«Красный день календаря»

Хотелось, чтобы будущая Россия
не знала ни февральской слякоти,
ни октябрьских туманов.

                             Андрей Белый

«День седьмого ноября — красный день календаря». Такому стишку учили мое поколение. И действительно, в СССР это всегда был праздничный день, день Октябрьской революции. Хотя... Хотя сами большевики, начиная с их вождя Ленина, считали этот день просто годовщиной «октябрьского переворота». Например, 7 ноября 1920 года в Москве состоялся «Вечер воспоминаний об октябрьском перевороте». И это слово не шокировало ни Троцкого, ни Подвойского, ни Садовского, ни других большевиков, которые принимали участие в этом вечере.

Они не были фальшивыми идеалистами: они точно знали, что именно случилось в 1917-м году. В частности, знали, что не было никакого штурма Зимнего дворца, который потом, «вдогонку», отсняли сначала на фото, а потом растиражировали в художественных фильмах, создавая мифологию, необходимую для легитимизации новой власти. Но что там штурм Зимнего! У Ленина не было знаменитой бородки, поскольку он гримировался и сбрил ее перед тем, как идти, рискуя жизнью, в Смольный дворец в Петрограде.

В августе 1917-го перед Россией встала проблема: куда и как идти? Мятеж генерала Корнилова предельно заострил ситуацию. Корнилов — это военная диктатура. Ленин — это также диктатура, хотя левых сил. Керенский — это господство партий социалистов-революционеров и меньшевиков, которые вряд ли способны обеспечить порядок в стране. И вышло так, что все против Корнилова, а выиграли от его поражения большевики.

Ленин успешно давит на ЦК Русской социал-демократической партии: 10 из 21 члена ЦК голосуют за восстание, то есть за государственный переворот. Сергей Мельгунов в книге «Как большевики захватили власть» написал, что «восстание становится для Ленина навязчивой идеей». Чистая правда.

Лев Троцкий, один из ключевых промоторов октябрьского переворота, потом напишет, что если бы Ленина не было в Петрограде, переворот не случился бы. В своем последнем перед переворотом письме к ЦК Ленин напишет: «Правительство колеблется. Нужно добить его любой ценой!»

И, как известно, добили. Большевики захватили вокзалы, телеграф, мосты, арестовали министров Временного правительства. При этом обстреляли Зимний дворец. Обстрел был, по существу, опереточный: лишь два снаряда достигли мишени. Однако большевики попали в цель. Они захватили власть бескровно, чтобы потом пролить море крови во имя социального эксперимента под названием «Октябрьская революция». Кстати, в ноябре 1917-го норвежские социал-демократы выдвинули Ленина на соискание Нобелевской премии за укрепление мира. Премию не дали, поскольку выдвижение состоялось с опозданием. И правильно сделали, что не дали, поскольку вскоре весь мир понял: небольшая кучка подпольщиков трансформировалась в мощную политическую силу во главе с вождем, который хорошо знал, для чего взял власть. А потом начал гражданскую войну (о чем откровенно сам писал) с «эксплуататорскими классами», хотя жертвами стали миллионы совсем неэксплуататоров.

Завершался важный цикл истории — от февраля 1917-го до октября того самого 1917-го. Но была разница. В феврале, как писал один из современников тех событий, народ «ломал тысячелетнюю клетку государства». Сегодня о феврале пишут много вздора — и о неудачнике-царе, которого предали подданные, не хотевшие воевать. И о генералах, которые не умели воевать, и о министрах, которые не умели руководить. Чтобы там не писали и не говорили, но в тех событиях была закономерность, продиктованная течением событий в мире, начиная от антимонархической Великой французской революции.

Тысячелетие государственного деспотизма почти мгновенно, взрывнообразно вытесняется тысячелетним инстинктом противления этому деспотизму. Маятник свободы достигает крайней границы. Однако не останавливается — идет в обратном направлении. В направлении нового деспотизма, теперь уже красного. Следовательно, февраль и октябрь 1917 года — два контрапункта политической истории, намертво связанные между собой.

Не случайно, когда 7 ноября (или 25 октября по старому стилю) 1917 го в Киев долетели новости о петроградских событиях, со стороны украинского большинства Украинской Центральной Рады не было высказано ни единого слова сострадания Временному правительству, хотя не оправдывались и действия большевиков. Позиция Центральной Рады заключалась в том, что, по ее мнению, ответственность за события в Петрограде поровну делят и правительство, и большевики.

Хотя вскоре Совет вынес резолюцию о власти в стране. В ней говорилось о необходимости перехода власти «в руки всей революционной демократии», но никак не к Советам рабочих и солдатских депутатов, которые «составляют только часть революционной демократии». В связи с этим был сделан вывод: «Украинская Ц. Р. высказывается против восстания в Петрограде и будет энергично бороться с любыми попытками поддержать бунты на Украине». И как это Рада думала бороться с бунтами, когда они были сущностью того, что произошло и что, в конечном счете, определит судьбу самой Украинской Центральной Рады?

