Любить Оклахому!

Я рад приветствовать появление Александра Ирванца, моего почти ровесника и одного из самых остроумных людей в современном украинском литературном процессе, на страницах нашей газеты, с которой я имею честь быть связанным, в контексте литературной дискуссии, начатой профессором Верой Агеевой, моей коллегой по Киево-Могилянской академии. По правде говоря, интересные замечания проф. Агеевой порой выдают присутствие тени некоего полузабытого предка, зарывшегося в тонкости украинской литературной критики на берегах реки Чарльз, который, возможно, отведал многовато крепкого французского деконструкционистского вина, перебродившего на закваске из некоего Жака Дерриды и слегка уже выдохшегося.

Позвольте мне быть откровенным. Я не писатель и не критик, а всего лишь историк по образованию, аналитик политических реалий и педагог по призванию, публицист в силу обстоятельств, отец (и отчим) милостью Божьей, и, по капризу судьбы, знакомый, а в некоторых случаях — друг многих выдающихся современных украинских писателей, как живых, так и умерших. У меня нет ни опыта, ни желания судить, скажем, чье наследие будет стоять выше в истории нынешнего поколения украинских поэтов — Игоря Рымарука или Василия Герасимьюка. Я только знаю, что они радуются достижениям друг друга, и я приветствую то, что им уже удалось совершить, и то, что им, несомненно, еще предстоит. Игорь даже немного смутился, получив Шевченковскую премию раньше Василия, но это не суть важно. Василь получил ее на следующий год, и оба, несомненно, оставят храниться в формальдегиде нечто, что оценят те, кому придется его препарировать. То же я могу сказать об Иване Драче и Дмитрии Павлычко, моих друзьях из старшего поколения, из которых первый стал пионером современной европейской поэзии на украинском языке, а у последнего есть настолько превосходные стихи, что их иногда поют как народные песни, не подозревая, что автор жив-здоров.

Александр Ирванец обессмертил себя поистине блестящей пародией на «Любiть Україну» В. Сосюры, стихотворение, сыгравшее роль не только в литературе, но и в украинской самоидентификации, необходимость которой понимали даже пост-сталинские коммунисты (вопрос национальной идентичности в Советской Украине требует написания эссе, превышающего объемом эту газету, и я оставляю другим право сделать первый выстрел в этой словесной перестрелке). Однако автор оригинального, всемирно признанного классического стихотворения перевернулся бы в гробу, если б узнал, что школьники предпочли бы «з’їсти кирпичину», чем учить стихи его друга Павла Тычины.

То же относится к Эдгару Аллану По, автору «Колоколов» — лучшего в английском языке примера ономатопеи, искусства звукоподражания. Кстати, к моему и Ирванца возрасту По был давно мертв. Ирванец же внес некую комическую разрядку, столь необходимую после неизбежного в украинской литературе пафоса, подобно тому, как шекспировский Фальстаф вносит разрядку в напряжение трагедии, в которую автор поместил этот персонаж. Поэтическая группа «Бу-ба-бу» дала миру стихотворение, которое может сравниться с упомянутым произведением Ирванца: «Джульбарс повісився» Виктора Небораки, замечательный шутливый эпос о собаке-самоубийце, а также его же перл о том, как в его квартире все бегают туда-сюда, а автор-папочка всем «робить зауваження».

Та литература, которую вообще стоит читать, пишется для людей. Она служила целям развлечения и образования задолго до того, как появились радио, телевидение и компьютерные игры — пародия, балансирующая на грани культуры и китча. Другой молодой поэт и полемист, Мыкола Хвылевой протестовал против этого в своих злых нападках на Тараса Шевченко за несколько лет до того, как размозжил себе голову выстрелом в «преклонном» возрасте 39 лет чуть больше 70 лет назад, 13 мая 1933 года. К несчастью для Хвылевого, невозможно вернуть его труды национальному самосознанию украинцев, восстанавливая тем самым прерванный процесс культурного развития, без того чтобы заставить школьников съесть пару кирпичей из тех, что он заложил своими произведениями (а вот кое-что, скажем, из Корнейчука можно бы и выбросить). Ни одному приличному писателю не нравится, когда его произведения используют в роли заспиртованных лягушек для тех, чей вкус не приемлет ничего более утонченного, чем Дюк Нюкем или «Нашествие помидоров- убийц», но в этом и есть суть изучения литературы и приобщения к культуре. Автор «Теней забытых классиков» (заглавие является отсылкой к «Теням забытых предков», классике украинской литературы, равно как и кинематографа) должен бы знать, что даже посмертно никто не спрашивает у авторов, хотели ли бы они, чтобы их произведения обескровили, перевезли на пароме через Стикс и забальзамировали, но всякий, кто берет перо в руки, должен быть готов к этому.

