет как общественное движение протеста и представляет из себя возмездие обездоленных и изгнанных, историю тех, кого лишили истории. До настоящего времени, если в истории и не было правды, то, по крайней мере, лояльность была на её стороне. Но страдания прошлого столетия вызвали необходимость в правде более «правдивой», чем история, в истине личного опыта и индивидуальной памяти.

Идея о том, что сообщества имеют память, подразумевает глубокую трансформацию роли индивидуумов и их отношений с обществом. В этом заключается секрет того загадочного изменения нашего представления об индивидуальности, без которого невозможно понять нынешний прилив памяти. Дело в том, что индивидуальность превратилась из персонального и субъективного понятия в коллективное, квази-формальное и объективное.

Традиционно под индивидуальностью (личностью) понималось всё то, что было в человеке уникального — это было до такой степени верно, что само понятие приобрело по существу административный смысл: наши отпечатки пальцев указывали на нашу «личность», мы носили с собой удостоверение «личности». Сегодня выражение индивидуальности подразумевает групповую категорию, способ выделять нас из внешнего мира. Как заметила Симона де Бовуар, «женщиной не рождаются, ею становятся». Эта фраза может послужить девизом для всех индивидуальностей, созданных в результате самоутверждения.

Таким образом, индивидуальность, как и память, становится одной из форм долга. От меня требуется стать тем, кем я являюсь: корсиканцем, евреем, рабочим, алжирцем, чернокожим. Именно на этом уровне обязательства формируется связь между памятью и социальной индивидуальностью. Два этих понятия становятся почти синонимами, их почти полное слияние отражает изменение способа взаимодействия истории и общества.

Каким образом сейчас организована «память»? Мы можем выделить два момента. Первый заключается в том, что прошлое начинает использоваться значительно больше. Для нынешнего увеличения количества «памятных мероприятий» существует много причин, но каждая их них указывает на то, что прошлое больше не имеет однозначного толкования, и сочетание настоящего с осознанием его предыстории допускает существование нескольких возможных вариантов прошлого.

Вторым следствием нынешнего глобального изменения способа организации памяти является то, что историки теперь лишены монополии на интерпретацию прошлого. В мире, где существовали коллективная история и индивидуальные воспоминания, историк обладал исключительной властью. Сегодня историки делят свои обязанности и полномочия с судьями, свидетелями, прессой и законодателями.

Проблема, возникающая из-за того, что память становится чем-то священным, заключается в установлении той грани, за которой стремление к освобождению себя превращается в требование к изгнанию другого. Ведь заявить о праве на память — это призвать к восстановлению справедливости, но это растущее количество требований о моральном удовлетворении может переродиться в призывы к насилию. Вот это как раз достойно памяти всегда .

Пьер Нора является директором по исследовательской работе в Высшей школе социальных наук (Париж) и членом Французской Академии.