Еще до февраля 1917-го, на поверхности жизни либерализм в России начал играть значительную роль, и правительство вынуждено было с ним считаться. Но парадокс заключался в том, что либеральные идеи, идеи права, социального реформирования, оказались в России утопическими.

Николай Бердяев в связи с этим напишет: «А большевизм оказался менее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее преданным некоторым давним российским традициям и российским поискам универсальной социальной правды, трактованной максималистически, и российским методам управления и властвования насилием... Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России...»

К этим словам можно только добавить: «К сожалению». Не потому ли и сегодня в России мы наблюдаем движение маятника истории слева направо? Хотя, наблюдаем и несколько другое, совершенно странное. В России произошло немыслимое: там перезахоронили деятелей, которых когда-то клеймили как «изменников» и «контрреволюционеров».

Речь идет о перезахоронении 3 октября 2005 года на кладбище Донского монастыря в Москве русского философа Ивана Ильина с женой Натальей, а также генерала Антона Деникина с женой Ксенией.

Ведущие русские телеканалы комментировали это так: мол, это начало конца гражданской войны, долгожданное примирение красных и белых, пора бы и Ленина с Красной площади — из Мавзолея перезахоронить на кладбище.

Несколько другую оценку дал один из московских политологов: «...Война красных и белых уже давно не актуальна, пусть даже часть российского общества считает кощунством само мнение о перезахоронении Ленина, тогда как другая еще большим кощунством считает «анатомический театр» в центре большого города. И никто из современных политических сил — ни коммунисты, ни либералы, ни консерваторы — не является единоличным наследником ни красных, ни белых... Я подумал: а что, может, возвращение на родину Ильина и Деникина, «верность Отчизне сохранивших и в рассеянии жизнь свою скончавших», станет новой «точкой отсчета», «нулевым меридианом» для России? Для России настоящей, невиртуальной, для России, которая претендует на духовное лидерство хотя бы на постсоветском пространстве».

Вот такое, немного странное мнение политолога, который, кстати, с симпатией относится к Украине. Теперь вопросы: а кто такие, собственно, и Деникин, и Ильин? Деникин, воспитанник Драгомировской Киевской военной округи, умеренный, неглупый и очень консервативный генерал. Его политические идеалы не выходили за границы горизонта разговоров в офицерском собрании. Iльин, большой знаток Гегеля, высокий интеллектуал. Однако есть то, что объединяет его с Деникиным: они оба выступали за великую Россию. Деникин во время Второй мировой просил принять его помощь для защиты России.

Это было решающим фактором для нынешней российской власти при принятии решения о перезахоронении. И еще одна вещь. Упомянутый политолог пишет: «И, стоя между старинных могил, я подумал, что, наверное, грустно находиться вдали от Украины «украинскому Ильину» — Дмитрию Донцову, который не менее Деникина хотел бы вернуться из заграничного «рассеяния» на родину его «визави» времен гражданской войны Симона Петлюры. И что, может, такое перезахоронение могло бы стать «моментом истины» для новой Украины?»

Не думаю, что для нынешней России упомянутое перезахоронение станет «моментом истины». И как можно смешивать эти «моменты» для Украины и для России? Россия Деникина и Ильина впритык не видела Украины независимой, в то время как Донцов и Петлюра не представляли себе жизни без такой Украины. И, кстати, никогда не отстаивали какую-то «мессианскую» роль Украины, как это делали Деникин и Ильин. Их возвращение в Россию, скорее, можно назвать посмертным взятием под стражу. Когда же Донцов и Петлюра вернутся в Украину, так не скажет никто. ***

А я еще раз вернусь к Троцкому. У этого «красного Льва революции», как его называли, день рождения именно 7 ноября. Фактический творец Красной армии, нарком в иностранных делах, глава Реввоинсовета в годы гражданской войны, он после смерти Ленина проигрывает Сталину битву за власть. Его убьет в 1940 году в изгнании, в Мексике, агент НКВД.

Так вот, Троцкий как-то написал: «Военную хитрость Ильич любил вообще, обмануть врага, оставить его в дураках — разве это не самое разлюбезное дело! Лишь бы взять власть!»

Так не дадим же обмануть себя сегодня тем, кто лепечет о бессмертии Октябрьской революции, а на самом деле жаждет власти и реванша, цензуры и дефицита, единомыслия и концлагерей, железного занавеса и «авторитета», подкрепленного оружием. 90 лет назад общество все это начало переживать. А для нынешнего руководства Украины еще и еще раз повторю: взяв власть, нужно быть властью, иначе наследники харизматичного Ильича повторят его инфернальный опыт.