Вероятно, чтобы понять это малоаппетитное явление, следует обратиться к теории отчуждения, первоначально созданной Гегелем, который использовал термин «теодицея» — оправдание Бога, призванное объяснить, почему Отец Небесный создал этот мир полным зла, в чем мы убеждаемся на каждом шагу. Рискуя чрезмерно упростить, можно сказать, что, по его мнению, творение сразу перестает быть частью своего творца и иногда может даже противостоять ему. Может быть, что-то из написанного мною тоже станет заспиртованной частью школьной программы, но приходится этим рискнуть.

Вернемся к гарвардскому профессору украинской литературы, чью тень я усмотрел в статье, с которой началось наше обсуждение. Два десятилетия назад, когда я еще думал, что никогда не получу разрешения приехать сюда, так как я счел, что есть вещи поважнее визы, он приехал на Украину с лекциями. Он объявил аудитории, изголодавшейся по любым контактам с тем миром, из которого происхожу и я (этот голод все еще чувствовался, когда я приехал сюда в 1990 году), платя Цезарю его же монетой, что такие эмигрантские писатели- националисты, как покойный Евгений Маланюк и нью-йоркская школа украинских поэтов, — «вообще не литература», а некая игра слов. Я не был на этой лекции, но слышал о ней от присутствовавших там друзей, и мне приходится полагаться на их память. И в самом деле, многие из моих близких друзей отказывались читать Маланюка, поэта и мыслителя, который также внес свой вклад в современную классику, только из- за его некролога Максиму Рыльскому. Только после смерти Рыльского Маланюк смог выразить свою любовь и неизбывное уважение, которое он и его поколение эмигрантов питали к человеку, чьи дилеммы были им слишком хорошо известны.

Ученые, как и поэты, переживают трудные времена, ставящие перед ними их собственные моральные дилеммы. Стоит ли нападать на покойного Олеся Гончара за его «Знаменосцев»? Да, в них есть восхваление наивных мальчиков, воевавших «за Родину, за Сталина». Он и сам был одним из них. Должна ли Украина выбросить из своей истории целое поколение, прошедшее от Сталинграда, Ленинграда и Москвы до Берлина и Праги, на чьих глазах гибли их лучшие друзья? При всех ужасах сталинизма, разве не они освободили человечество от одной из двух поистине ужасных систем ХХ века? А Гончар сделал все, что было в его силах, чтобы сохранить, что было возможно из украинской культуры. Если вам не нравятся его «Знаменосцы», можно заменить их его же «Собором», который после щербицко-федорчуковского большого погрома украинской интеллигенции 1972 года смело заложил краеугольный камень во все еще продолжающееся построение Украины на базе ее крайне сложной истории. Гончар не заслуживает зачисления в категорию забытых предков, а предшествовавшее ему поколение с радостью приняло бы его в свои ряды теперь, когда их вернули из забвения, на которое их обрекла система зла. А вычеркнуть из списка можно и кого-нибудь другого.

Я только однажды встречался с покойным Олесем Терентьевичем, литературным титаном, любезно пригласившим меня на обед на своей даче; с больным, но мудрым стариком, с которым у нас состоялась незабываемая беседа. Среди прочего он сказал мне, что написал «Знаменосцев» потому, что хотел снять с украинцев обвинение в коллаборационизме и фашизме, обвинение, которое, как ему было прекрасно известно, было несправедливо брошено всем украинцам-емигрантам по ту сторону Железного занавеса. Моя жена и другие писатели, также рискующие быть заспиртованными педагогикой, рассказывали мне, как на историческом пленуме Союза писателей в 1986 году Гончар стоял на трибуне в присутствии первого секретаря КПУ Владимира Щербицкого и Председателя Верховного Совета УССР Валентины Шевченко. Он отважно пытался объяснить, что означает новопровозглашенная политика гласности в отношении того, что было вычеркнуто из истории украинской нации, но не из ее памяти. И тем самым прорвал шлюзы гласности, которая заклокотала на этом съезде.

