Заметки о звуке и опьянении

Манхеттен, 3 ноября. Сижу в «Белой лошади» на Хадсон-стрит, пью лагер «Сэм Адамс».

Мимо проходят трое разноцветных геев в вязаных шарфах, сухопарый джентльмен и маленькая собачка, суровый мачо с парой японских шавок, пожилая леди с изузоренной тростью, толстый тинейджер, погруженный в телефон; униформированный работяга потащил складную лестницу, красивая девушка пронесла банджо в рюкзаке.

Здесь Дилан Томас напился последний раз в жизни.
От лагера и Нью-Йорка шумит в голове.

В дочернем здании Музея современного искусства довелось — практически случайно — увидеть и услышать звуковую инсталляцию Джанет Кардифф «Мотет в сорока частях».

Эта канадская художница записала хор из 40 человек, исполняющий красивейшую вокальную пьесу английского композитора ХVI века Томаса Таллиса. Каждый голос записан на отдельный канал и воспроизводится так же. В зале по кругу на стойках на высоте человеческого роста стоит 40 динамиков. В каждом звучит голос одного хориста. Поначалу слышно, как они готовятся к исполнению: переговариваются, шутят, смеются, распеваются. Потом начинают петь.

Чистота звука идеальная, потому можно сесть на скамью в центре зала и, закрыв глаза, оказаться в самом средоточии хора. Можно также идти по кругу и слышать каждый голос в отдельности на фоне остальных.

Мне кажется, что жизнь в городе и есть вот это согласие хора, где слышно каждого, и каждый поет своим голосом, но все голоса непротиворечиво сливаются в унисон, не теряя отличий, создавая то самое единство несхожих, о котором говорил Аристотель.

Когда я встал, город устал,
Но не перестал
Говорить на всех своих
языках:
Птицы, часы с разных
сторон
И колокольный звон...

На своих языках город учит искать друг друга, договариваться, жить рядом, любить. Каждый тиран, приходя в город, пытается научить его безмолвию, среди которого звучал бы только монотонный и оглушительный голос одной, ничем не ограниченной власти. Но рано или поздно хор улиц и предместий, и площадей побеждает.

Когда-то в детстве я прочитал рассказ Александра Грина, из которого сейчас помню только название: «Сладкий яд города». Уже тогда не согласился. Город не отравляет — пьянит, и от этого хмеля жизнь становится по-настоящему осмысленной и потому — долгой.