Я там не присутствовал. Как некий древний грек по имени Фукидид, изобретатель искусства и науки истории, здесь я могу лишь полагаться на память бывших там, где я не мог быть, но его работы прошли испытание временем. Я также прикоснулся к искусству устной истории через трехтомник воспоминаний свидетелей Голодомора, который Олесь Гончар, по его словам, читал как «черную Илиаду» украинского народа. На Западе устная история является признанной методикой, а мемуары — историческим источником, за исключением, пожалуй, той ветви науки, которая изучает эту часть мира. Может быть, сейчас, пока свидетели этого эпизода в 1986 году живы и здоровы, организовать конкурс на лучший рассказ об этом воистину героическом моменте на пути к возрождению Украины? Увы, мне нечего предложить им в качестве приза, кроме все той же банки с формальдегидом.

Перед учеными и писателями, да и перед всеми нами, живущими в этом несовершенном мире, в трудные времена встает выбор. В моем поколении для моих коллег это был выбор между компромиссом ради получения визы в Страну Советов и нарушением запретов с риском всю оставшуюся жизнь кусать локти, что неизбежно для того, кто никогда не сможет увидеть того, о чем так хочет узнать. Те, кто постарше здесь, вставали перед выбором — создавать так называемые паровозы, чтобы заработать право писать о том, что действительно важно, или потерять ничем не восполнимые годы за колючей проволокой или во внутренней ссылке. На Западе мы рисковали относительно немногим — всего лишь карьерой, и лично я за десять лет в Украине выиграл больше, чем мог бы проиграть, лишившись возможности работать в каком-нибудь американском университете, где половина моих коллег слыхом не слыхивали о стране, которую я попытался понять. Я благодарен звездам за то, что есть Господь на Небесах, чтобы судить нас, стоявших перед тяжким выбором на зыбучих песках морали, где мы все рано или поздно оказываемся. Я не могу судить тех, кто был здесь, но имею некоторое право судить тех, кто пожертвовал своей цельностью, чтобы приехать сюда. Они также предстанут перед судьей, высшим, чем я.

Но камешки в огород Гончара все же оставляют у меня неприятное послевкусие. Они напоминают мне о современном американском движении за запрет держать «Гекльберри Финна» в школьных библиотеках, т.к. там есть персонаж по имени Ниггер Джо, черный раб, одна из самых гуманных фигур в американской литературе. Конечно, не зря слово «ниггер» стало политически некорректным, но все дети слышали его в куда худшем контексте, чем у Марка Твена. Полностью запрещать его, по-моему, так же глупо, как отрицать существование секса, пока юношеское жизнелюбие не позволит детям узнать на практике, откуда они берутся. В викторианские времена некий английский издатель по фамилии Бодлер решил защитить молодежь от вредного влияния, опубликовав собрание сочинений Шекспира, в котором все сомнительные, с точки зрения морали, пассажи были либо выброшены, либо переписаны так, чтобы отвечать требованиям чувствительных современников. Неужели мы хотим «бодлеризировать» украинскую литературу?

Я сомневаюсь, чтобы милосердный Бог строго осудил тех, кто был воспитан воинствующими атеистами и солдатами партии и при первой возможности занял более моральную позицию. Я не согласен с тем, что литературу можно рассматривать вне исторического контекста тех, кто ее создавал. В этом мире колесо добра и зла, того, что следует помнить и что лучше забыть, будет продолжать поворачиваться на пути к высшей точке, которую нам видеть не дано. Хвылевой и его поколение сделали все, что могли; то же сделали и Гончар со своим поколением, и Драч и Павлычко со своим, и последующее поколение, достигшее расцвета в 80-х. Нравится вам это или нет, но мои младшие друзья тоже в этом поезде, в который мы все садимся и отправляемся по разным местам назначения. А среди встречающих наверняка будут мои друзья из «Бу-ба-бу» .